пять верю. А ведь было дело  - с Петровым готова
была. Ты слышишь меня? Понимаешь меня? Я тебе верю, это очень важно. Я верю.
     - Чему?
     - Ну, что нужна тебе. Что...
     - Влюбился?
     -  Скажем так...  Ну  и я немножко. Вон  ты  какой.  Красивый, умный. И
богатый даже, хотя это дело  пятое. Но, в  принципе, я не чистоплюйка, я и с
богатым и  красивым  переспать  могу.  Хотя мне  больше  бедные и  уродливые
нравятся.
     Она смеялась. Я целовал ее пальцы. По одному.
     Я в  ответ рассказал ей историю своего  грехопадения, которую никому не
рассказывал. Вот ведь как: ничего не боюсь, а смешным показаться все-таки не
хочется, история же эта выставляет меня в довольно смешном  виде.  То есть я
раньше так думал, а после того, что произошло с Ниной, умилился,  потому что
она почти повторила меня.
     Мне было восемнадцать лет, я учился на  первом курсе, был весел, волен,
раскован и считался первейшим бабником, что была полная неправда. Меня часто
видели то с  той, то  с  этой,  строили  утвердительные догадки,  я  же  был
девственник и  ни  с кем даже  не  пытался пойти на сближение, боясь, как мы
говаривали, облажаться  - и  это всем станет известно. Я  понимал, что это в
конце концов может вылиться в психоз, в тайную женобоязнь, и решил во что бы
то  ни стало  -  исполнить.  И была  некая  девица, довольно  симпатичная  и
стройная, жившая на квартире  у какой-то старушки и имевшая репутацию вполне
определенную.  По крайней мере, трое моих друзей утверждали, что переспали с
ней в отсутствие старушки, а старушка отсутствует почти  всегда,  потому что
страстная  любительница  таскаться   по   магазинам,   стоять  в   очередях,
выискивать, где что дешевле или лучше, или то, чего в других местах нет, - и
проводит в этих полезных для здоровья занятиях целые дни. Вот с этой девицей
- с ее помощью, если точнее - я и решил согрешить. Я подошел к ней и сказал:
     "Слушай, давно хочу напроситься к тебе в гости".
     "Ладно", - сказала девица и назначила время.
     Я  пришел.  Я  трясся  в  душе как  осиновый  лист.  Я  был  спокоен  и
победителен. Вот что, сказал я, приму-ка я ванну, а ты постели пока.
     "Ого! - сказала она. - Вот это напор!"
     "Могу  и уйти, - пожал я плечами.  - Но  что  делать, если ты мне давно
нравишься? Я не люблю бестолковых разговоров. То есть люблю, и  даже очень -
но  когда уже твои усталые  кудри прильнут к  моему обнаженному плечу. А  до
этого не разговоры, а одно скрытое желанье. Разве нет?"
     Ну,  может, не так красиво и умно сказал, но примерно так. И пошел себе
в ванную. Мылся тщательно -  и вышел из ванной Адамом, даже полотенца вместо
фигового листка не использовал.
     Она и впрямь постелила  и  лежала уже под простыней - и  на мою  наготу
посмотрела  спокойно,   изучающе,   как  и  положено  опытной  любительнице.
Совершенно спокойно я улегся рядом.  Совершенно спокойно целовал  ее долго и
обстоятельно. Я не позволял даже отдаленно приблизиться мысли, что у меня не
получится. Она, впрочем, была тоже спокойна, почти деловита (не впервой!), -
и меня это еще больше успокаивало. Совершенно спокойно произвел я серию ласк
и совершенно спокойно приступил к делу.  А  потом обнаружил то  же,  что и в
случае с Ниной.
     "Я так  боялась, -  сказала девица. - Я давно думала: вот бы с тобой...
Потому что остальные олухи. Я так боялась. А ты так все... Спасибо тебе".
     Потом я довольно долго с нею распутывался. И, конечно, не признался ей,
что она  у  меня  была  первой,  и она  до сих  пор уверена,  что порушил ее
девичество опытнейший и искуснейший донжуанище.
     Нина, выслушав это, не засмеялась почему-то, а задумалась.
     - В чем дело? Тебе неприятно было это слушать?
     -  Да  нет... Просто я  всегда  много думала  об  этом. Одна  из  самых
страшных  и сложных человеческих загадок. И то,  как  люди себя ведут, и что
бывает из-за этого... Вечные вопросы.
     - Вся природа на этом замешана.
     - У людей  -  особенное.  Они  и  напридумывали много, и вообще,  у них
мозги.  Из-за  мозгов-то все катавасии. Я  когда  совсем маленькой была, уже
понимала, как это происходит. И думала: что ж такого,  если все этого хотят?
Подошел, сказал,  получил отказ или наоборот, вот  и все.  В древности, быть
может, так и было.  Я думала  даже:  зачем природа так устроила?  Почему для
этого  недостаточно, например, простого рукопожатия?  Ну, не  мимоходом, а -
минуту. Пожали  руки,  сцепили пальцы,  получили каждый свое  удовольствие -
разошлись. Сколько проблем бы разрешилось!
     - Любви бы не было, - сказал я глубокомысленно.
     Она подумала и согласилась.

     Я гордился ею.
     Я показывал  ее друзьям  и знакомым,  как  тщеславный студент, которого
полюбила вдруг известная раскрасавица актриса.
     Не  в  свет  выводил,  какой,   к  черту,  в  дельцовской  среде  свет;
собезьянничали,  сучьи хвостики,  у тех,  о ком десять  лет  назад  анекдоты
сочиняли.  Те же охотничьи  домики, те же сауны, те же пьяножратвенные оргии
"на  природе" - или в ресторан закатиться, где голое варьете и где  девки на
шеях  виснут, потея. Я заметил: у многих женщин запах денег вообще  вызывает
повышенную потливость.
     Я  показывал  ее дома (но она еще не жила у  меня,  я не хотел этого до
свадьбы),   приглашая  кого-нибудь  посидеть,   поболтать.  Я  показывал  ее
однокласснику  Леше Хворостову. Он,  как  и  майор Петров,  сочинял стихи, я
ничего не понимал в них и честно говорил ему об этом. Он не обижался: другие
тоже не понимают. Он сочинял для себя, но однажды решился и послал в Москву,
в  толстый литературный  журнал.  Выждал,  скрежеща самолюбиво  зубами,  три
месяца  и только после этого позвонил с вопросом: читали ли, мол, мои стихи?
А  вы сами-то их читали? - ответила какая-то неведомая редакторша. С тех пор
Алеша никуда ничего не посылал, занимался тем, что - жил. Когда бы я его  ни
спросил  о  работе,  он  досадливо махал  рукой: "А-а-а!"  -  и переходил  к
разговору  о  Шиллере,  о славе, о  любви... Алеша, конечно,  пил  -  и  пил
запойно. То неделями ни в рот каплей, то ударяется в загул тихий, анемичный,
просто пьет и лежит, лежит  и  пьет.  Неделю, полторы,  две.  Потом начинает
"выходить"  - с муками, с бессонницей,  с тоской. Однажды в  пике  запоя  он
добрел до меня спросить денег.
     "Без отдачи, конечно. Ты ж видишь, я в штопоре, - и у меня ни стыда, ни
совести. Даже желания подохнуть нет".
     Но  вид у  него был подыхающий, и я  вызвал бригаду прекращения  запоя,
объявления о  таких  услугах все чаще  мелькали в  газетах. Молодой  врач  и
ассистентка сунули ему горстъ таблеток, поставили систему.
     "Принесите банку, он захочет сейчас в туалет", - сказал врач.
     Я принес банку. Алеша захотел, но не мог.
     "Лежа не можете?" - спросил врач. Алеша отрицательно покачал головой.
     "Стесняется", - сказал я. Алеша кивнул. Ассистентка вышла.
     "И  нас стесняется", - сказал я. Алеша кивнул.  Мы вышли и  зашли через
минуты три-четыре. Банка была пустой.
     "В чем дело?" - раздраженно спросил врач.
     "Стесняюсь".
     "Кого?!"
     "Себя. Только в туалет".
     "Ну,  тогда  терпите, если сможете. Отведем вас потом.  Хотя  лежать бы
надо".
     Но Алеша не вытерпел. Он заснул под системой и во сне сумел сделать то,
о чем его бесплодно просили.
     С тех  пор довольно  регулярно на излете запоя он  появлялся  у меня, я
вызывал бригаду и платил раз от раза все больше (в мае 94-го - 70 тысяч).
     Но  вот  он  уже  довольно долго  - почти  месяц -  держался  крепко  и
поговаривал даже, не завязать ли совсем, и я пригласил его в гости.
     Ну,  посидели,  попили чайку, Алеша  оживился, был говорлив, насмешлив,
остроумен  -  внятно,  едко, не  то что в стихах. Он, чего  с  ним  сроду не
бывало, даже свои стихи стал читать вслух.
     - Вы, конечно, не поняли? - спросил он Нину.
     - Самое странное, что, кажется, поняла! - ответила моя умница.
     - Что ж вы поняли?
     - Ну...  Стихи не  перескажешь,  особенно  ваши,  они же не  на  уровне
смысла, но я попробую рассказать о своих ощущениях. - И она что-то  говорила
(я слушал  голос - не вникая), плавно поводя руками, то грустя мимолетно, то
смеясь, то морща лоб в раздумье. Говорила долго.
     - Этого  не может быть, - сказал Алеша. - Вы все поняли. Именно об этом
я писал. Вы поняли даже то, о чем я только смутно догадывался. А еще?
     И он еще читал стихи, а она опять говорила, и он еще читал...
     Потом она пошла принять душ.
     - Время, между прочим, позднее, - сказал я Алеше.
     - Сволочь ты, - задумчиво сказал Алеша. - Отдай ее мне. Она первая меня
поняла. Она влюбилась в мои стихи. А потом  влюбится и  в меня.  У  тебя  их
было... И будет... А у меня шанс. Я как раз завязываю... Навсегда... И вдруг
она... Это судьба... А ты?.. Тебе ни к чему... Только тело... Найдешь еще...
А мне душу...
     Он говорил ритмически, раскачиваясь на стуле, обхватив руками коленки.
     - Ты стихами, что ль? - спросил я.
     - Отдай.
     - Брат, ты же меня знаешь, я  не из таких. Женщин  не меняю, не продаю,
не  покупаю.  Да  и не  в  этом  дело.  У нас свадьба через две  недели.  Не
приглашаю,  потому что решили без всякого  шумства. Получаем документы - и в
свадебное путешествие.
     - Сволочь. Я тебя ненавидеть буду.
     - Ты вроде, кроме чая, ничего не пил.
     - Не проблема.  Через полчаса я буду пьян. Я буду пить, пока не сдохну.
Ты сволочь.
     - Откачаем, не впервой!
     - Ты меня больше не увидишь. Зачем она тебе, сволочь?
     - Я ее люблю, - сказал я с радостью оттого, что говорю правду, что хочу
говорить это Алеше, задушевному моему дружку.
     - Ты знаешь, я спокойно относился к твоим подлым коммерческим занятиям,
- сказал Алеша. - Я беспринципен, как и полагается всякому настоящему поэту.
В таких вопросах, по крайней мере. Но тут... Тут  что-то не то. Ты ее любить
не  можешь. Она  - да, такие почему-то  именно в говнюков и влюбляются.  Как
друг тебе говорю. Но ты - не можешь. Как друг говорю.
     - Могу, Алеша, - сказал я и улыбнулся, глянув в ночное окно.
     Тогда  Алеша  встал,  обнял   меня,  словно  уже  налакался  до  стадии
сентиментальности, и сказал:
     - Я не уйду в запой. Люби ее. Я буду приходить в гости. Откровенно буду
на  нее  смотреть - это  учти. На улице подкарауливать.  Ждать -  неизвестно
чего. Может, дай бог, тебя пристрелят.
     Нина вышла из ванной. Алеша, скосив голову и не глядя на нее, - мимо, к
двери, скорей, скорей.
     Забегая вперед: он все-таки ударился в запой. На десятый день ему стало
плохо,  и он по привычке приполз  ко мне. Но увидел  Нину, вспомнил, что она
существует как реальность, а не как его поэтический бред, и хотел сбежать. Я
еле удержал  его, вызвал врачей. Откачали. Но почти тут же он -  я  полагаю,
совершенно  сознательно,  -  ушел в  запой второй.  Неделю готовился к нему:
ходил и занимал деньги - понемногу. Понемногу давали, привычно не надеясь на
возврат. Собрав  определенную сумму,  накупил дешевой  водки, залег в  своей
холостяцкой квартире, пил  неделю, две.  Потом родители, жившие неподалеку и
навещавшие его ежедневно  и  впустую стучавшие в дверь, обеспокоенные, стали
опрашивать  соседей,  те  сообщили, что видели его каждый  вечер  на балконе
провожающим  солнце - в стельку пьяного и иногда плачущего.  А вот последние
дня три он на балконе уже не  появлялся. Родители вызвали  врачей и милицию,
взломали дверь. Алеша  лежал  у двери с вытянутыми руками.  По  каким-то там
приметам милиция определила,  что последние минуты  своей жизни  Алеша полз.
Спиртного же в квартире не  было - ни капли. Выпил он за две недели тридцать
бутылок водки, то есть чуть больше двух бутылок в день.
     Но это было после.
     О чем я говорил?
     Да, о  том,  как показывал Нину  друзьям и знакомым. Впрочем,  на Алеше
друзья кончились. Остались знакомые.
     Врач Саша Чикулаев, пьющий, как и Алеша, но умеренно, хотя и постоянно,
пришел, толковал довольно  занудно о своей  постылой  работе  в больнице,  в
отделении травматологии.
     - Надоело. Режу и режу. И все равно - гангрена. Маресьеву пилили ржавой
пилой - встал на ноги, то есть на протезы.  А эти - не хотят выздоравливать.
Я ему ступню, а гангрена - выше. Я по колено - а она выше.
     - А  вы бы сразу по пах, - сказала Нина, которая в эти дни не понимала,
что где-то могут быть несчастья.
     -  Без толку,  - даже  не глянул на нее  Чикулаев (он  вообще словно не
замечал ее). - Я по  пах - а гангрена  в кишки! И вот человек - самовар. Без
рук,  без ног.  А родственники суют деньги. Чтоб хоть такой, но жил! А зачем
мне  деньги за  самовар? Борзыми щенками  вот не дают  - жаль! Хотя  лучше -
гончими.
     У Чикулаева страсть - охота с гончими. На этой страсти он сошелся кое с
кем  из  городской верхушки  и  мог бы давно уйти на более спокойное  место,
главврачом, например, в  пригородный лесной  профилакторий.  Но  он умен, он
понимает,  что сопьется там.  Здесь же работа  не позволит.  Надо резать.  И
чтобы руки не тряслись. Он  привык резать,  он умеет это делать, он  один из
лучших хирургов  города. Но  характер несносный, орет на больных и персонал.
Мне он доставал  иногда  таблеточки: транквилизаторы,  антидепрессанты. Было
дело,  я крепко  на них сидел. Было - прошло.  Чикулаев, конечно, скучен. Он
хирург и на работе, и дома, и в компании,  и ночью - сам признавался - видит
сны только  про  то,  как  режет.  Я просто  привык  к  нему и рад, когда он
заходит. Первые минуты, по крайней мере.
     - Как тебе моя невеста? - не утерпел я в прихожей, провожая его.
     - Точно у такой я позавчера оттяпал обе конечности.  Задние! - хохотнул
он, согнувшись и пытаясь завязать шнурок на ботинке. -  Торопилась на поезд,
ехать к  жениху, не успевала, к вагону прицепилась и сорвалась. Тебе смешно?
-  прошипел  он  вдруг  свирепым шепотом, разогнувшись  и притиснув  меня  к
стенке. - Смешно?!
     - Вовсе нет.
     - А  мне смешно. Потому что красавице - не жить. Гангрена будет. Никуда
не денется!
     И ушел, так, кажется, и не сумев завязать шнурки.
     Однако что-то веселенький у меня получается рассказ...
     Но  вот -  подлец-компаньон  Станислав  Морошко, Стасик.  С ним никогда
ничего  не случалось. Или он так держит марку. По  крайней мере, я ничего не
слышал.  Родители живы-здоровы, а заодно и  бабка девяноста трех лет, жена -
известный в городе адвокат, дочь в  четырнадцать лет знает три языка  и уж в
Америке  побывала, сын  в математическом колледже учится, я как-то говорил с
ним - способности поразительные, он уже сейчас знает больше меня, а я не все
еще растерял из своих университетских знаний.
     Стасик может и выпить - но никогда не мучается с похмелья. Стасик может
и роман завести  - и  ни разу его не заподозрила жена, ни  разу не хворал от
любовных  последствий.  Впрочем,  роман  -  деликатно  сказано.  Он,  всегда
аккуратно одетый, имеющий своего мастера в парикмахерской, своего закройщика
в ателье,  своего массажиста в  сауне, своего спарринг-тренера  на теннисном
корте  и  т.п.,  амурные  приключения  обожает  с  душком  -  и  даже иногда
припахивает  криминалом:   когда  ему  находят,  например,  пятнадцатилетнюю
девочку, слегка лишь испорченную, едва початую, как он выражается.
     -  Статик,  не  понимаю,  - смеялся я. -  Твоей  же дочери  тоже  скоро
пятнадцать. Как ты можешь! Я бы если представил, что и мою дочь могут...
     - Я в газете читал, - хладнокровно ответил  Стасик, -  что одна девочка
тринадцати лет влюбилась - не в отца, правда, в отчима.  И домогалась его. И
домоглась.
     - Ах ты, гнусь. Ты бы и дочь мог бы! Ведь смог бы?
     - У нас очень примитивные  об этом понятия,  - косвенно ответил Стасик,
пахнущий дорогим одеколоном  и гладко  выбритый, а я  подумал: ведь смог бы,
зараза!
     Хотя он и колоритен, но по-человечески мало мне интересен.
     Он,  как  я уже  говорил, компаньон, мы  с  ним  участвуем  деньгами  и
хлопотами в одном деле.  И  он,  и  я  могли  бы все  взять в  одни руки, но
понимаем, что тогда и ответственность -  на  одного, и спрос  -  с одного, и
опасность вся - одному достанется. Лучше уж при случае кивать друг на друга.
Я  бы,  может, и не  стал,  но  поскольку  уверен, что он  меня продаст,  не
задумываясь, то и сам, буде придется, продам его без малейших зазрений.
     Мы пили шампанское тихим вечером: Нина, Стасик и я.
     - И как же  мне теперь быть? -  весело спрашивал  Стасик. - Я  ж теперь
убью  Сережу, а  вас, Ниночка, увезу в далекий горный аул,  запру в башне  и
буду морить жаждой и голодом, пока не согласитесь меня полюбить.
     Ну и прочая  трепотня  в  том же духе. Мне даже  надоело, хотя вроде бы
именно этого я хотел.
     Поболтав с часок, Стасик сказал:
     - Ниночка, нам бы пятнадцать минут о деле.
     - Потом нельзя? - спросил я. - И от нее у меня секретов нет. Она  скоро
женой будет.
     -  Вот от жен  как раз  секреты  и  необходимы,  - изрек Стасик бытовую
премудрость, пахнущую кухней.
     Хорошо, я попросил Нину оставить нас на пятнадцать минут.
     Я знал, о чем хочет поговорить Стасик, - и не ошибся.
     - Деньги? - спросил Стасик.
     - Нет.
     - Ладно. "Мерседес" новый.
     - Нет.
     -  Дача на берегу Волги, можно жить  зимой: отопление, вода,  дом, а не
дача.
     - Нет.
     - "Мерседес" и дача.
     - Нет.
     - Все.
     - То есть?
     - Все, что имею. До последних штанов. А сам меняю паспорт, уезжаю с ней
к одному дружку в Питер и начинаю новую жизнь.
     - Нет. Да и врешь ты.
     Стасик залпом выпил шампанское, налил еще, опять залпом.
     - Самое смешное, что не вру.
     - Вы рехнулись, что ли, все?
     - Кто-то уже торговал?
     - Было.
     - Любовь, значит?
     - Хуже. Женюсь.
     - Ладно. Теперь бойся меня.
     - Давно боюсь.
     - По-настоящему бойся. Будь здоров.

     И ушел Стасик Морошко. Я не  стал,  конечно, рассказывать Нине о  нашей
торговле. Я  лишь  подумал: как-то  и смешно, и не смешно это. Та же мыльная
опера,  444-я  серия - когда  фантазия авторов истощилась, и герой  из 444-й
серии талдычит то же, что герой из 443-й, и сюжет уж больно пошл.
     Нет, хватит. Чтобы не было 445-й серии - никаких гостей.
     Правда, маму  ее пришлось,  конечно, пригласить,  будущую  тещу Евгению
Иннокентьевну.  С  таким именем-отчеством  ни в коем случае нельзя  выбирать
профессию школьного учителя, а она именно выбрала, заставляя ежедневно  и по
многу раз  учеников  ломать язык,  произнося  "Евгенокентьна!"  Женщиной она
оказалась еще  молодой, совсем  ненамного,  в сущности, старше меня - лет на
пять.  Ровесники почти - но то ли въевшееся в кровь отношение к учителям как
к старшим,  то ли положение ее в  виде будущей моей тещи, то ли мое ощущение
молодости, не совпадающее с возрастом: я вел себя с нею (и по этим причинам,
но  и с  расчетом,  но  и  с  удовольствием!)  как  сущий  пацан,  школьник,
суетящийся, заискивающий, заглядывающий в рот. Нина помирала со  смеху - про
себя, конечно.  Но мне не пришлось много стараться, чуть освоившись, Евгения
Иннокентьевна  заговорила  - и говорила без умолку  все три или четыре часа,
которые  гостила  в  нашем  доме.  (Вот  как  уже сказалось:  в  нашем!) Она
говорила, что не ожидала, что дочь так рано соберется замуж, что отнеслась к
этому  сперва  неодобрительно, а  потом  еще  больше  неодобрительно,  когда
узнала, что жениху под сорок, но в жизни все меняется на глазах, в том числе
и  ее  собственные,  Евгении Иннокентьевны, воззрения  на  жизнь,  она  была
уверена,  что  проносящиеся с  риском для своей и  чужих жизней молодчики  в
шикарных  машинах сплошь жулики, грабители и воры, а теперь вот видит вполне
интеллигентного человека, увлекающегося чтением так, как теперь никто уже не
увлекается,  от  этих  постоянных  изменений  мировоззрения,  нет,  то  есть
мировоззрение  у  нее  остается  прежним,  но  каких-то