и
существуют.  Ты хозяйка дома - и будь ею. Ко мне пришел мой товарищ. Если бы
к тебе пришла подруга, я бы не стал ее игнорировать, хотя бы из вежливости.
     - Разве он тебе товарищ?
     Я промолчал.
     - Ты просишь опять присоединиться к вам, я правильно поняла?
     - Почему ты говоришь со мной таким тоном? Стасик  - дерьмо, но я-то что
тебе  сделал?  Ты  сейчас  глядишь  на  меня  просто  с  ненавистью! Ты меня
ненавидишь? За что? Ты меня боишься? Почему? Если ненавидишь, если боишься -
почему  не уйдешь? Ты  такая  добрая? Ты слишком хорошо помнишь  те истории,
которые  я  тебе  рассказывал,  - как  меня  красиво  бросали?  И  не хочешь
поступить  так же? Не беспокойся, я привык. Я только понять хочу, за что  ты
меня ненавидишь?
     Она смотрела  на меня  с недоумением (вряд  ли, правда, натуральным)  и
спросила, конечно, то, что должна была спросить:
     - Ты напился?
     Я  подошел  к  ней,  приблизил свое  лицо к  ее  лицу и  мощно выдохнул
здоровый чистый воздух из своего здорового чистого организма.
     - Что с тобой происходит? - спросила она.
     - Ничего. Я просто не понимаю, зачем  мы разыгрываем из себя счастливую
парочку? Ты - умная,  молодая, красивая. Я -  истаскавшийся циник. Я недавно
изменил  тебе.  То  есть,  конечно,  это  громко  сказано:  изменил,  просто
захотелось  употребить одну девицу - и употребил. У нее  интересная кличка -
Мерилин. Потому что она похожа на Мерилин Монро.
     Она  молчала,  она  не требовала  прекратить. Она молчала -  и я не мог
этого понять.
     - В чем дело? - спросил я. - Тебе это не интересно?
     - Почему? Интересно. Я слушаю. Именно так. Что еще хочешь рассказать?
     -  Ты  составляешь на  меня  досье?  То  есть  -  историю  болезни? Как
психоаналитик?
     - Нет. Просто слушаю.
     - Но отношение-то какое-то у тебя есть к этому?
     - Есть.
     - Какое?
     - Отрицательное.
     Стасик Морошко скучал на кухне, а я не мог остановиться, мне нужно было
все довести до конца.
     - После того, что я тебе сказал, тебе нужно уйти от меня.
     - Ты этого хочешь?
     Она  лежала на  постели, уютно подперев  рукой  голову, и рассматривала
меня  с совершенно ясным и спокойным видом.  Это  что-то  невероятное  было,
что-то невыносимое уже.
     -  Какая разница!  -  заорал  я. -  Какая  разница, хочу  или  не хочу!
Нормальные женщины после этого уходят! Или хотя бы устраивают скандал!
     - Я нормальная. Но скандала  не хочу. Уйти... Пожалуй, можно. Но ты  не
ответил: ты этого хочешь?
     - Нет.
     - Тогда успокойся и поговорим после.
     - Почему после? Почему не сейчас?
     Тут явился Стасик Морошко. Он встал в дверях, ухмыляясь, и сказал:
     - Ты  так орешь,  Сережа,  что  я подумал, что  ты вдруг  любовью решил
заняться. Может, договорим сначала?
     - Я тебе не Сережа! - подскочил я к нему. - Это ты для меня - Стасик! А
я для тебя - Сергей Валентинович!
     - Ну это, положим... - усмехнулся Стасик.
     Я схватил его за глотку, сжал пальцами.
     - Я не прав?
     -  Прав,  прав,  отстань!  -  испугался Стасик,  отрывая руки  от своей
драгоценной шеи.
     - Все должно быть четко.  Определенно, - сказал я.  - Зачем мы играем в
какие-то  игры? Тебе нравится моя жена, скажи ей об  этом. Ей будет приятно.
Больше того, может, она ответит тебе взаимностью.
     Стасик смотрел на меня во все глаза.
     - Действуй, действуй! - поощрил я его.
     И повернулся к Нине.
     - Извини, хорошая  моя, у меня сегодня дела. На  всю ночь. Я,  конечно,
вру, но некоторые приличия все-таки надо  соблюдать. Я учусь  у  тебя.  Мы с
тобой вместе  столько  уже времени, и мне тебя абсолютно не в чем упрекнуть.
Ну, какой-то там сокурсник, бедолага, несчастная семейная жизнь! - но ты мне
все честно рассказала, а другая бы стала врать, отвиливать! Но я пока еще не
такой, я привык врать, вот и вру, вот и объявляю: еду на всю ночь  по делам,
другая бы спросила, по  каким делам, но  ты никогда  не  спросишь. Стасик, у
меня  идеальная  жена  в  этом  отношении, ты обзавидуешься, она  никогда не
спросит, где я был и что я делал - во сколько бы я ни появился, впрочем, это
оттого, что ей глубоко  наплевать, где  я  был и что  я делал. Я  желаю  вам
сладостных вздохов, родные мои!
     С этими словами я ушел из дома, уехал.
     Во мне все дрожало, но, задав себе вопрос - не психоз ли это, я ответил
четко и спокойно: нет, не психоз. У меня было ощущение, что я за одну минуту
проник в изнаночную суть вещей. В такие-то вот моменты с собой и кончают.
     Я очень старался. Я мчался по улицам, не обращая внимания на светофоры.
Вот  - визг тормозов,  вот  - чье-то  испуганное лицо  заглянуло, кажется, в
самые глаза, проносясь мимо, а вот - ага! - и мигалка гаишников увязалась за
мной.  Что ж, пусть попробуют догонят. Убедившись, что все больше отстают от
меня, они к  мигалке добавили  сирену. Чтоб напугать.  Я засмеялся, свернул,
еще раз свернул и еще раз.
     Я поехал медленнее,  совсем  медленно.  И оказался вдруг  у клоповничка
Мерилин.  Но уже  вечер  и ее, конечно, там уже  нет.  Все-таки  я  вышел из
машины, заглянул  и обрадовался: она там была. Она сидела на каком-то  ящике
меж двух юных широкоплечих торговцев и надсаживала свою бедную печень, держа
в руках стакашек со спиртным напитком.
     - Сергей! - обрадовалась она мне.
     Парни же не обрадовались,  но  оба сказали что-то вроде:  "Здрс..." Они
знали меня.
     - Поехали, - сказал я Мерилин.
     - Сейчас, сейчас...
     - Что-то уж очень  круто, - пробормотал один из парней. Он мне, кстати,
понравился. У  него  было умное  хорошее лицо  с  большим носом, который  не
портил  его, а  наоборот,  придавал  ему какой-то аристократический  вид,  я
мельком  подумал,  что такому лицу  подошел  бы  кружевной воротник,  ну а к
воротнику  соответственно  -  камзол и  прочее  - и шпага  на бедре. Но лицо
лицом,  а  пить  всем вредно, он же успел  хлебнуть  столько,  что  некстати
охрабрел.
     - Это не Сорока? - спросил я Мерилин.
     -  Какой Сорока,  что  ты! Сорока  в  больнице лежит,  откачивают  его,
неизвестно, выберется или нет.  Это  так, шпундики, - отнеслась она  к обоим
юным  мужчинам.  -  Я  по  делу  еду,  -  строго  добавила  она  (информация
предназначалась  не им, а  все тому же Сороке, который, не  дай  бог, все же
выкарабкается из  больницы и от этих парней узнает, что подружка его укатила
с известной личностью вечерней порой).
     Но парень с  умным  лицом,  получив добавочную  обиду в виде "шпундика"
(словцо меня позабавило), решил повторить свою грозную фразу.
     - Я говорю: не  слишком ли  круто? - сказал он, глядя  мне прямо в лицо
смелыми глазами.
     - Ты что? Ты что? - удивилась Мерилин.
     -  Я  бы на  его  месте тоже  оскорбился, -  сказал  я.  - Он прав.  Не
позволяйте себя унижать, мальчики. Это главное правило жизни.
     - А кто позволяет? - спросил парень с умным лицом. Второй, круглолицый,
наголо стриженный, хихикнул: вот уж, действительно!
     -  Не позволяешь?  -  спросил я. Слегка  нагнулся  и  тихохонько пихнул
умного парня ладошкой в  нос, и он свалился со своего седалища, задрав ноги.
Но тут же встал - и молча пошел на меня.
     Я вышел из клоповника, предоставляя ему - и себе - оперативный простор.
В руках у него  ничего не было, круглолицый же, выползая вслед за товарищем,
взял  с прилавка  пробочник. Убить  нельзя,  но  пырнуть до  болячки  можно.
Мерилин  причитала - однако  негромко. Кричать опасно: центр города, милиция
кружит вокруг да около.
     С обоими  я  справился так  быстро, что  скучно  рассказывать.  Вот уже
парень с умным лицом  склонил свое умное лицо над  землею, стоя на коленях и
держась  руками  за  живот,  вот уже круглолицый сидит  у стены  клоповника,
прижимаясь к нему спиной, как к родимому дому, и  размазывает кровяные сопли
по лицу,  показывая  этим, что  ему  достаточно,  что его  больше  не  нужно
трогать.
     - Зачем ты? - спросила Мерилин. - Ладно, поехали.
     - В другой раз. Печень побереги, Мерилин, ох, побереги печень!
     Я  вернулся домой. Стасика не было, как я и ожидал. Но  и Нины не было.
Впрочем,  и  это  я предвидел  тоже. Выпив  за полчаса бутылку водки, я  лег
спать.

     На другой день я вспоминал все это с удивлением.

     Через день взялся было пить - и поехал к Алеше Хворостову, и вот тут-то
и узнал  о его втором смертельном  запое и о том, что его похоронили два дня
назад. Почему мне не сообщил никто?
     Желанье пить тут же пропало, но хмель еще не прошел, я решил отоспаться
- чтобы быть свежим и  готовым к любому разговору,  и  проспал  с полудня до
утра следующего дня.
     Ранним утром следующего дня  я  подъехал к дому Нины.  Открыла мне теща
Евгения Иннокентьевна. С видом хмурым, неприветливым.
     - Нина спит, - сказала она, держа меня в двери.
     - Естественно:  в столь ранний час. К сожалению, мне придется разбудить
ее.
     -  Она  поздно  легла,  -  решительно  сказала  Евгения  Иннокентьевна,
понимая, что впустит меня.
     - Потом отоспится. У меня важное сообщение.
     - Может, сначала поговорите со мной? Она не хочет вас видеть.
     Уже на "вы". Добрый знак!
     - Нет,  Евгения  Иннокентьевна,  я с вами говорить  не буду. То есть не
потому, что не хочу, с вами всегда интересно поговорить, и все же - в другой
раз. Сейчас - с  Ниной. Она  уже проснулась и ждет меня.  Вы посмотрите  - и
увидите, что она проснулась.
     Евгения Иннокентьевна отправилась посмотреть.
     Я вошел в квартиру.
     -  Она  не спит,  -  появилась Евгения Иннокентьевна, пожала  плечами и
скрылась на  кухне.  Это следовало понимать  как приглашение пройти.  У меня
почему-то  было   ощущение,   что  я  вхожу  в   больничную   палату.  Нина,
действительно,  выглядела  болезненно  и  лежала  как-то  по-больничному: на
спине, подушка высоко под головой, глаза обращены в никуда - в свою боль.
     Я сел возле нее, взял руку.
     Молчал, смотрел на нее.
     Долго.
     - Ладно, - сказала Нина. - Я притворяться не буду. Люблю пока. Вернусь.
А там поглядим...

     Неделю  мы жили  - как заново. Будто не было ничего. Она  ни  словом  о
происшедшем не  обмолвилась, я тоже,  оба  понимали: разговорами только  все
испортишь.
     Да мне и не до разговоров было, затянувшаяся  полоса везения кончилась,
на меня посыпались неприятности. Началось с того, что  кто-то облил бензином
и  поджег  мою  машину, которую я оставил на  пять  минут  вечером,  зайдя в
магазин. Мне удалось, действуя  самоотверженно, пресечь пожар. "Ниссан" стал
уродищем, но это  даже  хорошо: второй раз  не покусятся. Я подумал, что это
месть  тех двух парней, которых я  побил.  А через день  -  увидел на  двери
квартиры явственные  следы попытки взлома. Взломать  не удалось - или кто-то
спугнул, лишь раскурочили отмычкой замок, пришлось менять его. Потом один из
моих должников, человек  нрава  тихого,  с  которым мне  всегда  легко  было
общаться, на мою просьбу вернуть деньги плюс, естественно, проценты, о чем у
нас была устная договоренность  - и не первый  уж раз, вдруг твердо  сказал,
что  не отдаст  ни процентов, ни самих денег.  Понятное  дело,  когда тянут,
жалуются на отсутствие наличности, просят  обождать и т.п. Но тут был прямой
вызов,  в решительности этого человека  было  видно  не своеволие,  а чей-то
приказ.
     Все это - и  еще несколько  мелких случаев - дало мне понять,  что не в
побитых  парнях  суть.  Возможно,  Сорока,  хозяин  Мерилин,  вышел-таки  из
больницы,   обиженные  хлопцы  пожаловались   ему   и  рассказали  заодно  о
предательском поведении Мерилин, вот  Сорока и взъярился, стал действовать и
сам,  и попросил своих  покровителей  урезонить  зарвавшегося  фраера.  Надо
полагать, глупышке Мерилин тоже досталось на орехи.
     То  есть я ввязался в заурядную войну, из тех, что постоянно вспыхивают
в этих кругах и сферах, доходя до  кипучих разборок - и даже со стрельбой, с
поножовщиной, - до тех  пор,  пока не вмешается  кто-то из влиятельных  и не
утихомирит враждующих, рассудив их строго и справедливо.
     Ни  разборок  со   стрельбой   и  поножовщиной,  ни  суда  строгого   и
справедливого я не хотел. Я решил свернуть свои дела. Передохнуть.

     Дела  сворачивались плохо,  и  тут  многое  можно  было  бы  рассказать
поучительного в смысле быта, нравов и характеров нынешнего времени, но не об
этом я, не об этом, не об этом...
     ...Было около  одиннадцати  вечера. Войдя в квартиру,  я  услышал  смех
Нины. Она не вышла меня встречать, как обычно.
     Я не  поверил: она сидела с Сашей Чикулаевым совершенно пьяная - может,
с непривычки,  потому что до этого вообще не пила.  Чикулаев, поздоровавшись
со мной, пожал плечами: я, мол, тут ни при чем.
     - Твой друг  - жуткий человек! - закричала Нина. - Он мертвого уговорит
выпить!  И вот  я напилась! Поздравляю!  То  есть кого поздравляю? Тебя, мой
хороший, и весь  мир!  -  я пьяная в доску!  Или еще я слышала выражение:  в
дупель! Что  такое  -  в дупель?  Это так здорово!  Почему ты раньше меня не
напаивал?  Но мы пьем не  просто  так! -  погрозила  она  мне пальцем. -  Мы
поминаем твоего друга Лешу Хворостова. Великого поэта.
     Я сел, налил себе тоже водки, выпил. Спросил Чикулаева:
     - Ты был на похоронах?
     - Да.
     - Почему меня не позвали?
     - Тебя не могли найти. А искать некогда было.
     - Ясно...
     Нина  взялась опять  за  рюмку.  Я  хотел было  ее  остановить,  но она
отпрянула и сказала со злостью, какой я никогда у нее не видел:
     - Отставить! Не маленькие, сами сообразим! Не надо вообще! Вам плевать,
что он умер! Я знаю, вам плевать! А мне нет!
     Я ничего не мог понять. Конечно, тут дело не в скорби о кончине Алеши.
     И уж, конечно, не в том, что Чикулаев уговорил ее  выпить: Саша никогда
этим не занимался, ему всегда было все равно, пьет  его собеседник или  нет,
он мог и один пить в присутствии  трезвого  человека - и в одиночку  вообще,
без никого, как теперь говорят грамотные люди.
     - Алеша был человек!  - возбужденно говорила Нина. -  И Саша - человек!
Слушай, какую он мне историю рассказал!  - Она опять рассмеялась. И - сквозь
смех: - Про  одного проктолога, который так  увлекся операцией на  геморрое,
что по вдохновению  больному задний проход зашил. Наглухо! Ведь врете, Саша?
Это больничный анекдот, врете, да? - смеясь, спрашивала она Чикулаева.
     Чикулаев беспомощно смотрел на меня.
     - Он такой смешной, такой милый, - сказала мне Нина, указывая рюмкой на
Сашу. - Он гений скальпеля! Я пью за вас, Саша!
     И выпила.
     Но,  будто протрезвев  от  этого, стала вдруг спокойной,  откинулась на
спинку кресла и сказала, задумчиво рассматривая Чикулаева:
     - А  может,  Сергей Валентинович, не будем нарушать обычая? Пора  и мне
бросить вас,  как бросали  другие  женщины.  Я  уйду  к нему, он  гениальный
хирург, но ему не хватает домашнего уюта. Саша, женитесь на мне!
     - С удовольствием, - попробовал отшутиться Чикулаев.
     Мне надоело. Я сказал:
     - Если пригласите, буду шафером на вашей  свадьбе. Или посаженым отцом.
А сейчас - иди спать.
     -  Ничего подобного! Я  сейчас отправлюсь по  делам! Жаль,  у  меня нет
машины, жаль,  не научилась водить, а то взяла бы твою. У меня очень срочные
дела!
     И  она тут  же поднялась, пошла в спальню  -  и  через  минуту  явилась
переодетой и направилась в прихожую.
     Я встал на ее пути.
     Чикулаев маячил тут же.
     -  Мне пора... - вяло говорил он.  -  А вам, Нина,  действительно, надо
спать.
     -  В  каком смысле спать?  - спросила  она. - Просто спать  - или с ним
спать? - Она ткнула в меня пальцем. -  Почему вы за меня решаете,  с кем мне
спать? Я сама решу!
     Я дал ей пощечину.
     - Вот  этого не надо было делать, - сказала она - и рванулась  к двери,
открыла, побежала вниз.
     - Ладно, - сказал я. - Перебесится - вернется.
     - Нельзя, - сказал Чикулаев. - Там ночь, а она вон в каком состоянии.
     - Ну, догоняй,  провожай,  можешь делать с ней  все, что захочешь,  она
согласится.
     - Дурак ты, - -сказал Саша - и поторопился догонять мою жену.

     Дальнейшее  - нелепо, невероятно.  Но  это  произошло, случилось. Через
десять  минут:  звонок  в  дверь. Я открыл.  Саша держит на  руках стонущую,
бледную как мел Нину. Пока укладывали ее, он рассказал, что догнал ее у угла
дома, взял  за  руку, хотел что-нибудь сказать, но она  вырвалась, крикнула:
"Отстань!" - и бросилась за дом - куда? ведь там пустырь, - но она ничего не
различала, кругом  темень,  а  за  домом глубокая  траншея  под теплотрассу,
месяца три уж как  разрыта  и,  естественно, без  ограды,  без страховочного
освещения, -  и Нина упала со всего маху вниз, на трубы. Хорошо, если только
ушибы, но могут быть переломы.
     Нина  стонала  от боли. Решили "скорую" не вызывать, отвезти ее на моей
машине в больницу, где работает Саша.
     ...Убогое  освещение,  убогие  коридоры. Санитары. На  каталку. Повезли
делать рентген. Я остался в коридоре, Саша - вместе с санитарами.

     Его не было долго.
     Очень долго.
     Наконец появился.
     - Ну и что? К ней можно пройти?
     - Она в реанимационном отделении.
     - Что?!
     - Не ори! Переломы ребер с правой стороны,  внутреннее кровоизлияние...
- Саша запнулся.
     - Ну? Что еще?
     - Еще? Разрыв печени, вот что  еще! - сердито сказал Саша.  -  Думаешь,
обманывать тебя буду? Готовься ко всему.
     - То есть? Она что, и умереть может?
     - Все могут умереть, - сказал Чикулаев. - Пойду гляну.
     - Я тоже!
     -  Стой  здесь!  Меня  и  самого-то  в  операционную  не  пустят.  Так,
покручусь...
     Ясно. Он просто не хотел  быть рядом со мной. Переживания родственников
оперируемых больных ему до тошноты надоели.
     И вообще,  вопрос жизни  или смерти моей жены был для  него  вопрос  не
личный, а профессиональный.

     Я думал о многом. В том числе:
     Итак, она умрет. Я  похороню ее  на старом  городском  кладбище. Я буду
приходить туда каждую неделю.  Смотреть на ее  лицо в  граните,  взглядывать
сквозь листву на синее небо  -  и плакать чистыми слезами печали... Не этого
ли я хотел?
     Потом я, кажется, дремал.
     Стоя, как лошадь.

     Меня  пустили к ней только к  обеду  следующего дня.  Палата  была  для
тяжелых; на мое появление никто не прореагировал.
     - Она  еще  не  совсем  отошла,  -  сказал  врач за спиной. - Но оттуда
вылезла. Это наверняка.
     - Откуда?
     - Оттуда, - сказал врач и вышел.
     Лицо  Нины  было  желтым,  с  синими  кругами  вокруг  глаз.  Оно  было
незнакомым, страшным. Я сел на табурет  возле постели. Ресницы ее задрожали,
она  открыла глаза.  Зрачки плавали,  но  вот  удержались, повернулись - она
посмотрела на меня.
     Я улыбнулся.
     - Уйди, - прошептала Нина. - Я тебя ненавижу.
     И устало закрыла глаза.
     Я посидел еще немного и вышел.
     Открывая дверцу машины, вдруг ослаб, облокотился о крышу.
     Капнуло: дождь, что ли, пошел?
     Слезы. Скажите на милость!
     Я был счастлив. Я любил ее.

           Лето 1994