.
     - До пяти домой успеете? - спросил я.
     - Должен.
     - Ложитесь спать и не выходите из дома. А я пока предупрежу.
     - Понял.
     - И с собою не кончайте. Нине будет неприятно.
     - Вы считаете?
     - Уверен.
     Майор подумал и согласился:
     - Хорошо. И будь что будет. А ничего хорошего не будет, я-то знаю.
     - И пророки ошибались.
     - Да, да... -  рассеянно ответил  майор.  -  И  вдруг:  - А как  вас по
отчеству, Сергей?
     - Сергей Валентинович.
     - До свиданья, Сергей Валентинович. Дай Бог, я ошибаюсь.
     - Несомненно, ошибаетесь.
     Он ушел, а я помчался к Бен Гуриону. И - застал его на выходе.
     - Куда так рано, идиот?
     - Осмотреться. И вообще.
     - Все отменяется. Прошу вернуть задаток.
     - Увы.
     - Это как - увы?
     -  Задаток  - плата  за  готовность. За  молчание. И  -  в счет  аванса
последующих услуг, - высказался начитавшийся "Анны Карениной" Бен Гурион.
     - Черт с тобой!
     Уладив это, я вернулся домой и завалился спать.

     Свадьба наша, как и  предполагалось,  была тихой,  лиричной.  То  есть,
получив свидетельства о браке, мы приняли поздравления от мамы Нины, которая
говорила, что никогда, в сущности, не любила шумных торжеств  (глядя на дочь
с  радостью и тревогой  - на меня  глядеть почему-то  вообще  опасаясь), - и
скрылись в моей квартире, которую я мог теперь называть НАШИМ домом.
     - Странно, -  сказала Нина. - Ведь ничего  не  произошло  - и  все-таки
что-то  произошло.  Ну, стали называться  муж  и жена.  Ну и  что? Остальное
осталось по-прежнему. Ну, теперь я буду жить с тобой. Ну и что? Остальное-то
осталось по-прежнему.
     И заплакала.
     - Ба! - умилился я, утирая ей слезы. - Тогда чего ж ты ревешь, дурочка?
     - А это сырая вечная бабья натура. Потому что все-таки произошло что-то
очень важное.
     - Ладно, - сказал я. - Теперь - свадебное путешествие. Вот тебе глобус,
ткни пальчиком - и мы туда поедем.
     -  Нет, - сказала она. - Никаких свадебных путешествий. Во-первых, меня
мама много по стране повозила...
     - Я тебе глобус показываю, а не карту бывшего СССР.
     -  Дело не  в этом.  Свадебное путешествие, когда на  средства  жениха,
это...  Ну,  плохо я себя буду чувствовать. То есть  - ты только не сердись,
пойми  -  будто платишь  сама  собой  за  предоставленные  удовольствия,  за
поездку,  за гостиницы-люкс,  за берег  моря,  я ведь  знаю, ты  именно  это
представляешь.
     - Чего ж ты хочешь?
     - Ничего. Пока лето - буду читать, по  хозяйству возиться  -  свадебные
путешествия по магазинам совершать.
     - Я буду все привозить на неделю, зачем?
     - Я хочу сама. Я люблю ходить по магазинам. А если  в выходные отвезешь
меня куда-нибудь на берег реки или в лес - спасибо. Вот чего я хочу.
     Что ж. Поразмыслив, я это понял. Я это  принял. Я  это оценил.  К чему,
действительно, заморские пляжи и ананасы в шампанском, если главная  радость
- рядом. И - в душе.
     Касательно же потомства - с обоюдного согласия решили подождать.
     Университет заканчивать  нужно, сказала  она. А потом  стать  свободным
специалистом. Психоаналитиком.  Ведь до чего мы дикие, у нас только талдычат
на всех углах  о психоанализе, а уже  каждому нужен  свой психоаналитик, как
свой зубной врач! - горячо говорила она. У  меня есть способности и понимать
людей, и даже на них действовать, я чувствую. Хочешь, попробую на тебе?
     Я охотно соглашался. Действовало.

     Однажды,  мотаясь  по  городу,  я  остановился  перед  перекрестком   и
рассеянно  поглядывал  на   аллею  широкой  улицы,  разделяющую  две  полосы
движения. На лавочках сидели разные люди: погода погожая.
     Вон юная парочка сидит, девушка очень  похожа на мою жену. Уже загудели
сзади, требуя, чтобы я поехал - зеленый свет давно,  - а я все смотрел и все
никак не мог решиться  понять, что это моя жена и есть. Наконец я опомнился,
переехал  перекресток,  нашел  свободное  место  у тротуара, вышел  -  и  за
деревьями,  за  коммерческим   киоском,  за   остановкой   троллейбуса  стал
пробираться так, чтобы оказаться у них сзади.
     Они были довольно далеко, но по каким-то признакам я видел, что говорят
они  тихо и задушевно. То он  что-то скажет,  то  она.  То  - помолчат.  Это
молчание меня больше всего и взбесило. Понимаете,  когда встречаются  просто
знакомые  и присаживаются поболтать  - ну как,  мол, дела, - в их  разговоре
пауз  не  бывает.  Паузы,  а иногда  и просто  молчание, -  бывают  только у
близких. Так, недавно мы с ней лениво лежали на берегу реки, просто смотрели
на воду, на небо, держались за руки  - и молчали. Кажется,  молчали полдня -
не было необходимости говорить,  потому что я думал о ней, а она обо мне, и,
значит,  мы мысленно  разговаривали.  Она  потом  сказала  мне,  что  иногда
явственно слышала мой голос. "Так и мысли читать научишься", - сказал я. Она
рассмеялась.
     Вечером  я ничего не стал  у  нее спрашивать. Я знаю еще одну тонкость:
есть привычные места встреч. Сперва они выбираются случайно: шли - и сели на
свободную лавку.  А потом это уже становится  ритуалом,  в этом  уже  что-то
такое... "На том  же  месте,  в тот же час", вот именно! И, колеся изо дня в
день  по городу,  я  не  менее пяти-шести раз  проезжал мимо  этой  аллеи. И
ровнехонько через неделю увидел их -  на  том же месте, в  тот же  час.  Ну,
разве  что лавка была  другая, потому  что "их"  лавка была  занята  группой
пьющих пиво и харкающих плевками и словами подростков. На этот раз я не стал
выслеживать и присматриваться, с первого взгляда было видно, что говорят они
тихо, задушевно. Можно сказать, лирично. Можно сказать, с печалью.
     Ревнивцы  бывают прямолинейно вспыльчивые  - и изощренные,  притом, что
оба  типа имеют  несомненную манию.  Прямолинейно вспыльчивый,  едва  почуяв
повод  для ревности, тут же берет супругу за грудки (часто  -  буквально)  и
требует  объяснений,   объяснениям   не  верит,  но  тем  не   менее   после
продолжительного скандала на  время успокаивается. Ревнивец изощренный любит
намекнуть жене, что он нечто знает,  изводит  ее этими намеками и доводит до
того, что она сама спрашивает: да в чем ее подозревают, наконец! После этого
подозрения  помаленьку,  в  час по чайной ложке,  выкладываются. После этого
изощренный ревнивец со  сладострастием  выслушивает оправдания и умело рушит
их  одно за  другим  (или ему  кажется, что рушит),  эту  игру  оправданий и
опровержений он готов длить до бесконечности...
     Я не отношусь  ни к тому, ни к другому типу -  и не ревнив вообще. Но я
не  выношу тайн за моей спиной - тайн  существа, ставшего моей частью, - это
ведь так же странно, как не знать, что делает твоя левая рука. Поэтому я без
дураков спросил Нину, с  кем это она так долго сидела сегодня. Она ответила:
это бывший сокурсник.  У него проблемы в семье, встретились, он рассказал. Я
посоветовала, как могла.
     - Только сегодня встречались?
     - Нет, еще неделю назад. Он попросил через неделю  опять его выслушать,
ему ведь некому поплакаться. Я согласилась.
     - То есть - психологический практикум? Тренируешься?
     - Да нет, по дружбе. Мы дружили когда-то. Потом он влюбился, женился...
Ну и так далее.
     - А теперь жалеет, что сделал не тот выбор?
     - Наверно. То есть не наверно, а точно, если начал в любви изъясняться.
     - Тебе?
     Она грустно усмехнулась.
     - Кому ж еще.
     - Будете опять встречаться?
     - Нет. Если бы  он просто плакался,  а раз признания пошли - нет. Зачем
ему морочить голову?
     - Это мудро. Ты умничка. Я тебя люблю.
     - А я тебя.
     Потом  мы подтвердили любовь делом, и она заснула,  а я ворочался,  и в
голову лезли дурацкие мысли.
     Счастливый  жених,  муж, удачливый делец,  весь  в  заботах,  я  многое
упустил из  виду.  Например, Нина так  и не  рассказала  ничего о  посещении
Петрова,  о  том, как он признавался ей в любви накануне своего сумасшедшего
пришествия ко  мне с  пистолетом и предложением дуэли. Я-то  ей все описал в
подробностях, а она - молчок. Далее.  Курсант Сережа, надо полагать, не умер
от  моих  побоев,  никуда  не  исчез  и  наверняка -  то  есть  стопроцентно
наверняка!  - приходил к ней с разговорами, с нытьем, с мольбами. Почему она
ничего  не рассказала  об  этом?  Упаси бог, я  не  требую подробностей,  не
собираюсь насмехаться над  чужими горестями, к злорадству вообще не склонен.
Конечно, с ее стороны тут никакой  неправды  нет, тут  просто  -  умолчание.
Точно такое же, как после  встречи со своим обиженным бытом сокурсником - на
лавочке в зеленой поэтической аллее. Она  рассказала,  да, и чистую  правду,
это я по ее глазам видел, - но рассказала лишь после моего вопроса.
     Что еще таится в ее умолчании? Где она бывает, пока я кручусь, верчусь,
наворачиваю?  Почему,  кстати, не согласилась на  свадебное путешествие?  Не
хочет,  видите ли, зависеть от средств мужа! Чушь собачья! Мужа ведь  - а не
содержателя и даже не  любовника.  Может, у  нее были какие-то срочные дела,
из-за  которых она не могла  поехать? Ведь когда я  недавно обмолвился,  что
очень устал и осенью если уж  не в свадебное путешествие,  то просто на море
куда-нибудь или в горы хорошо бы съездить, она сказала: пожалуй.
     Неужели так быстро я начинаю ей не верить?  Я именно  этого боялся, вот
какая штука, именно этого. И дикая  моя фантазия найти девушку, чтоб  на ней
жениться и  убить  ее  в день  ее  рождения, - теперь понятно,  откуда  она.
Во-первых,  конечно,  состояние  мое  было  болезненным  -  отсюда  и  мысли
болезненные.  Объяснение для самого себя: ХОЧУ УБИТЬ Е“, ЧТОБЫ НЕ УБИТЬ СЕБЯ
-  бред полный! Тут другое было, тут было -  ПРЕДЧУВСТВИЕ! Предчувствие, что
меня опять обманут, выставят лопухом, растопчут, наплюют в  душу!  А убить -
означает не допустить, сохранить  ту, кого  любишь, в  чистоте и, извиняюсь,
непорочности, отсюда  и мечтания  об  осиянном тишиной  кладбище, и  голубом
небе,   и  светлых  слезах   -  параноидальные  мечты.  Хотя  не  такие   уж
параноидальные,  еще  большая дичь: лить слезки  над могилкой покойной  юной
супруги, успевшей наставить тебе рога самым пошлым и обыкновенным образом.
     Но  с чего  я  так взбеленился? С того, что у  нее есть  какая-то  своя
жизнь? И  пусть,  и ради бога! Разве  у меня нет  своей  жизни? Разве  я  ей
рассказываю  о  всех  своих  делах,  встречах  и  знакомствах?  Но,  даже  и
поглядывая привычкой  своей  на смазливых  девиц,  я ведь ничего  такого  не
допущу, я  не изменю - и это однозначно! Или - если подвернется случай - все
же не удержусь?
     Я сторонник лишь тех  теорий, которые тесно соприкасаются с  практикой,
отвлеченно мыслить не умею - хотя и физико-математик по образованию.
     Я  решил провести эксперимент.  В  одном  из  коммерческих  пузатеньких
ларечков,  которые, красные,  как  клопы,  усыпали  весь  город,  сидела  на
торговле очаровательная глупышка. Мордочка - совершенная Мерилин Монро. Этот
ларек  был в сфере моей  деятельности,  хоть и  не под  моим началом,  но  я
заезжал  туда  не поэтому, а ради неподдельной водки и хорошего шампанского,
которые  здесь всегда были, - ну, и ради этой  Мерилин. Втайне,  любя  умную
женщину,  я  остался пошл вкусами, и  среди прочих  женщин меня  по-прежнему
привлекало  все конфетно-яркое.  У этой  Мерилин было еще одно достоинство -
красивый  низкий голос, без писклявости, взрывной хохотливости  и  гунденья,
которые так часто свойственны ларечным  красавицам. Они ведь, эти красавицы,
своими словами хотят что-то выразить - и получается кошмар, а Мерилин словно
ничего  выразить  не хочет, лениво  модулирует, будто  тромбон на двух нотах
поет, -  и  получается хорошо.  (Ловлю себя.  Если  вправду, среди  ларечных
продавщиц немало и неглупых, и с  высшим даже образованием, и  с нормальными
голосами, но они почему-то не так красивы, вот беда.)
     Итак,  однажды  вечером  (очень  вскоре после  моей  бессонной ночи)  я
подъехал к сверкающему разноцветными бутылками и банками клоповничку, увидел
свою Мерилин -  и не стал общаться с ней через  окошко, а зашел в дверь, как
свой человек.
     -  Скоро заканчиваешь? - спросил я, зная,  что  на вечерне-ночную смену
девушек в большинстве ларьков сменяют парни - по понятным причинам.
     - А чего?
     - Да ничего. Надоело мотаться. Устал.
     - Волка ноги кормят.
     - Тоска какая-то, - сказал я. - Тоска, Мерилин.
     Она  привыкла  к  этому прозвищу. Ей  нравилось. И она улыбнулась  мне,
проворчав, однако:
     - Знаю я вашу тоску. У вас тоска, а я через вас алкоголичкой сделаюсь.
     Я молча  стал ждать  объяснения.  Мужчине  с такими особами  надо  быть
помолчаливей. Это их дисциплинирует. И она объяснила:
     - У каждого тоска, каждый говорит: давай выпьем. А у меня, как нарочно,
все время совпадает - тоже тоска, еще бы не тоска, пожаришься тут весь день,
от идиотов покоя нет, конечно, тоска - ну, и так напорешься, что потом  себя
не  помнишь. А с утра работать. Пивом оттягиваешься - а это ж вредно, это  к
алкоголизму  ведет, -  очень серьезно сказала Мерилин и задумалась над своим
вполне очевидным будущим.
     - А ты бы помаленьку, - сказал я.
     - Не получается уже.
     - Смотря с кем пить.
     - Нет, - сказала Мерилин. - Все. Вот осенью замуж выйду.
     - За кого?
     -  Там видно будет.  А то все мои знакомые  - ночники. Днем работай,  а
ночью просят: посиди с нами, скучно.  Печень  у меня уже  от этих  посиделок
болит.
     Она  была  проста. И ничего  в  ней  не было, кроме  слов, которые  она
говорила,  а  говорила  -  что  думала. Но  на вид  - чудо природы.  Я вдруг
почувствовал настоящий интерес.
     - Пропадаю я, Мерилин, - сказал я.
     - Что, неприятности? Бывает. Стрючка вон убили.
     Никакого Стрючка я не знал, но выразил соболезнования и сказал, что мои
неприятности другого рода. Душа болит.
     - Ясно... - сказала Мерилин. - Знаешь,  что? Не гни оглобли и не  топчи
мне уши. Ты мне, в общем-то, давно нравишься. Подождешь полчаса?
     - Конечно.
     Через полчаса я повез  ее на квартиру, которую мы снимали вскладчину со
Стасиком Морошко  и еще несколькими надежными людьми. Я свой пай внес вперед
за  полгода и  имел  полное право  там  гостевать. На эту  ночь - я  выяснил
заранее - квартира была свободна.
     Когда мы подъехали, Мерилин сказала:
     - А-а...
     - Что, была уже здесь?
     - Приходилось. Давно. Один раз.
     - Тогда бери ключ и иди до хаты.
     Я отогнал машину на платную стоянку неподалеку  - и сам пошел  до хаты.
Шел медленно,  лениво, интерес, вспыхнувший было  там,  в клоповнике, быстро
пропал. Я, впрочем, доволен был своим равнодушием.
     Мерилин вела себя хозяйкой: достала из холодильника водку и закуску, из
бара  какой-то ликер,  сервировала все  это  на  столике  меж  двумя низкими
креслами. Она даже успела  застелить постель:  в шкафу всегда было полдюжины
чистых  постельных комплектов,  которые  потом  специально  нанятая  женщина
относила в  прачечную.  Она же и убиралась здесь - а после некоторых попоек,
дебошей и  афинских ночей  в  русском вкусе  (с блевотинкой непременной,  то
есть) дело это нелегкое.
     Мерилин  уже и  в  тапочках  была, по-домашнему, и халат  нацепила  (их
несколько висело в ванной), а под халатом наверняка уже ничего не было.
     - Ты только Сороке не говори, - сказала она .
     Сороку я знал ровно столько, сколько  неведомого погибшего Стрючка, - и
с легким сердцем пообещал.
     - Я ведь секс  не люблю и с кем попало не лягу, - продолжала Мерилин. -
Я эротику люблю и люблю тех, кто мне нравится. А мне мало кто нравится. Ты -
нравишься. Ты на американца похож. Ковбой.
     - Ты была в Америке?
     - Щас прям. Но кино же. Я этих фильмов пересмотрела...
     - Знаешь  что? Ты уже устала от этого, у  тебя печень  болит.  Убери-ка
все, кроме еды, покушай как следует да отоспись за все свои бессонные ночи.
     - А ты?
     - А я поеду домой. Меня жена ждет.
     - Не поняла. Прости уж дуру - не поняла.
     Мне стало жаль ее. Я сказал:
     - Ты тут ни при чем. Просто я чувствую,  что  не рассчитал  силы. Я две
недели работаю как проклятый и почти не сплю. Я не смогу ничего. Извини.
     Никто другой  из мелких гордецов (а почти все мужчины - мелкие гордецы)
на  моем  месте не  стал бы  придумывать такую  позорную  отговорку. Но я не
мелкий  гордец.  И  я  действительно  хотел домой,  к  Нине,  к жене. Причем
чувствовал влечение к ней большее, чем обычно.
     - Какого же черта... - начала Мерилин,  но тут же  себя остановила. Как
ни малоразвита  она, а по-женски  умна  и  понимает: задевать  мужскую честь
попреками относительно слабости - опасно.  А вот поднять боевой  дух, помочь
реабилитироваться - дело чести, святой долг каждой настоящей женщины.
     И она усадила меня в кресло, скинула с себя  халат и  начала  поднимать
мой боевой дух. Приникнув к чреслам моим.
     Я  изнутри  себя  наблюдал за  собой  - внутренним  же.  Да,  вожделею,
пожалуй, но нехотя - и вполне способен  держать себя  в руках. Пусть она там
себе копошится, вздыхает, хлопочет, все это напрасно.
     - А вот и врешь, вот  и врешь, - шептала Мерилин, эротически трудясь. -
Ты такой мужик! Вот ты какой мужик! Это просто ужас, какой ты мужик! Сроду у
меня не было такого мужика!
     И  шепот  глупый,  и   слова-то   глупые,  но  вдруг   вякнул   во  мне
нечленораздельно холодный наблюдатель - как король, обнаруживший себя голым,
- и исчез, и уже  не я, а кто-то  другой идет по комнате, крепко  переступая
ногами, несет добычу, швыряет на постель - и набрасывается.
     Даже и в  этой ситуации,  ничего к Мерилин  не  испытывая, я не  мог не
постараться покорить ее своим искусством - и старался. Привычка.
     ...Я уже одевался, а она все липла, все лезла ко мне.
     - Когда в следующий раз?
     - Не знаю.
     - Хочешь, брошу Сороку?  Он пикнуть против тебя не сможет,  я обеспечу.
Сережа! Сережа! Сережа!
     - Ну?
     - Я тебя люблю. Я давно уже люблю, а сегодня совсем. Ты такой...
     - Знаю, - сказал я. - Завтра заеду, заберу ключ от квартиры.
     - Почему ты не останешься?
     - Не твое дело.
     -  Ты врешь!  Ты нарочно  грубишь! Ты меня уже любишь, но боишься своей
любви! - воскликнула Мерилин, выпучивая глаза, что, наверное, означало у нее
пароксизм  страстного гнева (и  она чувствовала себя несчастно-прекрасной  в
эту минуту).
     Я расхохотался и ушел. Признаюсь себе: хохот был натужный.
     Вернулся я домой не так уж поздно,  случалось и позднее, но на этот раз
подумал:  почему она не  спросит, откуда я? чем занимался?  что за  странный
запах примешивается к запаху моего одеколона?
     Не спросила - не заметила? Не хочет замечать? Или ей просто  все равно?
Или  у  нее  настолько  широкие  понятия  о свободе, что  она даже допускает
временное увлечение супруга? Значит - и себе может разрешить?
     Что-то рухнуло.
     Что-то сломалось во мне.
     Я выпил  стакан водки, сел  возле нее (она  лежала  с  книгой), сжал ее
руку. Она  не могла перевернуть страницу и, значит, не могла читать  дальше.
Но - молчала.
     И так я просидел очень долго.
     И лишь когда я отпустил ее руку, она спросила:
     - Что-то случилось?
     - Пустяки. Уже прошло.

     Но ничего не прошло - и пройти уже не могло.
     Я опять почувствовал в себе какую-то болезненность - как в пору поисков
той, которую... - и так далее. Я все-таки убью тебя, моя любимая, звучало во
мне навязчиво, как мотив услышанной с утра песенки. Я убью тебя, будь только
повод, только повод.
     Дня через  два  вечером,  по предварительному  сговору,  заехал  Стасик
Морошко:  поговорить о деле. Говорить-то он говорил,  но пялил глаза на Нину
абсолютно беззастенчиво, ее это раздосадовало, и она ушла в спальню читать.
     Я рассердился. Я пошел к ней. Я сказал:
     -  Понимаю,  он  тебе  неприятен,  но  правила  хорошего  тона все-так