ец, говорю без хвастовства и кокетства.
В году двенадцать месяцев. Зимой холодно, а летом тепло. В пятиэтажных домах
- пять этажей. Я - красавец. Ряд равноправный.)
     - Пусть  так,  -  сказала  она наконец, -  он  действительно...  Но  он
культурнейший, воспитаннейший человек, он ни словом, ни намеком...
     -  Извините - это до  тех  пор,  пока он  не  чует соперника.  В  вашем
курсанте он соперника не чуял - и молодец, и прав.
     - Слушайте...
     - Послушаю. Но дайте договорить, очень прошу. Во мне же он почувствовал
соперника - и серьезного. Вот и взвился, вот и нарисовал меня каким-то сущим
дьяволом. Представляю, что он еще обо мне наговорил!
     - А вот и врете. И  ни черта не понимаете в этом человеке! Он ни слова,
клянусь, ни слова о вас не сказал.
     - Неправда. Он должен был хотя бы сказать, что  вот именно ни слова обо
мне не скажет или что-то в этом роде.
     - Ну так. И всЈ.
     - Вспомните, очень прошу, в каких именно выражениях он это сказал.
     - Это неважно.
     - Боитесь?
     - Чего?
     Она опять сделала паузу. И опять предала близкого человека.
     - Он  сказал,  что  у  него  такое чувство,  будто  наступил  на  жабу.
Противно. И я его понимаю, кстати. Довольны?
     - Очень!
     Я был  действительно доволен. Александр Сергеевич умница,  он  не будет
подробно  изливать  свою  неприязнь  к  сопернику,  называть  его  подлецом,
страшным человеком - или, к примеру, несчастным. Все эти  слова, не дай бог,
заинтересуют  девушку,  не дай  Бог, захочет  узнать:  почему подлец, почему
страшный, почему несчастный? Нет, самое лучшее - как плевком - одним словцом
пренебрежительно уничтожить человека. И словцо хорошее: жаба. Девушки жаб не
любят:  зеленые,  холодные,  пупырчатые и всегда  неожиданно выскакивают  из
дачной  травы,  норовя  прыгнуть на босые  ноги.  Отличное словцо,  отличный
образ, хорошо усваивается памятью.
     Все  это  я  Нине  объяснил  - и  она  отрицала,  поминутно  собиралась
прекратить разговор. Но дело было уже сделано.
     -  Вы ведь как коллеги и специалисты  обсуждаете своих пациентов,  ведь
так?  Это  не  сплетничанье,  это  профессиональный разговор.  Почему же  он
отделался одной жабой, а вы - почему, почему? -  не спросили, что он имел  в
виду, называя меня в лицо несчастным человеком, хотя вам до  смерти хотелось
спросить? Тут, правда, он поспешил, он не успел подумать о возможном влиянии
этого диагноза на ваше отношение ко мне.
     - Вы чушь какую-то несете. Он  не хотел  об  этом  говорить, вот я и не
стала спрашивать.
     - Но хотелось спросить?
     - Да, - ответила честная девушка.
     - И при случае спросите?
     - Возможно.
     - Огромная просьба: позвоните мне в последний раз - и пусть  это  будет
действительно последний  раз - и скажите, что он  имел в виду,  когда назвал
меня несчастным. В  конце концов, есть у меня право знать о себе?!  При этом
повеления его выполню -  и с  ним не буду  дружиться,  коль не  хочет, и вас
домогаться не буду.
     - Ну разве только при  этом условии, -  сказала  она, повесив трубку  и
очень, наверно, довольная  таким концом  разговора,  где  она  вышла  полный
молодец, а я вышел... А вот кто вышел я?
     Тут-то и  начнется у нее бессонная ночка.  Почему,  в самом  деле,  так
разволновался Александр  Сергеевич?  Почему, обычно такой корректный, назвал
человека жабой? Почему не захотел говорить о нем - хотя любит рассказывать о
своих  ощущениях и о своем проникновении в душу другого? Что за человек этот
делец,  так неожиданно  с  ней  познакомившийся,  тезка ее  Сережи (опять не
навестила  его  в училище,  а  он, наверное, то и  дело крутится  возле КПП,
контрольно-пропускного  пункта),  делец  с  ухватками вовсе  не  дельца  и с
культурной   речью,   что,   впрочем,   неудивительно    при    его   высшем
физико-математическом  образовании?  Почему   он   обронил   это  словцо   -
несчастный? Александр Сергеевич сказал: страшный. Ну и: жаба.
     Не  слукавил  ли  бывший  майор, которого  она  считала  кристальнейшим
человеком, думающим  только  о  своих  мыслях,  о  творчестве и  о  здоровье
болящих, которым  помогает  почти бескорыстно? А  если слукавил - то почему?
Может,  он  почувствовал  в  Сергее  (так она будет мысленно называть меня в
отличие  от курсанта  Сережи) именно  глубокое несчастье и побоялся, что это
несчастье и меня засосет, как омут?
     Но в чем это  несчастье? И  почему Петров, так много  рассказывавший  о
себе (в том  числе слишком много,  даже  до неприличия,  о своей неудавшейся
семейной жизни), не рассказал о людях, которых убил? Он, правда, и о  других
подробностях своей  милицейской карьеры  не распространялся, говоря: не было
этого, настоящая жизнь только началась. Но - все же. Он ведь  откровенен был
с ней - как ни с кем.
     Кстати  -  а  почему?  Конечно, элемент  его  мужского интереса ко  мне
отрицать нельзя.  Но в  этом  ничего такого  нет.  Он  здоровый мужчина, а в
беседе  каждого  мужчины с  каждой женщиной (равно как  и  наоборот)  всегда
присутствует некий сексуальный элемент: в слове,  в жесте,  во взгляде.  Так
что Сергей просто раздул из мухи слона, провел меня как дурочку, основываясь
на обычном человеческом знании.
     Стыдно!
     Если б только не странный гнев Александра Сергеевича, если бы - потом -
не его желание  остаться наедине  с  собой: будто  ему неловко  передо мной,
будто он сам уличил себя в чем-то...
     И почему так  хочется  вот сейчас, среди ночи, позвонить Сергею?  Пусть
объяснит! Но -  что объяснять?  Глупый  и мучительный,  однако,  вопрос -  в
котором нет конкретного вопроса, а только тревога, непонятная, сосущая...

     Я думал, она помчится к майору Петрову завтра же, но она позвонила лишь
через неделю. Я было подивился крепости  ее  характера,  но  все  выяснилось
бытово,  просто:  Александр  Сергеевич на  неделю  уезжал  к родственникам в
деревню. Сельский выходец, значит. Значит, самородок вдвойне и втройне.
     Этих ехидных слов я Нине не сказал. Всему свое время.
     Она была радостной.
     - Вы  знаете, Александр Сергеевич  много о вас  думал и решил,  что был
неправ. То есть он не совсем точно выразился. Он просто боится, что вас ждет
что-то  страшное, вернее, вы  этого  ждете, а тот, кто ждет -  дожидается, -
тараторила  она, боясь  позабыть  веские точные  слова,  обдуманные  майором
Петровым в  деревне за окучиванием картошки или мичуринской прививкой рябины
черноплодной к  дроку дыролистному. - Он просил не обижаться на него и, если
хотите,  прийти поговорить, просто  поговорить, не как  с пациентом, а как с
интересным человеком, которого он не до конца понял.
     Она даже выдохнула после этого  длинного периода - словно вынырнула  из
воды. Я  же, не успела  она закончить, все понял. Нет,  не  умница Александр
Сергеевич.  Он просто  - хитер.  По-деревенски хитер.  Он понял,  что свалял
дурака,  и  решил,  что пока - пока  - лучше  этого парня держать на глазах.
Слишком  опасен.  Вон  и  Нина прискакала  и  первым  делом: вопросы  о нем.
Обмишурился,  промаху  дал.  Впустую  проквакала  его  жаба,  не  перевесила
интереса Нины к страшному человеку. (Хотя ведь, сучий  хвост, ведь  усмотрел
что-то, значит, не без способностей, не без чутья.  Я сам с чутьем, но таких
способностей не имею. А он в самую середку заглянул. Но  - никогда не допрет
до конкретного: что хочу убить ее - и почему мне это нужно.)
     - Я бы рад сходить погоститься, - сказал я Нине.  - Но я  неделю никуда
не выхожу. И никого не хочу видеть.
     - А ваши дела? У вас же...
     - К черту дела.
     -  Слушайте,   но  это  же  серьезно.  То  есть   не   так  серьезно...
Астено-депрессивный синдром, обострение  или  что-то.  Я бы вам советовала в
клинику лечь. Я серьезно говорю.
     - Пошла ты со своей клиникой, дура! - вяло сказал я и бросил трубку.
     Были звонки. Не подошел.
     Адреса она моего не знает  - вот  что плохо. Сейчас примчалась бы. Надо
при случае сообщить адрес.
     Звонки с разными промежутками раздавались в квартире весь день. Потом я
узнал, что один из звонков обошелся  мне в полмиллиона убытка.  По масштабам
94-го года - не так уж много. Но и не двадцать копеек.
     Вечером я все же снял трубку.
     -  Мне,  собственно, наплевать,  тешьте свою тоску, - сказала Нина. - Я
просто подумала: у вас и жрать-то  нечего.  Мне и на это  наплевать, примите
как инстинкт женщины, которая не может не думать о голодающем мужчине - хотя
он ей совершенно посторонний.
     - Не беспокойся, с голоду не помру.
     -  Идиот  какой-то, - сказала Нина. Я чуть не задохнулся  от  счастья и
нежности - впервые. Именно  так она сказала: "идиот какой-то". Так о близком
говорят, о  муже,  о женихе, о любовнике, о друге - меня все устраивало. Бог
послал мне этого Александра Сергеевича, как он  мне все облегчил, как он мне
помог! В День  советской  милиции  - или такого  праздника  уже нет?  -  ну,
российской!  - поставлю  свечку  во  здравие  Александра Сергеевича Петрова,
майора в отставке, художника, поэта, барда, замечательного человека!
     - Ну хорошо. Я скажу, что жрать нечего. Ты хочешь  что-нибудь принести?
Это опасно. Я наброшусь на тебя. Ясно?
     - Тогда вы симулируете. В таком состоянии не набрасываются.
     - У меня особый случай.
     - Вы весь - какой-то особый случай. Я вас не понимаю.
     Ах, девушка какая хорошая! - даже мыслей своих скрывать не умеет. Тут я
подумал, что соврал. Мысленно соврал - фразой этой и интонацией.  Потому что
фраза и интонации были как  о посторонней. Или еще  я это называл: объект. А
было уже - другое.
     И я сказал:
     - Слушай, не  надо ничего  этого. Не особый  я случай. Я  действительно
очень хочу  тебя, как  бы это... употребить. После этого  ты  мне  будешь не
нужна. Я никого так не хотел.  Ты  хороша,  стерва. Очень хороша. Я тебя как
живую  перед  собой вижу: и  глаза,  и  волосы, куда руки запускать, и плечи
гладкие, хрупкие, и грудь, вот одна, а вот другая, венерины холмы, как поэты
говорили,  а  на  холмах -  восхолмия,  твердые,  напрягшиеся  -  и  ты  это
чувствуешь, живот твой  вижу  с впадинкой и золотистое внизу, особенно когда
свет сбоку, и ноги вижу - от  сгибов у бедер до  округлых коленей, до тонких
лодыжек...
     - Хватит! - закричала она. Закричала - когда я уже все сказал о ней.
     - Повторяю: употребить тебя хочу, и больше ничего, и мог бы, мог бы, уж
поверь,  несмотря   на  происки  твоего  майора,  -  но  не  хочу.  Тебя  не
употреблять,  тебя  любить  надо. Оставайся  жива-здорова,  выходи замуж  за
Сережу, уезжай к черту!
     Тут я ее просто-напросто обматерил - семиэтажным, которому меня научили
мои деловые партнеры с восьмилетним образованием,  тот же Станислав Морошко.
Впрочем,  эту науку каждый с детства знает. И все же  есть  такие коленца! И
грубо - и что-то  мужское,  мужицкое,  сильное,  отчаянное  и разбойное, как
сарынь на кичку, есть в таких коленцах!
     Она молчала.
     Потом - медленно:
     - Прав Петров.  Ты - страшный человек. Есть, которые притворяются, а ты
по-настоящему.  Ты откровенно страшный.  Любуешься этим, что ли?  Был у меня
один - тот мелко-страшненький оказался. Ну то есть - даже убить может, но  с
визгами, с истерикой, а ты, наверно, глазом не моргнешь.
     - Пошла ты со своим майором, знаешь, куда? Я  в жизни никого всерьез не
трогал,  разве  только Сережку  твоего,  и то  сдуру, психанутость  какая-то
накатила, я надеялся - он меня  сделает. Я зимой,  старшеклассником еще был,
нашел в сугробе нищего безногого - на пустыре, на  окраине, два часа нес его
на себе до  дома,  руки отморозил,  даже  отрезать  хотели. Не  хвастаюсь, а
просто  -  нечего  на  меня  валить.  Я  нормальный человек.  Если  есть что
ненормальное  - тебя хочу.  Не  люблю и  не  мечтаю  полюбить,  просто хочу.
Маньяком стал - но в одном направлении.
     - А любить что, не пробовал даже?
     - Два раза попробовал, хватит, я ведь рассказывал уже. Слушай, я видеть
тебя хочу.  Не трону, клянусь, матерью клянусь, Богом самим, посидим просто,
посмотрю на тебя - и всЈ. Видеть тебя хочу... Ты где?
     -  Я  здесь, - послышался  тихий  голос. И не  растерянный  ничуть,  не
задумчивый  -  потому  что  женщины  в  таких  ситуациях  не растеряются, не
задумаются, ими  другое  что-то движет. Шестое чувство, может,  как у майора
Петрова.
     - Ладно, - сказала она. -  Сейчас еще не поздно. Но пока доберусь...  Я
ведь  на той самой окраине, где безногие на пустырях валяются.  Три  дома, а
вокруг степь. А ты наверняка в центре.
     - Говори адрес, через двадцать минут я за тобой заеду. Увидишь: красная
машина, "ниссан", выйдешь. Заходить к тебе не хочу - чтоб маму не тревожить.
     - Мудро, - усмехнулась она.
     Последующие  часа полтора  я  изображал из себя  уже не  дельца-умнягу,
брезгливо   проходящего   через   социалистическо-капиталистический   период
первоначального  накопления  капитала,  а  барыгу,  жлоба,  рашен бизнесмен:
музыку в машину, какая побухтистее (шоб вся улица слыхала: я еду!), скорость
-  шоб  никто ни-ни не обогнал,  проскоки с  ревом гудка на красный свет под
матерки шоферов,  плеванье старичков на тротуарах и зависть пацанья, заезд в
гараж, открывающийся автоматически с помощью пульта из машины (так же и свет
в гараже зажигается), легкими шагами  в светлом  летнем костюме - с дамой на
девятый этаж в загаженном лифте, а в  квартире  уже чудодейственным образом:
цветы,  фрукты,  шампанское  с ананасом, музыка  льется из  системы хай-фай,
кондиционер работает бесшумно, на полах обоих (именно так!) комнат ковры, во
второй  комнате - постель ширины такой же,  как и  длины,  кресла, в которых
утопаешь - и не хочешь  выплыть, - и все это специально, все это я знал, для
чего, ждал все слов - и дождался.
     - Вот, значит, чем ты меня решил охмурить? Скромный делец.
     С усмешкой. Но и с некоторой ошарашинкой. Потому что, как ни крутите, а
"красивая"  жизнь  (ее  ведь в  сатирическом журнале  "Крокодил" времен моей
юности без кавычек  не  называли)  непривычного человека все  ж спервоначала
обескураживает, а Нина была девушкой непривычной, сама с мамой жила скромно,
я это очень просто по ее одежде видел.
     - Да пошла ты! - ответил я.
     - Слушай, - строго сказала она. - Не знаю, зачем ты  эту маску напялил,
но будешь хамить  - уйду. Как ты ни выпендривайся, а этого не спрячешь. -  И
она указала  на  то место,  где  в  типовых  квартирах стоит  набор  мебели,
называемый  в  соответствии  со  скудостью  современного  русского  языка  -
"стенка".  Не  было "стенки". А вместо "стенки" по всей  стенке были полки с
книгами.  Да  в  спальне еще. Мое настоящее богатство,  ради которого я и от
свиданий иногда  отказывался, и  встречи  деловые, зачитавшись,  срывал. Мои
что-то около  трех тысяч  книг. Поэтому в кресле утопать  она  не  стала,  а
подошла к полкам.
     Молвила:
     - Если ты все это прочитал, тогда я много о тебе знаю.
     - Не все. Половину. Жизнь впереди еще долгая, успеется.
     - Я  поняла. Ты все выдумал. И ты не  физик-математик. Ты бывший актер.
Тебя   выгнали  за  профнепригодность:  в  каждой   роли  ты  пересаливал  и
переигрывал.
     Девочка моя,  она  говорила это  красиво,  умно,  тонко  -  а  всего-то
двадцатъ  один  год.  Но  не  зря  же я  утверждал  -  или  кто-то  из  мною
прочитанных,  - что  и в двадцать, и в  тридцать лет женщины одинаково умны,
когда говорят с мужчиной.  Особенно если он нравится. Все-таки я усадил ее в
кресло  для утопающих - и  утонул сам. Молча разглядывал  ее. Боже мой,  эта
шея, эти волосы, эти руки - все скоро умрет. Ведь скоро. И это  обязательно,
потому что  она уже  не  просто  нужна  мне. Я  ее  не  отпущу.  Может,  это
влюбчивость (как слезливая сентиментальность  у  кровавых диктаторов), но  я
уже в нее влюбился  - и по-настоящему, и поэтому  нет того, чего бы я сейчас
не мог сделать. Даже самое невероятное - не трогать ее - могу.
     -  Шампанское-то  будем  пить или как?  - спросила  Нина. Шампанское на
девушек хорошо действует,  расслабляет, они податливыми становятся. А клятвы
свои страшные можешь забыть.
     Я оторопел.
     Она взяла телефон.
     - Мама? Все нормально.  Да нет, ничего. Она  перенервничала просто.  Но
сейчас еще тяжело. Плачет. Утром? Не знаю, я позвоню еще.
     И мне:
     -   Лучше,  конечно,   без   шампанского.   Чтоб   чувствительность  не
притуплялась.
     - Ты в этом хорошо разбираешься? Есть опыт?
     - Кое-какой. А главное - я вообще не пью. Не переношу алкоголь.  Так, -
деловито осмотрелась  она.  -  Ванная  там.  Что  ж  не  показал?  Другим-то
показывал? Что там, голубой кафель, мрамор, зеркала?
     Она засмеялась и пошла в ванную.
     Под шум воды я  думал: вот  те на!  Или  я  в  ней напрочь ошибся - или
влюбилась она в меня? Или вообще неизвестно что. Я-то планировал как? Выпьем
шампанского, потом  я-таки приближусь к  ней,  в  танце  ли, в  другом каком
занятии, возьму  в руки, начну заводить и доводить, а потом в  бешенстве (на
себя, мол, бешусь!) - выпровожу.  На другой день  она явится. Ну  или  через
день. А  тут - будьте любезны, вариант, какие бывали не  раз. Она в ванную -
спокойно, потом я  в ванную -  спокойно,  потом  в  постель, заниматься друг
другом  с душевной скукой - но  для  здоровья, говорят, полезно, и сон после
этого хороший, а то мы ж невротики все, на снотворных все...
     В общем,  я даже растерялся. И настолько тупо соображал, что приготовил
слова: мол,  ты что, девушка по вызову?  марш отсюда  и чтоб глаза мои!..  А
потом? А влюбленность моя?  Что, уже прошла? И я чувствовал - нет. Но что-то
произошло. Не так я хотел.
     Она  вышла,  завернувшись  в  большое махровое  полотенце.  Не  успел я
раскрыть рот, как она сказала:
     -  Ты  же  мне объявил:  хочешь  меня  употребить, потому  что если  не
употреблять, то любить надо, а  любить  ты не  хочешь. Так вот. Чего-чего, а
любви твоей я тоже не хочу. Страшный ты там или несчастный -  не хочу. Но ты
своего  умеешь  добиваться.  Я  тебе  не  верю.  Договоримся  так:  ты  меня
употребляешь - и до свидания. И чтобы больше никаких звонков. Годится? Или я
пошла. За помывку и пользование полотенцем могу заплатить.
     Это  был уже свет в  окошке.  Остается  сказать:  что  ж, уходи. И  еще
что-нибудь добавить.  Ну  вроде:  спасибо. Она: за что? Я, пожав плечами: не
знаю... Но я - не сумел.
     ...Многоопытных ласк моих она принять не пожелала.
     - Тебе будет хорошо. Как никогда. Как ни с кем... - шептал я.
     -  Посмотрим, -  ответила  она,  чуть не  лишив  этим  холодным  словом
мужского  достоинства. Как  же я ее убивать-то  буду? -  мелькнула  дурацкая
мысль. Поэтому  я действовал, словно при убийстве: лишь бы скорей.  (И крови
поменьше.)
     Кровь, однако, была.
     - Ни фига себе,  -  сказал  я, включая зачем-то свет и осматривая место
происшествия.
     -  Именно так, - сказала она. - Потуши свет, дурак, или отвернись  хотя
бы.
     И ушла в ванную. А потом молча легла спать  в другой комнате на  мягком
диване (я укрыл ее уже сонную), а утром, проснувшись раньше меня, исчезла.
     - Понимаешь,  -  говорила она через  две,  кажется, недели, когда я  ее
измучал-таки  расспросами о первой ночи, - я решила так. То ли ты  психопат,
то  ли хитроумный  бабник - какая  разница? Мне двадцать два скоро,  подруги
давно  и  замужем, и  любовники  у них, а мы  с Сережей, парочка  влюбленная
(будто бы - добавила в скобках), всЈ ходим, за пальчики держимся. Он пытался
два раза  - одна суета,  стыд, он закомплексованный, сопит и битых часа  два
бормочет: сейчас, сейчас... Вот... А я  хотела этого знания. Этого  опыта. И
просто  -  как женщина. Пора.  Присматривала.  Правда, меня больше устраивал
вариант  случайный.  Чтобы  виделись в  первый  и  в последний  раз. Тут ты.
Сначала ничему не  верила.  Потом поверила. Потом опять  не  верила -  когда
приехала  к тебе. Теперь - о