В  сугробы,  в  степь
смотрела. Лицо у ней было суровое. Бороздинка меж бровей резко обознача-
лась. Будто искала глазами чего-то в сугробах тех. Не нашла и шибко  от-
того растревожилась. Шубенка на ней была старая и  платчишко  на  голове
потертый, замазанный. Анисье неласковым ответила голосом:
   - А, здравствуй, коль не шутишь. Чего пришла?
   - Ишь ты, как заспесивилась! Поглядеть пришла, как живешь в  развесе-
лом-то житье. Чего башку воротишь? Я к тебе с хорошим словом, как  быва-
лыча, а ты рыло в сторону. Другие-то бабы плюются как кто заикнется  про
тебя, а я...
   - А у тебя слюней мало? Жалеешь? Чего ты, Аниська, прибежала ко  мне?
Поглядеть, да потом языком чесать? Ну, гляди. Не впервой  видишь.  Какая
была, такая и осталась.
   - Нет, не такая. Поплоше и злее. Зря ты так-то со мной. Видно, девка,
не сладко тебе и тут. Что-й-то ты обряду-то себе хуть не справишь?  И  в
бедном житье ране почистей ходила.
   - А кому обряда-то моя нужна? Да не больно  много  капиталу  у  меня,
чтоб наряжаться. На харч достает, и то ладно.
   - Вот, Вирка, с богом-то спорить как! Охальничаешь перед ним, не  мо-
лишься, не каешься, он и забижает тебя. Нету тебе  домотки,  так  катает
тебя по разным местам. Э-эх, горькая твоя жизнь, баба! Право, горькая. Я
позавидовать было шла, а теперь гляжу - плохо живешь.
   - А ты больно хорошо? Все под богом плохо живут, Анисья. Каждого своя
ржа ест. И который говорит, что хорошо живет, только топырится для весе-
лости, об жизни об своей думку подальше загоняет, чтоб  не  точила.  Вот
как ты.
   - Чего это я плохо? Слава богу в достатке и в своем угле. Без  слезы,
без хворбы, знамо, живой не живет. Разве, может, господа, а наш брат  не
живет, ну-к што ж? Я хорошо живу.
   - И господа на таких же дрожжах, как мы, всходят. От бабьей да от му-
жичьей плоти. И у них печенка человечья тревожливая. Плачут  и  хворают.
Как не плакать и не хворать? Только продовольствия себе много захватили,
дак в сытом житье живут. Плакать-то плачут, да только от  зряшного.  Нам
бы сейчас на их кус, дак мы бы не плакали.
   - А что, Вирка, вот с того я и думаю: будто ты от роду и не  дурочка,
а по-дурьи все делаешь. Про господ вот... Ведь, как сказать, слух у  нас
в деревне есть, что ты на гульбу охотлива. Дак по крайности гуляла бы  с
умом, достаток бы наживала. Вот и пожила бы в господском житье.  Вот  из
Романовки Мотька так-то в город подалась, в хорошем заведении живет, дак
у ей платья шелковые, кольцо золотое. Приезжала на  роздых,  хвасталась.
Да и здешние-то, которые около инженеров  кормятся,  погляди.  Что  тебе
обувка, что одежа, - завидки берут глядеть... А ты... Посмотришь, и пря-
мо жалко. Ей-пра, жалко. Все одно, коль на то дело пошла, дак  по  край-
ности с пользой бы. Господа-то к тебе как льнут.
   - А ты что же со своим астрийцем без пользы спишь? Тоже взяла  бы  да
наживала на этом деле.
   - Ат сравняла! У меня дом, хозяйство не порушены, и на улке петь  пою
и плясать пляшу, и на гумно лежать с разными не хожу.  Астриец,  что  ж?
Грех мой один. А так, я венчанная мужу жена, детям мать и дому  хозяйка.
И всяк скажет: пакостлива бабенка, а шлюхой не назовет.
   - Зовут. Я слышала, да ты и сама слыхала.
   - Дак то со зла когда, а все одно мир меня за мужнину жену  почитает,
кличет по мужу, и я вровень с другими бабами иду. Не то есть грех, не то
нет, - еще бабушка на-двое гадала. Никто меня за ноги не держал. А  если
я тебе сама что болтала, дак, может, так, для веселости задуривала.  По-
ди-ка докажи! А твое дело другое: все напоказ. И с Васькой, и с  инжене-
ром с этим, и теперь. Не хочешь, да видишь. Одна такая во всей  деревне,
как бельмо на глазу. А на славу на такую шла, на страм перед людьми, дак
уж за чего-нибудь, а не дарма. А деньги да одежу да домашность заведешь,
дак и при твоей жизни другим глазом мы на тебя глянем. За спиной  скажем
б..., а в глаза: Авимовна. Нет! Нет, Вирка, зря ты на меня косоротишься.
Я тебе для твоего же добра советы даю. Другая так с  тобой  говорить  не
будет, а у меня сердце ласковое. Я никому зла не желаю.
   - Ну, а у меня, Анисья, на эдакую ласку сердце неохотливое. Не  жалей
и не советуй. Иди-ка, баба, домой, гуляй себе по-своему, а меня  не  за-
май.
   - Нет, не будет тебе доли. Ох, не будет. Больно уж занозиста.  Высоко
себя несешь, а все в дерьме хлюпаешься. Стой, стой!..  Еще  на  словечко
одно.
   - Еще не все выболтала. Много их у тебя. Такой же дешевый товар,  как
и ласка твоя. Чего тебе надо?
   - Чего ты от господ шибко отбиваешься? Вот я никак не смекну.  Желан-
ного одного и середь мужиков у тебя нет. Ай по Ваське  мозглявому  после
время сохнуть зачала, ай тот барин чем шибко изобидел, а?
   Вирка скривила губы, глянула в любопытные Анисьины глаза  и  крикнула
злым высоким голосом:
   - Уходи, трепалка долгоязыкая! Не тебе на духу буду выкладывать, кого
жалею, с чего пропадаю. Ну, повертывайся! И дорогу ко  мне  забудь.  Был
час, когда и ты мне мила была, а сейчас никто не мил. Сдохли бы вы  всей
Акгыровкой, я бы возрадовалась. Чорт меня привязал к вам!
   Круто повернулась и быстро в барак ушла. Целый день в углу  своем  на
тряпье ничком пролежала. Баба-беженка, по бараку сожительница, долго  на
нее глядела. Потом спросила удивленно:
   - Когда же ты, красавица, напиться-то успела? Я и не видела, а?
   Не дождалась ответа, сплюнула и из барака ушла. Все разбрелись,  одна
Вирка осталась, да трое ребят. Назябшись на улице, на  печку  забрались,
там шумели.  Когда  Вирка  поднялась,  старшая  из  троих,  восьмилетняя
Грунька, спросила:
   - Отрезвела, тетенька? Гулять сейчас пойдешь? Мамка сказывала -  куз-
нец около барака вьется, все тебя нюхает. А мне чудно! Чего  же  это  он
нюхает? Ходит, да нюхает!
   И засмеялась звонким детским смехом.
   Вирка вздохнула и сказала устало в растяжку слова:
   - Ты не слушай, Грунька, чего большие бабы болтают.  Не  пересказывай
мне. Мала еще, чтоб  ихними  пакостными  словами  мараться.  Ну-к,  под-
виньтесь, я с вами на печке посижу, погреюсь. Понастроили  нашему  брату
хоромы, со всех щелей дует, а от солнышка в земь запрятали.
   Грунька подперла щеку рукой и сказала по-взрослому, по-бабьи  подхва-
ченные сегодня налету слова:
   - А на улке-то тепло, солнышко нынче уж на весну, веселое...
   И другим живым своим голосом спросила:
   - А чего ты нынче не гуляешь? Ох, и чудно ты песни  прошлый  праздник
играла. Пья-а-ная!..
   Опять хохотом веселым залилась. И оба  мальчишки  поменьше  вместе  с
ней. У Вирки тоска по лицу темным облаком, а глаза большие стали и  неж-
ные.  Погладила  осторожно  пегую  девчонкину  голову.  Самый  маленький
мальчишка в дреме детской, внезапно сморившей, к  плечу  ее  привалился,
передохнул и ровно задышал. Вирка,  боясь  шевельнуть  плечом,  чтоб  не
стряхнуть доверчиво припавшего к ней ребенка, тихо сказала:
   - Грунь, про "Золотую зыбочку" сказку слыхала?
   - Ну-к, Вирка, тетенька... Ну-к, скажи...
   И мальчишка постарше поближе придвинулся. У Вирки от горькой нежности
сердце захолонуло. Ласкала детей несытым любовным взглядом и певучим хо-
рошим голосом сказку сказывала:
   - ...и скучно ей стало, и запечалилась, тишком слезу лила, тишком тую
слезу рукавом смахивала, и вот спрашивает ее...
   В этот праздник Вирка гулять на улицу совсем не вышла. Трезвая и сум-
рачная рано спать легла. Но долго на тряпье своем ворочалась.
 
   VIII.
 
   Еще холодом бело и твердо дышали в степи снега. И в деревне, и в  ба-
раках за деревней еще глухи были навалы сугробов перед окнами.
   Но дольше и горячей солнце в землю вглядывалось. И с  теплой  стороны
ветер жаждущий стал налетать. Пил снега. Еще не опали, но раздрябли они.
Веселей засуматошились воробьи. Меньше лежала, нетерпеливо  двигалась  в
стойлах и слышней свой голос давала скотина. Охотней на  волю  из  жилья
выходил человек. Глаза человечьи к небу чаще тянулись. В набухшей облач-
ной серости искали легкую синь.
   В праздник сретенья тепел и весел день на землю сошел. Даже  отдыхать
после раннего обеда мало кто залег. Все на улицу выбрались.  Но  еще  до
полдня прокатила по Акгыровке пара тощих от частого разгона земских  ло-
шадей. Колокольчик прозвякал. Около сборни замолк. Народ на улице затре-
вожился. Староста, кряхтя, с завалинки поднялся.
   - Не то начальник, не то из земства рассказчик. Сгонять, поди,  опять
в сборню народ надо. Эх, ты, зачастили, прямо роздыху не дают.
   И, сердито стряхнув с тулупа налипший снег, неохотно к сборне  пошел.
А через малое время мальчишки под окнами забегали. Весело в стекла  пос-
тукивали и звонко выкликали:
   - Дядя Силантий, на сходку-у!..
   - Тетка Матрена, посылай мужиков в школу на сход. И сама иди! Баб то-
же оповестить наказывали!
   - На схо-од, в школу-у...
   - Айдате в школу! Из городу начальник высказывать буде-ет!..
   Даже к Мокеихе востроглазый, развеселый в рваной мамкиной кофте  заг-
лянул:
   - Баушка-а! Не спишь? Айда на сход, я всякую бабу зову.  Велели,  дак
чего не звать? И старух зову-у.
   - Напугал, окаянный! Базлает дуром. Ништо опять наехал кто?
   - А ну да... Чать про войну-у высказывать будет. Може, с  картинками.
Сыпь, баушка, в школу скорей.
   - Вот сейчас так и посыпала, дурак ты пучеглазый. Нужны мне твои кар-
тинки, да пустобрехи городские. Закрой дверь, не выстуживай!  Я  вот  те
дам подзатыльнику горячего, нужен ты мне с оповещеньем с твоим.
   Но оделась и пошла. И все, с ворчаньем, будто нехотя, но в школу шли.
Много народу набилось. Дело праздничное, можно  поглазеть  и  послушать.
Кержаки пришли. Из бараков гольтепа в школу набилась. Виринея  протолка-
лась молча к окну, в лица встречных не вглядываясь.
   Топтались плотной толпой, ругали приезжего из земства, в  старостиной
избе замешкавшего. Но ругань вялая выходила, без  горячности.  Привыкать
стали уж к беспокойству наездов господ из города. В начале войны  только
по волостным селам ездили. А теперь стараются - и в такие  деревни,  как
Акгыровка, наезжали уж не раз.
   Только старик Федот настойчивей всех шамкал горькую укоризну:
   - Сколь теперь начальников развелось! Беда! И все разного  сорту,  не
подладишь никак. Ране-то знали станового да земского.  У  их  с  мужиком
разговор хуть крутой, да не долгий. А теперь из этого из земству  больно
разговорчивый начальник пошел... И на всякое дело особый  свой.  Агроном
там, скажем, скотий дохтур, бабы воспу ездиют ляпают... А мужик все  во-
зи, всех катай, ублажай... Что ни дале, то чудней. К чему делу какой над
мужиком поставлен и не разберешь. Теперь из  книжки  читать,  про  войну
сказывать - опять отдельные начальники. Не вздохнешь,  ни  ...  без  на-
чальнику. Должно, от войны все образованные начальниками сделались.
   И, покачав головой, на батожек свой потверже оперся. В тягучую  стар-
ческую думу об изжитом, оттого уже больше  не  тревожливом,  погрузился.
Старые глаза тихо живут. Притушенные усталостью новых видений  не  ищут.
Дурное и хорошее, их взгляду видеть в жизни положенное, уж отглядели.  В
бестрепетной тусклости успокоились. Но сердце до конца, пока  совсем  не
заледенеет в жилах кровь, тревожится. От новых забот и себя и всех  вок-
руг оберечь хочет. Оттого, когда пришел и стал громко высказывать  худо-
щавый приезжий с вихрастым чубочком над  озабоченным  лбом,  Федот  ухом
слышал его слова, но думал о своем и часто тяжело вздыхал. Проще  раньше
жизнь в округе шла. Жили здесь от городских людей, от крупных  начальни-
ков, от царя далеко. Горами, логами, буераками,  речушками  без  мостов,
лесками низкорослыми, но густыми и верстами степными,  лукавыми  от  них
отгорожены. Лихую трясучку летних дорог,  внезапную  ярость  буранов  на
зимняках только становой с земским нечастыми наездами осиливали.  Оттого
разномастый, разноязыкий народ жил здесь  под  начальством  мелким.  Под
урядником, старшиной и писарем волостным. Правда, от мелкости своей  оно
было старательно лютым. И даже  беспечальные  башкиры  твердо  запомнили
сроки, когда надо в волость  "темную"  (взятку)  везти.  Хворая  глазами
мордва научилась издали писаря узнавать. Длиннобородый важеватый кержак,
и тот по часу нужному сдавал. Табачное  зелье,  для  староверского  нюху
неспособное, в своем поселке на въезжей волостному начальству  разрешал.
Только взглядом, в угол сердито отведенным, отмечал обиду сердца своего.
Но без этого нельзя. Начальство над мужиком ставится не  для  услады,  а
для надсады. Но та надсада, как старенький разношенный хомут, уж привыч-
ной была. А теперь, как царь на войну разохотился, во все стороны  рукой
достал, мужиков на свое дело собрал, еще невиданная колгота пошла. А для
той колготы и начальников много понаставили. Сходами  замаяли.  Докучают
шибче станового. Тот дал в ухо, получил за старанье свое приношенье  ка-
кое из мужицких запасов и дальше ускакал. Дело свято. В голове  позвенит
или зубу не досчитаешься. Что ж? Зато сразу отмаялся. А на этих и расход
идет и еще подолгу гомозят. Вот такие, как сейчас,  все  ездят,  воевать
уговаривают. Ишь вон нажаривает. Сербия, да  Бельгия.  Своей  докуки  не
скачаешь, а он про  чужую  зудит.  Слово  к  слову  ладно  прикладывает.
Ох-ох-ох, господи, батюшко! Народу разного много ты, владыко, расплодил,
а земли, видно, мало помастрячил. Все дерутся. Друг от дружки, один царь
от другого под свою руку землю отнять норовит. И мор на людей случается.
На Федотовой памяти три больших навалки в могилы было, а  все  земли  не
хватает. И на войнах мужичья поубивали много.  Считать  коль  только  по
своей волости кто убит, кто от раненья преставился,  кто  без  вести,  в
храбрых несосчитанный, кончился, длинно поминанье выйдет. А этот  чубас-
тенький разливается, как раз про храбрость русскую солдатью выкладывает.
Ох, храбры, храбры, а  поди,  храбриться  тоже  надоело.  Смиловался  бы
царь-батюшко, как ни то подладил бы там за замиренье. Нет, не высказыва-
ет, не слыхать про мир!
   И как бы в ответ на стариковы думы, злой женский голос лектора  прер-
вал:
   - Это нам уж сколь раз размазывали, про  германский-то  про  плен.  И
картиночки казали, как он лих. А чего же, как из плену наш народ  вызво-
лять ничем ничего?
   Лектор, перебитый на  дрожащей  душевной  ноте,  смолк  и  растерянно
взглянул на толпу. Но быстро оправился и снова задушевным голосом  отоз-
вался:
   - Позвольте, я сейчас... Кто-то мне вопрос задал?.. Я сейчас  отвечу.
Вот видите, братцы, сейчас меня женщина спросила... Спросила с сердечной
болью! Женщина, жена и мать, разумеется, несет  на  себе  тяжесть  нашей
священной войны. Но когда война необходима для защиты...
   Слушатели задвигались. Виркин вопрос разбередил. Прошел в школе не то
общий сердитый вздох, не то гул от переговоров. Федот  ближе  к  лектору
подался. Ласково речь его перебил:
   - Бабенка-то энта глупая в час слово-то сказала, ваше благородье! Бы-
вает так. То-то, мол, бывает. Сдуру ляпнет малолеток, али баба, а оно  в
час и нужным-то глупое слово выдет. К тому я, к тому, не гневайтесь, ва-
ше скородье. Охотятся мужики узнать: про замиренье не слыхать  ли  чего?
Слуху нет ли в городу?
   И смятенным разноголосьем надвинулась на лектора толпа:
   - Может, раздышку хуть какую объявят?
   - У мене старшого Митьку-то убили, а сичас опять в  письме  -  Васька
шибко подстрелен. Чижало дело-то обертывается.
   - Слышь-ка, как назвать-то не знаю, скажи-ко, голубь,  и  где  хлопо-
тать? Способье-то задержали в волости, а мужик-от отшибленный у меня. На
войне, то-есть, завалило его! Руками, ногами не владает.
   Худая, желтолицая баба, с огромным страшным животом на лектора надви-
нулась. Настойчиво и тоскливо спрашивала:
   - Как приходил на побывку, адрест прописал: действующая армия, двести
седьмого полку... А Гришка конопатый оттудова  сейчас:  нет  моего-то...
Где искать? Все, все розыски писала. И где теперь искать? А?
   Загудели тревожным озабоченным гулом. Уж отдельных  вопросов  не  мог
лектор слухом уловить. В беспорядке врывались отрывочные слова:
   - ... мир!
   - ... на счет способья!..
   - ... ерманский город, не сказать мне, как его...
   - ... посылку в плен надписать...
   - ... сухари Ваньке посылали, не получил...
   Ни о победах, ни о пораженьях, ни о ходе войны, ни о численности  ар-
мии, ни о мощи ее не расспрашивали. Говорили о малом.  Каждый  о  своем.
Разбивали расспросами армию на Митриев, Иванов, Васильев. А большое  це-
лое, как чужое, совсем умом не охватывали. Это дело начальников и  царя,
- война, армия, победы, отступленья. А у них - Ванькина смерть, Петрухи-
ны раны, и скорей бы конец войне. Это свое, кровное, что отдано ими  для
войны, и счет которому в отдельности ведут они. Лектор растерялся. В го-
роде совсем другое настроение! Там понимают, что необходимо войну довес-
ти до победного конца. А здесь тупо галдят:  мир,  мир,  считают  изъяны
только своей рубахи. Чорт понес в это село! Предупреждали, что мордва...
и вообще дикари. Вытер платком вспотевшее красное лицо и смущенно  начал
просить:
   - Подождите, братцы... Постойте, я не могу сразу всем  ответить.  Вся
страна стонет под тяжестью войны, но...
   Не знал, как закончить сход, как к выходу пробраться.
   В самое ухо ему звенящий Анисьин голос:
   - Эх, кабы цари один на один дрались! Кто осилит, под того и мы.  Нам
все одно, мы не супротивимся.
   Испугался. Вот до каких заявлений дело дошло. Втяпался в историю.  За
такой сход по головке не погладят.
   - Погодите... Прошу вас! Староста!..  Где  староста?  Надо  успокоить
сход...
   Но вместо старосты на подмогу рослый плечистый Анисим Кожемятов  про-
толкался. Зыкнул:
   - Потише, старики! Чего разбазлались? Диво бы одни бабы, а то  и  му-
жичье без всякого порядку налезает. Дайте  господину  про  дело  рассказ
кончить.
   Привычная сдавать перед властным окриком, сдала и сейчас мужичья тол-
па.
   - Постойте, тише! Не напирайте!
   - Чего ты орешь над самым над ухом!
   - А ну постой! Тише! Погоди!
   - Да я разве что? Спросить у знающего человека хотела...
   - Уж извиняйте, ваше благородье, коль что не так. Мы - народ темный.
   И в сникающем ропоте сгас шум искренних и страстных расспросов и  за-
явлений.
   Анисим Кожемятов, поглаживая полу праздничного своего пиджака, наста-
вительно закончил:
   - Как посчитать, дак всякому война-то не в сладость. А ничего не  по-
делаешь, надо натужиться, да одолеть врага. Нечего надоедать: когда мир,
да скоро ль отвоюют? Когда будет конец - объявят. Мужик для того  и  ро-
дится, чтоб землю пахать, да на войне воевать. Богу  надо  молиться,  на
армию жертвовать, а зря галдеть совсем нехорошо.
   И приободренный им лектор, уже в покорной тишине, закончил:
   - Велики страданья наших солдат, но неустрашим геройский дух армии. И
наша победа близка.
   Когда распрощался, ушел, народ снова загалдел в школе и  около  школы
на улице. Вирка сердито говорила, на ходу, беженкам из бараков:
   - Намолол за три мельницы, да все не про нашинску нужду. Да  еще  про
наше дело и не спрашивай! Ух, и зло меня забрало. Сгрести бы его тут, да
намять бока. Пущай хоть не под пулей, а под кулаками бы  хуть  помаялся.
Небось, сам в солдатах-то не был, в окопах не лежал.
   Короткий мужской смех сзади всех четырех баб разом оглянуться  заста-
вил. Светлоусый, с бритым подбородком высокий мужик в солдатской  одежде
шел и смеялся. Спросил Вирку с незлой насмешкой:
   - А ты лежала в окопах? Почем знаешь, - может, там сладко лежать-то?
   - Для таких, как ты, сладко, коль сам тоже не лежал. Рожа-то гладкая.
Видно, в городу в каких-нибудь сапожных, аль в услужении  спасался.  Че-
го-то и харю-то твою противную впервой вижу. Видно, не из нашей деревни.
Пошел своей дорогой! Чего в наш разговор влезаешь?
   - Уж очень ты спесива, да задорлива! Да только без толку. Я  на  тебя
еще в школе глядел, как ты шумела. А чего шуметь зря?  Не  мозгляк  этот
говорливый дело делает.
   -