не душного неба. Заглянул в золотые, сегодня мутной  ис-
томной дымкой затянутые глаза, схватил за плечи, прижал плотно к себе  и
в долгом неотрывном поцелуе приник к неярким, но жарким губам.
   - Подожди, отпусти на передышку. Ой, мутно в голове. Сладко ты  целу-
ешься, барин. Как звать, величать тебя сейчас позабыла. А  целоваться  с
тобой и без имя, без величанья еще охота. Н-н-ну... Пусти  еще  передох-
нуть!
   - Вира, дорогая ты моя. Какое наслажденье! Ах, какая ты  необычайная!
Не первую тебя целую, а...
   - Сядь, я на коленях у тебя полежу, вздохну. Вот  эдак  руку-то  под-
винь. Погоди, не томи, не гладь! Шибко сердцу тесно, дай отдохну.  А-ах!
Мужики, как мухи, знают где сладость. Пусти-и!..
   - Вира, Вира... Ну, почему? Виринея...  одну  минуту...  Ну-у?  Зачем
ты... Ведь, и тебе, тебе я не противен? Ну, дорогая  моя,  сладкая  моя,
м...милая...
   - Не трожь, говорю!.. Осло-обони!.. Все одно... все одно...  согласна
я... Седни люб ты мне. Не-ет. Вздохнуть дай! Шибко сладко, дыхну-уть  не
в мочь... Выпусти-и, дай вздохнуть. По-огоди, не це-елуй!..
   И вдруг чужой третий, враждебный, обидой, болью перехваченный голос:
   - Вирка-а! Паскуда!
   Сразу расцепились, поднялись. Василий с багровыми пятнами на  скулах,
в трясучке от боли и гнева, со сбитой на бок старенькой фуражкой на  го-
лове.
   - С барином! Паскуда, б.., ты, сквернавка! Средь бела дня, как сука!
   - Постой-ко, гнусь дохлая! Не ори! Не жена венчанная тебе, а  гулена.
Отгуляла и ушла. Пошто вяжешься? - побледневшая, строгая, в упор на  Ва-
силия глядя, без испуга спросила.
   - Пошел отсюда! Какое ты имеешь право за ней следить? Каждый шаг...
   - Помолчи, Иван Павлович!
   И улыбнулась бледной короткой улыбкой.
   - Видишь, как нужный час пришел, имя твое с  величаньем  вспомнила...
Не кричи, не расходуйся. Иди-ко домой, а я с Васькой сама поговорю.
   - Нечего тебе говорить. Убирайся, мерзавец! А то я...
   - Сама поговорю, слышишь? Ты уходи. Я к тебе завтра ввечеру приду, не
обману. А сейчас уходи. Надо с Васькой мне самой говорить.
   - Не об чем мне с тобой, сука, говорить! Пришибить тебя надо, погань,
распутницу!..
   - Ну, коль сила, да охота будет и пришибешь. Уйди, барин.  Гляди,  не
послушаешь в этом, я совсем по другому поверну. Как с Васькой.
   - Я не могу тебя одну с ним оставить.
   - Не можешь? Не хочешь, как я тебя по чести по  делу  нужному  прошу,
так отваливай совсем. Василий, приходи в Анисьин двор. Слово у меня  для
тебя есть.
   - Виринея, но это же не нужно, ты сама не знаешь...
   - Уйдешь, барин, или нет?
   - Я отойду. У села тебя подожду, только напрасно ты...
   - Уходи! Право, хуже делаешь...
   - Иду. Скорее только, прошу тебя. Вон там ждать буду.
   Пошел вперед, оглядываясь.
   - Иди, иди. Я скоро. Слово надо сказать.
   Когда инженер далеко отошел, сказала провожавшему его волчьим,  несы-
тым и злым взглядом Ваське:
   - Василий, ноги  у  тебя  трясутся,  спина  гнется,  не  выстаиваешь,
сядь-ко.
   Усмиренный ласковостью голоса и жалеющих ее  глаз  опустился  покорно
рядом с ней на траву.
   - Васька, жалею я тебя, чисто ты не полюбовник, а сын  мной  роженый.
Вот право слово, шибко жалею! И когда ругаюсь, кричу на  тебя,  все  для
того, чтоб полегче тебе от меня отлепиться было.
   - Вирка, жалеешь, а зачем ушла? Зачем блу-удишь с другими?
   - Ишь ты как из-за меня маешься. Аж  словно  дых  перехватывает.  Зря
это, Васька. Ничего мы с тобой теперь не  рассудим,  не  определим.  Без
твоей, да и без моей воли так сделалось, что в раздельности мы, и  никак
нам теперь вместе не быть.
   - С барином в сладком житье баловаться захотела? А? С  того  с  само-
го...
   - Барин - этот так... Под час подвернулся. Не серчаю я на  тебя,  что
укорить хочешь. Жа-алею! С горя это ты, а сам знаешь, другого я  хотела.
Честного житья и деточек от мужа в род, в семью роженых... Сейчас  поду-
маю, сердце зайдется. Ну, не так мне пришлось, дак... Жалею я  тебя!  По
частому делу об тебе думаю. Хучь плохой, да первый ты  мой  с  девичест-
ва...
   - Жалеешь, а жить со мной не желаешь... Разве так-то, с  господами  в
блуде, лучше? Вирка, чать сама ихнее господское сердце к нам знаешь... И
чего ты?..
   - Помолчи, Василий! Все знаю. Говорю, так в бабий час барин подоспел.
А тебя жалею, шибко, часто жалею, ну, а к телу подпущать тебя не  охота.
Не серчай, невольна я в этом деле.
   - Дак чего ты меня мутишь? Чего еще разговоры разговариваешь?
   - Васютка, родненький ты мой, незадачливый мой!..
   - Ну тебя, с присловьем с твоим! Схилел от простуды в грудях, а ты со
мной, как с юродивым... Эх, Вирка, недоброе сердце в тебе живет!..
   - Нет, доброе, только без обману, без лукавости!  Всю  думку  выдает.
Жалко мне тебя, крепко жалко, а не люб ты мне. Кабы тебя не было, я бы с
этим барином еще раньше...
   - А сейчас все слажено?
   Усмехнулась невесело.
   - Нет, опять ты помешал! А сейчас думаю, что и совсем без него можно.
   - Вирка, вернись к нам, в нашу избу. Я слова не скажу...  Ни  словом,
ни глазом не попрекну.
   - Нет, не в мочь мне, Василий. Я к тому говорить  тебе  стала,  пона-
тужься, забудь про бабью плоть, отдохни. Хилой ты, а жадный. Зачем?  От-
дохни. У меня бы сердце на тебя полегчало. От лога отшибло меня,  а  вот
про тебя думаю: может, в монахи тебе податься, а?
   - Ах ты, стерва, сволочь! Тебе блудить, а меня в молитву толкаешь су-
шиться? Я тебе покажу-у!..
   - Отдвинь! Убери, говорю, руку-то свою. Меня не осилишь. Видать, нету
с пользой слова у человека, когда делом помогчи силов нет. Айда  по  до-
мам. Не об чем больше говорить. Всяк по-своему по-старому маяться будем.
   Встала и пошла.
   Взмолился:
   - Вира... Виринеюшка! Одна ты желанная.
   - Не канючь. Чего надо тебе - нету у меня для тебя. Жалости  моей  не
примаешь. Чего же размусоливать?
   Пошла к себе быстро и легко. Васька было за  ней  кинулся,  потом  об
земь ударился, лег в свежую волнующую землю лицом и затих.
   Вирка у околицы инженера встретила. Быстро кружил, в жарком  нетерпе-
нии вышагивал. Сказала ему сухо:
   - Иди домой, Иван Павлович. Не охота мне сейчас с тобой миловаться. С
Васькой растревожилась.
   И холодными протрезвевшими глазами в лицо его поглядела.
   - Вира... Но ты придешь? Ты обещала мне.
   - Пообещала в дурной нерассудливый час. Еще такой накатит,  может,  и
приду. А, все-таки, не жди. Облюбуй себе другую какую. Не ходи за  мной,
мне в другой конец.
   Дома рвал и метал. Деревенская баба и так им вертит! Невозможно, про-
тивно, унизительно! К чорту, к чорту ее!
   Сел на коня, верхом в участок к образованным своим знакомым поскакал.
Но и со свояченицей начальника участка и с учительницей молодой горожан-
кой, не развеселился. Сумрачен был, и сердце томилось  нежной  тоскливой
любовью к Вирке.
   А Васька долго за селом лежал. Темнеть начало. Холодком  проняла  еще
не распаленная, выстывающая к вечеру, апрельская земля. Но встать  труд-
но. На теле как путы. Сердце будто в обруче тесном. Тяжело дышать и  не-
мило глядеть на божий свет. Подняться заставил устой хриплый пьяный  го-
лос:
   - Это што ж за п...падаль валяется? А... живой? А я думал...
   - Это я, дядя Савелий... Отдыхал.
   - "Я... я"! Вижу, что ты... Повитухин, что ль, отродыш? Ыгым,  узнал.
Выродила молодца ведьма ласковая. Ну, что стоишь? Проваливай.
   Потом, вспомнив, крикнул отходившему Ваське:
   - Кержачку твою с инженером видал... Вздуть за тебя хотел. Не за  те-
бя, а за барина того. Не то вздую, - убью-ю! Не ее, а барина.  Вальяжный
больно, а блудник. Мужик с тоски грешит, а эти с  сытости.  Н-не  люблю!
Убью-у!..
   Васька вернулся, с тоской сказал:
   - Дядя Савелий, дядя! Избей, ей-пра, избей когда-нибудь! Грех от  них
и обида. Большая обида. Я бы сам избил, да хворый я. Силы нет у  меня  в
руках. Эх, что ж ты сегодня не поучил? Середь бела дня проклажаются всем
людям на показ. Э-эх?
   - Взгомозился как? Чужой силой отбиваться охочи. Ну, и подлец человек
пошел! Чего раскорячился? Уходи! Не охота мне тебя бить! Не охота... Те-
бя ногтем надо давить... Ну?! Могу и побить! Уби-ить  могу!  А,  бежишь,
испугался!.. Тоже крепко за землю держишься! А я не  держусь,  она  меня
держит... Убью. На этого руки зудят! Энтих бить буду! Не желаю их тут!..
Девок наших портят... Убью!
   Василий бежал заплетающимися слабыми ногами. Одним прыжком  мог  дог-
нать его Магара. Но громко сплюнул и пошел в другую сторону.
 
   ---------------
 
   Через неделю ночью возвращался инженер  верхом  с  участка.  Было  уж
близко село, и он ехал шагом. Поводья в руках чуть  держал  в  тоскливой
рассеянности. Не хотелось возвращаться в большую, пустую и скучную  ком-
нату свою при конторе. С утра сегодня томило его совершенно  новое  ощу-
щенье тоски. Не думал о Виринее, ниском, ни о чем определенном. А просто
ощущал почти физически груз какой-то на себе. От этого груза  нескладная
тоска. До жути.
   "Заболел я, что ли? Или с ума схожу... А-ах дышать трудно..."
   Объезжал работы. Десятники дивились непривычной  его  рассеянности  и
вялому сгасшему взгляду. Дома один сидеть не мог. В гостях не  отпустило
томительное ощущение. Гнал быстро всю дорогу, домой спешил. А подъезжать
к селу стал, назад повернуть захотелось. Размяк как-то весь, опустился.
   Вдруг лошадь взметнулась на дыбы. Инженер вылетел из седла, но на но-
ги встал быстро и легко. Лошадь неслась в сторону от дороги.
   - Стой! Тпру-у!
   Хотел кинуться догонять. Но вздрогнул сильно, всем телом сам и  оста-
новился. Огромный лохматоголовый мужик вырос перед ним.  Будто  внезапно
родился из темноты.
   - Раскатываешь? Разгуливаешься?  Сукин  сын,  сволочь!  Для  разгулки
здесь поселен? Штобы девок портить, баб хороводить сюда прислан? А?
   Услышав хриплый, страшный, но живой человечий голос инженер взбодрил-
ся:
   - Убери руки, негодяй! Лошадь испугал. Прочь с дороги! Что тебе  надо
от меня?
   И торопливо вынул из кармана черный, короткий, но крепкий револьвер.
   - А ну вдарь... Пошибче вдарь! Стреляй! Я те кулаком  дам  острастку!
Учуешь каково легко убить Савелья Астафьева Магару. Ну?..
   - Пусти... Пусти-и руку, пьяный чорт! Ну-у?!
   Выстрелил в воздух, но в тот же миг зашатался от удара в висок  тяже-
лым кулаком. Покачнулся, взмахнул руками, заплясала темнота перед глаза-
ми. Но на ногах выстоял. Револьвер из рук выпустил.
   - А, мерзавец! Драться вздумал!
   Вцепился одной рукой в бороду Магары, рванул и силой,  вырвал  вторую
руку и с яростью стал отбиваться от ударов. Старался дотянуться до  зем-
ли, чтобы поднять револьвер. Но Магара придавил его и свалил  совсем  на
землю.
   - Сильный... ч-чорт! Отъелся на хороших харчах. А вот...  вот...  Еще
получи! отбиваться? Н-нет... от Магары не больно отобьешься. Что сердце,
что рука... н-на! Получи!.. У меня чижолые! А н-ну... р-раз!
   Рукояткой схваченного с невероятной быстротой с земли револьвера  Ма-
гара ударил с силой в затылок инженера. Тот дернулся в  живом  последнем
вздроге, молниеносно и остро ощутил запах земли и какой-то близкой  аро-
матной травы, без мысли, ощущеньем ярко увидел или  вспомнил  что-то,  о
чем надо крикнуть, что надо выдохнуть. Но не крикнул и не дохнул. Остал-
ся лежать на дороге недвижный, невидящий,  неживой.  Опустошенный  мешок
человечий.
   - А, готов! Убил первенького... Еще убью-у! Не с того, что силой  тот
просил... Д-да...
   Крепко и крупно шагая от трупа, бормотал глухо невнятные слова. Не то
каялся, не то торжествовал и грозил. Но шагах в десяти вдруг  остановил-
ся, застонал, бросил с силой в сторону револьвер и  бросился  бежать.  В
степь, дальше от села. Бежал быстро, но зорко видя все вокруг  и  слушая
темноту напряженным ухом. Как убегают от неволи или от смерти.
 
   VII.
 
   В свой срок залегла зима. Деревня завернулась в снега, в короткие бу-
ранные или морозные дни, в долгие ночи с томительно тяжелым сном в заку-
поренных избах.
   Порядок зимней жизни мужичьей был прежний. Только мало свадеб играли.
   По ночам, когда на высокой горе за селом, в степи за горой, на реке и
в лесах творилось холодное торжество сиянья белых снегов и тишины, - де-
ревенская улица по-прежнему нарушала это  торжество  буйством  гармошки,
песен, женских криков и вдохновенно яростной брани. Но совсем мало оста-
лось на улице холостежи. Кружили на ней в  невеселом  разгуле  бородатые
семейные люди в годах и прибывшие на побывку солдаты.
   Было больше драк, лихого свиста, бабьего визгу, но рано затихала  гу-
лянка, и девки возвращались домой нерадостные. Гульба не тревожила  спя-
щих в домах. Только в школе на выезде пугливо вскакивала с постели новая
учительница, молоденькая горожанка. Осматривала болты ставен,  крючок  у
двери и плакала. Да Мокеиха в своей избе ругалась, вздыхала и  молилась.
Скорбь и боль отшибали у нее сон. Опять одна зимовала.  В  острог  взяли
Ваську, хоть в день убийства инженера и  всю  ту  ночь  разбитый  хворью
Васька лежал. Оправдаться легко было, но сам Василий в перепуге запутал-
ся. На Магару хотел подозрение высказать, а вышло,  что  сам  Васька  на
убийство Магару подговорил. И чем больше допросов, тем хуже. Совсем  за-
путался. В поклепе на Магару стало начальство сомневаться.  Так  и  умер
Васька в остроге завиненным.
   Акгыровцы про Магару и верили, и не верили. Но никто не  хотел,  чтоб
его поймали. Тогда снова начнется канитель. Акгыровских  и  так  замаяли
вопросами. Теперь затихло дело. У инженера родных,  видно,  нет.  Никто,
кроме начальства, разыскивать убийцу не старается. Как умер Васька,  ни-
чего не стало слышно ни про следствие, ни  про  суд.  Только  охрану  на
постройке усилили. Инженеры стали тоже опасаться. Зря в поздний час  ос-
терегались раскатывать.
   Вирку скоро обелили. Из города прислали, как беспаспортную, под здеш-
ний надзор на родину. А теперь, слышно, и документ есть  у  нее.  Родня,
понятно, к себе ее не приняла. Да она и сама не охотилась. На  постройке
работать стала. Зимой постройка на многих участках остановилась. Но око-
ло Акгыровки гору пробивали, туннель проводили. В  бараках  с  беженцами
Вирка теперь живет. Шибко гулять начала. Каждый праздник пьяная и  буйно
веселая. Между бараками за деревней своя улица. На ней пляшет, песни по-
ет и с мужиками разгульными и с рабочими грешит. Господ, на  диво  всем,
не допускает к себе, хоть многие из них любопытствовать стали. Сам земс-
кий приезжал в кухарки нанимать. Она к нему и  разговаривать,  было,  не
пошла. Силком притащили. Поглядела на него с усмешкой, пригладила  раст-
репавшиеся волосы и сказала:
   - Ты начальник, тебе сила дадена. Только не на меня. На  меня,  барин
ласковый, теперь управы нет никакой, потому что мне уж все  не  страшно.
Не пойду к тебе. Не застращаешь, не желаю.
   Это при троих мужиках, да при уряднике. У земского краска в лицо пят-
нами кинулась. Сам себя в расстройстве за светлую пуговицу дернул.
   - Что за околесицу несешь? Я и не думал грозить или  звать  насильно.
Мне кухарка опытная нужна, вот и указали на тебя. Прошу прекратить  глу-
пые эти... возгласы. Не хочешь наниматься, не надо! Я думал,  ты  нужда-
ешься в работе.
   - Работы на наш горб хватит. Вашему брату из-за работников  за  столь
верст колесить не надо. Под боком найдутся, на слушок сами издаля  спину
свою притащут. Не ходит ведь хлеб за брюхом, сказывают. А я тебе  не  на
работу, а на усладу...
   - Пошла вон, дура! Такая дерзкая, скверная баба! Ты у меня смотри!..
   Отозвалась от дверей. Не зло, а так: будто сама с  собой  говорила  в
раздумьи:
   - То-то, говорю, смотреть нечего. Ни тюрьмы, ни  сумы,  самой  смерти
теперь не боюсь. А тебя ославлю не по-хорошему. Заступников  себе,  коль
захочу, найду. Видно, медовую больно мать меня выродила: и городские на-
чальники липнут. Не топочи, ухожу...
   В большом расстройстве уехал. Думали: конец Вирке. Сошло. Начальник и
тот вязаться с ней побоялся. Или  забыл.  Слышно,  докторицу  молодую  в
больнице облюбовал, с ней утешился. А Вирку для услады в прислуги  нани-
мать еще один барин приезжал. Из дальнего участка, над многими инженера-
ми главный. Строгий, с сединкой, господин настоящий, чистей всех здешних
господ одетый. Руки держит так, будто замарать о других людей боится,  и
голову высоко несет. А к Вирке ласково, с усмешкой в  усах,  подсыпался.
Вирка сразу его не отшибла. Спросила:
   - А сколь жалованья положишь?
   - Я, право, не знаю... Скажите, какую сумму вы считали  бы  достаточ-
ной? Готовить вы умеете и вообще... Моим требованиям, кажется,  удовлет-
воряете. Я люблю хороший стол и аккуратную, чистенькую, здоровую прислу-
гу.
   - Это уж как есть. Видала господ-то, - чую, что вам надо.
   - Ну вот. Очень рад. Я не скуп. Вам согласен платить двадцать  рублей
ежемесячно. Ну, разумеется, на всем готовом. Только предварительно я вас
попрошу сходить к врачу, нет ли у вас чесотки или еще какой инфекции...
   - А семейство ваше, сколько человек?
   - Я один, без семьи на постройке. Вам не будет тяжело.
   - Какая уж там тяжесть, одна сладость  выходит.  А  прежней-то  своей
стряпке сколь платили?
   - У меня повар военнопленный. Да вы не беспокойтесь - я  говорю,  что
не скуп. Ему платил десять, а...
   - Мне, стало, за бабью мою плоть десятку прибавки. Эх, ты,  лафа  ба-
бам! Ну, я погляжу, у черного народу совесть потвердей господской. Жидка
она у господ, са-авсем жидка...
   - То-есть, позвольте... Я не совсем вас понимаю... Как?
   - Из ученых ученый, а непонятливый. Семейство у него есть, а бабу гу-
лену не для блуда, а для святости жить в свой дом зовет! Нашинскому,  из
черного народу, совесть не дозволит про эдако дело  голосом  даже  таким
договариваться. Вот с того и мутит меня от вас. Эх, вы, господа! И в па-
кости чисто в святости. Это только низкий народ грешит, а вы и  в  грехе
спасаетесь. Я те разумытую харю твою разделаю! На век отметины  останут-
ся! Я те приголублю, старый хрен! Не крича-ать! Эй, бабы, айда-те в  эту
горницу! Скорее айда-те, поглядеть,  как  господа...  Не  бежи,  растря-
сешься, навоняешь! Шкодить охота, дак ты так и сказывай, а не сиди с хо-
рошим лицом, чисто хорошей жизни старатель.
   Господин после рассказывал, как он от сумасшедшей спасался. С  приды-
ханием, сразу теряя важеватую манеру свою:
   - Это удивительно! Положительно буйное сумасшествие! И при том эрото-
мания... Удивительно - в простой среде такая изощренная... эротомания.
   В деревню Вирка не ходила. И деревенские от нее сторонились. Баба та-
кая, что лучше подальше от нее. Еще в какой-нибудь суд да следствие втя-
нет. При встречах без разговоров и приветствий обходили.  Только  Анисья
одна, бабенка отчаянная, раз из-за нестерпимого любопытства  к  Вирке  в
бараки в праздник прибежала.
   В недлинные два ряда вытянуты бараки, похожие на кирпичные сараи. Ма-
ленькие слепые окна на самой земле. Теперь снегом чуть не наглухо  заби-
ты. Отрывать приходится, чтоб не сидеть и днем в темноте. Скаты  у  крыш
крутые и остроребрые, как у скворечниц. Рухлядишка домашняя прямо на во-
ле за бараками валяется. Дворов нет. А поодаль недостроенный высокий дом
для будущего полустанка.
   Пустыми, без окон еще глазницами своими на  норы  человечьи  пялится,
крыльцом без дверей щерится. Около него на бревнах сбились кучкой  мужи-
ки-беженцы и три военнопленных в чудных коротких шинелях, а поодаль  ба-
бы. На солнце в нынешний теплый день из щелей  своих  повылезли.  Анисью
оглядели прищуренными от яркого снега глазами. Между баб  живой  говорок
пробежал:
   - Здравствуйте-ко, бабыньки! И где тут Вирка нашинская живет?
   Молодая беженка, с головой, как колесо, от чудной нездешней  повязки,
из платка остренькое лицо выставила и засмеялась:
   - За бараками, с той стороны пошукай. Где пляс да гулянка, там и  жи-
вет.
   Но Анисья зоркими глазами уже видала далеко впереди Вирку.  У  барака
стояла. Когда Анисья подошла, не услышала  сразу.