А не он, дак пущай и не вередит. Чего ездиют, народ  тревожат,  над
мужиком изгиляются? Эх, была бы моя воля...
   - Ты бы сама тогда царевать стала. А? Чьего ты роду-то, я тоже что-то
не признаю. Эти бабы-то, видать, не нашинские, а ты ровно здешняя, а  не
припомню тебя.
   - Вот привязался! липучий чорт! Иди своей дорогой! да за мной, гляди,
не вяжись! Я эдаких вальяжных не люблю. Другие солдаты на войне  маются,
а вот эдакие на теплых местах спасаются. Тьфу! Ноги бы тебе переломать с
разговорщиком с этим вместе.
   Солдат засмеялся и в переулок свернул. А Вирка всю дорогу до  бараков
ругала его и лектора. Беженки, понурясь, необычно молчаливо шли. Их своя
забота долила. Скоро ли отправка на родину начнется?
   Вечером тот солдат к баракам приходил. Вирка с кузнецом  акгыровским,
плохой славы мужиком, плясала и обнималась. Он поглядел и ушел. А  Вирке
сразу скучно сделалось. Оттолкнула кузнеца:
   - А, ну тебя, рыжий чорт! Надоел... Одно,  лапает!  Жена  хромая,  не
совладает с тобой, а следовало бы морду твою пучеглазую хорошень набить.
Чего к другим бабам вяжешься?
   Тот еще больше глаза выпучил:
   - Да ты же, Вирка, сама с охотой!
   - А была охота, да пропала. Много вас старателей  под  легкий-то  под
подол. Не вяжись больше ко мне, краснорожий! Другую игральщицу себе ищи.
   Двинула под самые зубы кулаком, из объятий  высвободилась  и  ушла  с
улицы. А в бараке у них, несмотря на поздний час, Анисья  Вирку  дожида-
лась. Глаза у ней были наплаканы и лицо вытянулось.
   - А я, было, за тобой на улку итти собиралась. Да сердце  у  меня  не
хочет сейчас на веселье глядеть, ну замешкалась, подождала...
   Вирка взглянула неприветливо и неласково спросила:
   - Чего это ты сегодня расхлюпалась? Аль сударик побил?
   - Не говори ты сейчас мне про него, не трави ты моего сердечушка! Ох,
Вирка, горе-то у меня какое! Мужик, шибко пораненый, в городу в больнице
лежит. За ним приехать наказал.
   - В каком городу? Откуда ты узнала?
   - А Павел Суслов вернулся нынче, наказ передал. Вместе, говорит, с им
в лазарете в Москве их лечили. Павла вылечили и ничем ничего не  видать,
что больно ранетый был, а мой-то Спирька чуть дышит, сказывает. Отпусти-
ли домой, - все одно помирать! Пашку-то из города довезли,  а  моего  на
отдельной на подводе надо. Приезжать мне за им велел. Ох, головушка моя,
ох, сердечушко в лютой тоске! Дождалась, домолилася! Може, только  глаза
закрыть и доведется мне.
   Перешибло слова рыданьем. Но Анисья быстро слезы вытерла,  заглотнула
плач и снова заговорила торопливо и сбивчиво:
   - Завтра чуть свет выезжать надо, а на кого спокину избу и хозяйство?
Ребятишек-то куды ни то на время порастыкаю! А корова одна хворая, и  за
шараборой доглядеть надо. К тебе, Вирка, с докукой,  айда  подомовничай.
Работа-то на дороге у тебя, я слыхала, поденная.
   - И вовсе никакой нет. Из бараку-то гонют. Теперь на работу мало  на-
роду требуется, да и то мужиков, а баб не хотят. Слыхать, не  будут  но-
нешний год дорогу-то достраивать. Силов из-за войны не хватает.
   - Да то и я слыхала! Так, сразу-то не сказала, а знала, что тебе  по-
даться некуда.
   - В чайную на участок прислуживать зовут...
   - Ну, уж ты для ради Христа мне уважь.  Дурная  ты,  а  на  хозяйство
сметливая. А ведь как сказать, и в горе, а все одно по хозяйству  забота
свербит. Подомовничай!
   - Мужики охальничать будут. Кабы окна из-за меня тебе не повышибали.
   - Да я соседям всем поклонюсь, приглядят. Главно дело, корова хворая,
а у тебя к скоту рука способная. Кузнеца-то своего уж как ни то  ублажи,
расстарайся. Аль кто там еще у тебя? Приластись хорошень,  попроси:  они
заступятся.
   Вирка усмехнулась.
   - Да ладно уж, не учи! Сама отобью, сумею!  Ладно,  приду  завтре  на
свету, коль уж дело такое.
   - Да ты нынче айда со мной. С тем и шла. Айда, ластынька, шибко серд-
це у меня горе жмет. К Павлухе забегем, еще ладом расспрошу, как к мужи-
ку-то в городе доступиться. Айда, собирайся скорей!
   - А какие мои сборы? Добро не укладать,  сундуков  не  запирать.  Что
мое, все на мне... Эй, Ульяна, слышь ты, я на деревню ухожу.  Завтра  на
участок не пойду с тобой.
   Шибко шли. Анисья на ходу плакала, слезы вытирала, вздыхала  горестно
и по хозяйству своему деловито распоряженья Вирке давала.
   За два дома от своей избы, Анисья в чужой двор свернула.
   - Я сейчас у Павла поспрошаю. А ты иди в мою избу. Ребятишки-то одни.
Не знай, спят, не знай, кричат. Астрийца-то ныне я со своего двора прог-
нала.
   Вирка проводила ее взглядом и вспомнила. Так тот солдат Павел  Суслов
и есть! Мало и давно видала его, вот сразу-то и не  припомнила.  Царскую
службу отбывал, а тут война. Четыре года службы, да войны уж три без ма-
лого. Семь лет в своей деревне не был. Ну да, он же и есть. Баба у  него
летом померла. Ребятишки одни, слыхала, в избе отца дожидались. Вон что!
Здешний, и с бедного двора, а  несет  себя  высоко  как.  С  неожиданной
злостью подумала:
   "А от войны, видать, все одно в спокое хоронился. Уж не знай, где это
он раненый был. Шибко вальяжный".
 
   IX.
 
   Неделя к концу доходила, Анисья из города все не возвращалась.  Вири-
нея и во дворе и в избе одна убиралась. К вечеру сильно уставала.  Тяже-
лели ноги и ныла спина. Но засыпала с горькой усладой: хоть чужим  детям
матерью эти дни была, хоть  в  чужом  хозяйстве  привычный  крестьянский
труд, как в своем углу, одна, без хозяйки, справляла. Первые ночи, прав-
да, парни около двора охальничали. Непристойными словами Вирку на  улицу
выкликали. Одно окно камнем разбили. Но  на  вторую  ночь  Павел  Суслов
вступился. Не за Вирку, а за Анисью.
   - Мужик на войне маялся, теперь помирает, а вы его хозяйство,  своло-
чи, зорите. На сход вызову, старики в волости вас  проучат!  Чего?  Меня
послушают! Ты, конопатый, тут песни орал, да с девками занимался, а мы с
Силантьем кажный день встречали: не последний ли? Не сметь у  двора  его
похабничать! Надо вам эту бабу, ловите на улице, а тут не страмите. Дру-
гих солдат подговорю, и без стариков проучат вас за Силантия.
   Парни,  отругиваясь  длинными  матерными  ругательствами,   от   избы
Анисьиной ушли. Больше по ночам не тревожили. А кузнеца Вирка сама отва-
дила. Он ночь у избы Анисьиной пошумел, а на утро она в кузницу  к  нему
пришла. При людях не постыдилась, голосом громким и твердым сказала:
   - Я, Нефед, гулящая. Кажный хороший человек может меня страмить  вся-
ким словом, где ни попадусь. В глаза в мои бесстыжие  плевать  и  смехом
похабным бесчестить. Хорошему я всякую обиду спущу, перетерплю, еще пок-
лонюсь, да отойду. Только не видать хороших-то! Все  больше  пакостники,
блудники, да злыдни. Дак нечего и от меня хорошего ждать! Пока охота бы-
ла блудить с тобой, блудила. А сейчас на дух не надо тебя. И ты меня  не
замай! Горло зубами перегрызу, морду ногтями иснахрачу. Смерти не  побо-
юсь, а тебя от себя отважу. Отвяжись лучше добром! С топором сплю, и то-
пор рука подымет, вот тебе слово мое. Я бесстрашная. Пущай все  вот  тут
будут свидетелями. Как пообещалась, так и сделаю.
   Глаза у ней стали ярко-золотыми, жаркими. А  лицо  и  губы  побелели.
Кузнец было радостно ощерился, как ее увидал, а теперь попятился.  Сроду
слуху не бывало, чтобы баба такие слова при людях мужику без опаски  го-
ворила! Чтоб стращала так мужика. В большом и сильном теле у Нефеда пря-
талась робкая душа. Куражилась только над слабыми, а от грозного  напора
сжималась. Сплюнул и сказал сумрачно:
   - А на кой ты мне нужна!.. Без стыду сама притащилась  ко  мне  среди
бела дня. Убирайся, покуда цела!
   - Я уберусь, только слово мое помни.
   - Уходи, тебе говорят! Лезет сама на всякого мужика! Спьяну, может, и
был какой грех с тобой, дак я об этом и думать забыл. Н-ну, проваливай!
   Вирка тряхнула головой и ушла. Мужики загалдели:
   - Воротить ее, стерву!
   - Избить хорошень, чтоб не грозила. Па-аскудница!
   - По старому обычаю, как с такими ране расправлялись. Избить  до  ос-
ташнего дыханью, заголить подол, да на кладбище привязать к кресту. Пус-
кай сдохнет в своей страмоте.
   - Ну, и выродили себе отродье кержаки со старой-то молитвой!
   - Эдакой стервы по всей волости днем с огнем ищи, больше не найдешь.
   Но Виркино бесстрашие такое, когда даже цепкости за самую жизнь нет в
человеке, невольно смиряло. Обезоруживало мужиков смешанным чувством бо-
язни и восхищенья. Никто догонять ее не пошел. Никто больше в  Анисьиной
избе ее не потревожил. На улице ночами Вирка больше не показывалась.
   С Павлом встретилась на речке. Из проруби воду несла, а он к той про-
руби шел. Посмотрела равнодушно в его лицо и мимо было прошла.
   - Стой-ко, спросить я тебя хочу.
   Вирка приостановилась и спросила равнодушно и неспешно:
   - Ну? Чего надо?
   В эти дни отдыха от тяжелого хмеля, от ругани и шума барака,  от  ра-
дости труда, который считала своим, Вирка о мужиках  не  думала.  И  про
Павла совсем забыла. Оттого и отозвалась без злобы, без  привета  и  без
вызова.
   - Анисья приедет, ты как? Опять назад в барак уйдешь?
   - В бараке-то место у меня, видишь, не откуплено. Рассчитали с  рабо-
ты. Может, в участок, где господа есть, служить. Может, в город подамся.
Запрет-то с меня снят теперь и документ есть у меня. А тебе что?
   - А ко мне не поохотишься жить притти?
   Вирка посмотрела прямо и пристально в его светлые, спокойные глаза.
   - Хорошей бабы-то разве не найдешь? Жениться тебе надо. У тебя  дети,
свое хозяйство.
   - Женюсь еще, коль пригляжу для себя. А хозяйство невелико. Лошадь  и
корова. У людей кормились без меня. За прокорм заплатил, пригнал. Вот  и
все хозяйство.
   - Дак и один с девчонкой управишься. Не такой достаток, чтоб работни-
цу кормить.
   - Без бабы нельзя. Женюсь, тогда и без работницы обойдусь.
   - Девчонка у тебя большенька. Поди уж двенадцатый год,  аль  боле?  С
ней управишься. Эдакая уж вполне хозяйствует.
   - К тетке в город отправляю ее. Учить хочу. Два  парнишки  малолетних
со мной только останутся.
   - Ишь ты, тароватый  какой!  Денег,  видать,  много  нажил?  Девчонку
учить! Уж хуть бы мальчишку, а с девчонки какой толк! Учи  не  учи,  все
одно под мужа пойдет, не сама голова.
   - А уж это я по своему разуму. Как хочу, так и поставлю. Ты про  себя
говори, не охота, что ль, ко мне? Так трепаться-то лучше?
   Вирка сердито сдвинула брови.
   - Не больно зарюсь на нежирный-то твой кусок. Поди-ко, я  баба  быва-
лая, знаю, что жить в избу к себе не на одну  денную  работу  зовешь.  И
ночью, чать, ублажать себя заставишь. Ну, а я гулять гуляю, когда  захо-
чу, а за кусок, аль за подарки на это дело меня не  укупишь.  Не  пойду.
Ищи другую.
   Поправила коромысло на плечах и пошла.
   - Погоди!
   - Ну, чего еще? Говорю, не охота.
   Павел помедлил, поглядел на нее и сказал просто, хорошим голосом:
   - Зря ты, баба, все на зло себе делаешь. Где лучше - не надо, я, мол,
возьму, да в самое худо нырну. Слыхал я все про тебя. Говорить много  не
охота мне, а вот: ты работящая, не вовсе истаскалась еще. Живи и работай
по своему природному делу. Даром кормить не стану, я не купец, не барин.
А за работу накормлю тем, что и себе поесть добуду. Насчет  приставанья,
ночного дела, не зарекаюсь. Я молодой еще, ты молодая, рядом жить будем,
как, чать, не распалиться? Но только говорю тебе,  не  снасильничаю.  Не
захочешь - не надо. Только уж это тоже не совру, с другими мужиками, по-
ка в моей избе живешь, тоже чтоб греха не было. Живи тогда сухо, спасай-
ся. Для себя неволить не буду.
   - Своя пакость не пахнет, чужая смердит.
   - А уж это так. На другое я не согласен. Не стерпишь, уйдешь, не при-
вязанная. А все хоть отдохнешь. И мне без бабы никак нельзя. С детями ты
ласковая, я видал. Ты срыву эдак не отказывайся. Подумай нонче, а завтра
скажешь.
   Вирка мотнула головой. Потом тихо сказала:
   - Люди смеяться над тобой будут. Много тут шумели про меня.
   - А с того, что сама ты того боле шумишь. Поживешь тишком, дак люди к
тебе потише будут. Я вот гляжу, да думаю, что об грехе своем  ты  больше
шумишь, чем грешишь. Много трепалась-то?
   - Нет. С беженцем с одним, так на людях только со зла, а  к  себе  не
допущала. А с кузнецом, вот, правда. Только много я охальничала:  пьяная
на улице валялась и перед народом... нехорошо с мужиками  озоровала.  Да
ты что меня чисто поп на исповеди? Тьфу! И я-то  расслюнявилась...  Уби-
райся от меня, кобель ласковый! За тем же за делом ко мне, как и все,  а
с присловьем с каким. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Провались, окаянный,  хуже  всех
стервецов ты стервец!
   Шибко крутым подъемом от речки шла. Тяжести полных  ведер  не  чуяла.
Сердце колотилось в груди, и редкие у Вирки слезы глаза застлали.
   И ночью плакала.
 
   ---------------
   Анисья вернулась домой с побледневшим румянцем  и  непривычно  тихая.
Лошадь во дворе распрягла сама, покупки в избу  внесла.  Вирку  про  хо-
зяйство расспросила. И только тогда села на скамью у стола  и  подозвала
детей. Стала их обнимать, гладить и голосить с положенным причитаньем:
   - А и, деточки, сиротинушки, да и на кого же  спокинул  вас  родитель
ваш, светик ясный, Силантий Пахомович! Ой-й-ой-ошеньки, не ждала, не га-
дала, отколь и когда напала на сердечушко темна ночь. Голубь белый,  же-
ланный, соколик мой, дорогой супруг Силантий Пахомович!  Ходят  ноженьки
мои, глядят глазыньки, а к тебе не дойдут, не увидят тебя боле, не прис-
покоятся. Ушел от супруги от своей, ушел от родимых малых детушек,  ушел
и не будет назад. Залег в сыру землю-матушку, во чужом во далеком  месте
и на погосте не на нашинском. Накрепко залег, принакрылся землей, приза-
перся крестом, не встанет, не взглянет, не покричит боле, не  приластит-
ся. Отходили его резвы ноженьки,  отработали  рученьки,  отглядели  ясны
глазыньки. Ой, тошно мне, тошнехонько и немило глядеть  на  божий  свет!
Закрутите и мне в саван смертный белы рученьки, призакройте глаза, поло-
жите с им в землю-матушку. Не березынька в  поле  одинешенька  трясется,
качается, ветру жалится, а супруга твоя, вдова горькая,  о  земь  бьется
бедной своей головушкой, кричит, выкликает тебя, соколика, а твово голо-
са не дождется, не выпросит. Замолчал на век, упокоился...
   Долго голосила. В ярких цветистых словах, в заунывном вое, в обильных
слезах растворила скорбь, всю печаль и заботы вдовьей  жизни  высказала.
Бабы и избу набежали. Когда иссякли слезы и слова, Анисья подробно расс-
казала про смерть Силантьеву, про город, слухи про  войну.  Потом  тесто
для поминок ставить стала. Хлопотливо закружилась по избе.
   Виринея во дворе поила скот. Подумала о смерти Силантьевой:
   "Каждого ждет час, и никто не знает когда. Может, завтра вот я..."
   Вдруг необычайно отчетливо, будто по-новому услышала мычанье  коровы,
живую возню свиньи рядом в хлевушке, ощутила запах навоза и снега и свое
живое теплое тело. Черным холодным крылом в мозгу вдруг мысль:  как  же,
как же это? Сразу застынут жилы, остановится кровь, и уйдет все живое из
глаз? Будет мычать корова, будет ворошиться свинья, в свой  час  согреет
всех солнышко, а она, Вирка, будет лежать в земле.
   Сильный страх встряхнул дрожью все тело. Бросила ведро и на свет,  во
двор, быстро выбежала. Дышала так жадно, будто, правда, от смерти сейчас
высвободилась. И до конца дня ощущала ясно и радостно крепкое тело свое.
Думала ночью:
   "И скот, и люди, и трава, - все на земле на  смерть  родится,  ну  те
хоть думой не маются. А человек обо всем думает, из-за всего  старается,
что крепко, да надолго. И короток живой час у людей, а мы еще сами  себя
тревожим, неволим, сердечушко свое травим".
   Утром рано постучала в окно Павловой избы.
 
   X.
 
   Павел вошел в избу, как хмельной. На лице улыбка растерянная и глаза,
как пьяные. Вирка удивилась. Месяц доживала бок-о-бок  с  ним,  ни  разу
пьяным не видала. И от людей слышала: непьющий.
   - Ты что, Павел? Выпил, что ли, у кого?
   - Староста из волости вести такие привез, что все мужики, кто слыхал,
чисто пьяные. Царя отменили!..
   - Отмени-или? А как же? Другой, што ль, какой?
   - Вовсе отменили, совсем без царя живем.
   Вирка опустилась на скамью.
   - Ровно на шутки ты, Павел, не охоч...
   - Да никакие не шутки. Пакет староста  из  волости  привез.  За  учи-
тельницей послали, сейчас на сходе вычитывать будет! Никакого нет  царя!
Один отрекся, другой отказался, а глядеть - посшибали их всех. Завтра  в
город поеду, все хорошенько разузнаю...
   И вдруг добавил, будто, невольно в радости открылся:
   - Я-то знал... Ждали мы этого. Там в городе еще унюхали. Ну, здесь  с
двоими тишком разговаривали. А слушай, Вирка, мужики-то  не  испугались.
Право, я диву дался! Нисколько не испугались, сдивились только:  как  же
это, царя осилили?
   - Да у нас глухо, все одно под кем жить, а по другим деревням,  поди,
воют и боятся. Ты нашему народу, вот мне хоть лучше, не про царя  скажи,
а становой как? Останется? Нашенское-то начальство прежнее будет?
   - Да нет! Становой-то сбежал, а урядников в подполе сгребли.
   - Вре-ешь?!. Ну, вот это диво. Павел, это как же? Ну-к, где платок-то
мой? На сходе-то когда вычитывать станут?
   Народу в школу столько набралось, как никогда еще не  бывало.  Стояли
на окнах, в сенях, у школы густой толпой.
   Молоденькая белесая учительница слабым и дрожащим от волнения голосом
читала:
   - "... признали мы за благо отречься от престола государства Российс-
кого..."
   В толпу доносились неясно только обрывки  слов.  Мужики  задвигались.
Один крикнул:
   - Не слыхать! Не разбираем ничего. Мужшине отдай!
   И в толпе подхватили:
   - Пускай мужшина грамотный какой прочитает.
   - Ну, знамо дело! Какой у бабы голос! Только визгать может.  А  ятно,
громко где ей выговорить!
   - Да кабы еще деревенская. А у этой "ти-ти"...
   - Городской жидкий голосишко!
   - Айда, который у нас грамотный?
   - Солдатов, солдатов вперед! Где солдаты, они разберут!..
   - Да и то впереде. Где им теперь стоять, впереде и стоят.
   - Пущай Пашка Суслов. Он шибко грамотный.
   - Павел! Павел! И где Суслов-то?
   - Айда, вычитывай. Ну, от этого услышим, глотка широкая.
   Павел, приподняв плечи, со строгим лицом, зычно и отчетливо стал  чи-
тать запоздавшие в Акгыровку манифесты и газеты. Долго читал. Все  время
напряженная тишина стояла в классе. Плотной молчаливой стеной больше ча-
су стояли мужики и бабы. В такой тишине в церкви никогда не стояли. Рас-
ходились тоже необычно тихо, с приглушенным разговором.  Только  молодой
безбровый солдат с девичьим лицом перебегал от одной кучки людей к  дру-
гой и захлебывающимся голосом говорил:
   - Названье нижний чин отменяется. Теперь почетное  званье  -  солдат!
Нижний чин - нельзя! Какой тебе нижний? А хто верхний? Нету больше  ниж-
него! Э-эх, я в Романовку съездию. Энтот, Ковыршина  Алексей  Петровича,
сын в прапорщики вышел, в офицеры. Вместе на побывку в одном вагоне еха-
ли. Я ему говорю: "Степа, дай закурить". А он мне: "Я тебе не  Степа,  а
офицер теперь, а ты - нижний чин, дисциплины не знаешь".  При  всем  при
вагоне я как скраснел тогда! Нарочно съездию. А ну, скажи, мол, я теперь
хто? Нижний чин, ... твою мать, на-ко, мол, выкуси! Был  нижний  чин  да
весь кончился.
   В эту ночь Павел с Виркой долго не спали. У них была  общая  постель.
Тогда, как пришла жить к нему, спросил он ее, как спать укладываться со-
бирались.
   - Ну, как ты? Хозяйствовать только пришла, аль совсем, как  к  своему
мужику?
   Вирка помедлила ответом. Потом просто и тихо сказала:
   - А ничего. Поживем вместе и поспим вместе.  Только  нехорошо  как-то
перед Анюткой. Большая уж она.
   - Она уж спит.
   - Все одно нехорошо. Я вот девчонкой в первый раз, как мать  с  отцом
заприметила, с чего-то совестно и туго так дышать мне стало. А я  совсем
чужая, и слух про меня нехороший. Обидно ей  за  отца  будет.  Первые-то
обиды живучи. Погоди,