о-братски получится.

- Но репортаж... - растерялся Всеволод Рюгин и прижал руки к груди.

-  Репортаж  -  пусть! Репортаж будет! - Конечный взволнованно отмахнулся. -
Девочки  с бантиками, мальчики с "ирокезами"... споют нам хари-кришну. Место
лесное,  кругом  елки, поди разбери - где снимали. Будет тебе репортаж. Но в
пути - в пути надо быть поаккуратнее. Всякие песни, костры...

-   Костры?   -  изумился  Виктор  Бориков.  Он  недоуменно  обвел  взглядом
остальных. - Ты что - предлагаешь не жечь костры?

-  Дым!  -  в  голосе Конечного слышалось истерическое желание достучаться и
мольба  к  Господу  вразумить  этих  ослов.  - Нас любая сука засечет с этим
дымом!

-  Ну-у,  нет,  -  протянул Бориков, темнея лицом. - Поход без костра - это,
мужики, знаете...

-  Огонь  никуда  не  денется!  - в этом последнем своем увещевании Конечный
едва  не  отдал Богу душу. - Мой рюкзак под завязку набит сухим спиртом! Что
не  влезло  -  Яшин  забрал...  Ну,  не  трещит,  искр  нет  снопами  - зато
экологически чисто. Какая вам разница?

Бориков  понимал,  что Конечному отчаянно хочется добраться до торчков и там
забыться,  но и страх его гложет нешуточный. Виктор Бориков мог понять такое
очень  даже  хорошо.  Не столь давно - и даже совсем недавно - он сам влачил
жалкое  существование запойного алкоголика, день ото дня что-то да терявшего
в   окружающем  мире.  И  Бориков  благословлял  тот  светлый  день,  когда,
изнуренный  похмельем,  -  которое,  как известно, первично, - он появился в
кабинете  знаменитого  психиатрического  светила,  и то светило закодировало
его  от  пьянства  на  всю  оставшуюся  жизнь.  После  этого  он  постепенно
преобразился  в  то, что теперь застенчиво осваивалось в блестящей конфетной
обертке:  новорожденное совершенство. Но он еще многое помнил и мог понять и
простить ближнему его слабости.

-  Ладно, не страдай, - сжалился он над Конечным- Мужики, у него ломка, и он
ссыт,  -  Бориков  говорил  добродушно,  покровительственно.  -  Черт с ним,
перебьемся сухим спиртом.

-  Чушь  какая-то,  -  пожал  плечами  Парвус.  - В общем, я - как все. Что,
рванули?

-  Брависсимо  Парвиссимо!  -  вскричал  Рюгин,  предвкушая  путешествие,  и
хлопнул  Парвуса по рюкзаку. - Все-таки ты голова! Без тебя сидишь, варишься
в  собственном соку, дальше носа не видишь... А ты - тут как тут! Вытащил из
норы!  Пошли!  - он обнял Парвуса и Яшина за плечи. Парвус был высок, Рюгина
перекосило,  и  он  бросил  эту  затею,  довольствуясь  Яшиным.  - Что такой
хмурый? - обратился он к другу.

-  Не  знаю...  -  Яшин  зыркнул направо, налево, помялся и тихо, неуверенно
спросил:  -  Скажи,  ты  где-нибудь  когда-нибудь  видел  подобную траву? Ты
посмотри - травинки все одного роста...



* * *

Было около шести вечера.

За  день лес так толком и не прогрелся. Сущее пекло, однако, мучило их, пока
приходилось  шагать  по  утоптанной  дороге мучного цвета вдоль одноколейки.
Пыльная,   не  оседавшая  дымка  над  дорогой  тоже  была  цвета  муки.  Все
разделись;  поначалу  занимались  обычным делом - скабрезничали, зубоскалили
друг   над  дружкой,  но  с  выходом  солнца  в  зенит  приумолкли.  Струйки
разжиженного  пота  щекотали  их  белые, городские бока. Поэтому несказанной
благодатью  был  явлен  лес  - и путники, оставив дорогу позади, продравшись
сквозь  помесь  болота с диким буреломом, очутились среди чешуйчатого золота
соснового  бора.  Они  окунулись  в  то  золото,  и  ни звука не раздавалось
вокруг;  на  коже  пылали  волдыри,  ноги  гудели.  Не  было ни пригорка, ни
овражка - одни сосны сплошь, с кронами, терявшимися в жаркой небесной зыби.

Мнения  разделились.  Где-то забарабанил дятел, с ветки беззвучно сорвался и
повис  на прозрачной нитке паук, а они стояли полукругом, обсуждая: устроить
ли  привал  прямо здесь или пройти дальше. Конечному место не нравилось. Оно
казалось ему чересчур открытым.

-  Все  просматривается, - сетовал и ныл Конечный. Он чувствовал, что теряет
чувство  меры, но остановиться не мог. Волей-неволей он усиливал в остальных
неясные  страхи.  Бориков  мрачнел,  Всеволод  Рюгин  и Парвус в который раз
испытывали  недоумение.  Яшин  устал,  утратил  интерес  к  жизни и сидел на
земле,  обхватив  колени руками, готовый идти, куда ему скажут. Наконец спор
закончился.  Конечный отвоевал лишний час пути. Он сразу замолчал, рассудив,
что от добра добра не ищут.

То  ли  по  инерции, то ли под влиянием путаных советов Конечного вышло так,
что  шли  они  намного  дольше.  Уже  начинало смеркаться, и привал случился
как-то  сам  собой.  Разом  остановившись, все чуть ли не хором заявили, что
дальше  никуда  не  пойдут  и  будут  отдыхать. Когда устанавливали палатку,
Всеволод  Рюгин  нашел  гриб.  Гриб  одиноко торчал посреди желтого хвойного
ковра,  почему-то  наводившего  на  мысли  об изобилии ежиков поблизости. Но
никакие ежики не появились.

Рюгина  окружили  и  принялись  рассматривать  гриб.  Какое-то  время ничего
внятного   не   произносилось  -  одни  лишь  глухие  нерешительные  вздохи,
междометия и цоканье языком. В конце концов Яшин сказал;

-  Ну  что  мы,  в самом деле, топчемся на месте? Вопрос ребром: будем ли мы
употреблять этот гриб в пищу?

- Пожалуй, нет, - скривился Парвус.

- Нет, - постановил Бориков.

- Так, - кивнул Яшин. - Прекрасно. Вопрос второй: почему?

-  Я  таких  грибов  не  знаю,  -  Бориков отвернулся. Гриб и впрямь попался
замечательный  - чего стоила хотя бы квадратная - пусть даже с закругленными
углами   -  шляпка.  Водянистая  фиолетовая  нога,  сотни  иголок  на  месте
привычной мякоти под шляпкой, запаха - никакого.

-  Я  думаю, - вздохнул Яшин, - пришло время наполнить бокалы и обсудить все
странности последних дней. Их накопилось слишком много.

Возражений  не  было.  Парвус  приступил  к хлопотам - он взялся вынимать из
рюкзаков   еду,   напитки,   вилки  и  ложки.  При  виде  напитков  общество
повеселело,   все  заспешили.  Конечный,  считая  себя  главным  по  огневым
вопросам,  вбил  в землю рогульки и положил сверху прутик для котелка. После
этого  в  руках  у  него появилось нечто вроде складной игрушечной кроватки:
металлическая  жаровня.  Он  поставил  ее между рогулек и высыпал кучу белых
таблеток.

-  Эй!  -  окликнул  его  Рюгин. - Этот сухой спирт... его в мокрый никак не
переделать?

-  Рискни,  -  ухмыльнулся  Конечный.  Всеволод  Рюгин,  любивший  увеселять
друзей,  побежал к ручью, нацедил воды в кружку, бросил таблетку и важно сел
толочь  ее  черенком  вилки.  Как  часто  случается,  он  всерьез  увлекся и
товарищам не без труда удалось его дозваться.

-  А  ну  тебя!  - рассвирепел Рюгин и плеснул болтушкой в черничный куст. -
Лучше по-старинке.

-  Совсем  по-старинке не выйдет, - осклабился Парвус, указывая на таблетки,
уже  горевшие  бесшумным  синеватым  пламенем. - Налицо новаторский элемент.
Как-то  непривычно,  -  сокрушенно  вздохнул  он,  ломаясь.  -  То ли дело -
костер!  Соберешь  хворост,  шишки,  дровишек  наколешь...  Не с руки старой
гвардии рассаживаться вокруг горящего сухого спирта.

- Времена меняются, - изрек Бориков.

- Меняются, да, - печально согласился Рюгин.

-  А  по  мне  -  это  даже  оригинально,  -  возразил Яшин. - Во всем можно
отыскать плюсы. В конце концов, это шизовка.

- Шизовкой было бы поджечь настоящий спирт, - хмыкнул Парвус.

-  Кстати  - что ты тянешь? - встрепенулся Рюгин. - Ну-ка, плесни! Что-то мы
закручинились!  -  Он,  жмуря глаза, выхлебал то, что ему налили, закашлялся
и, колотя незанятой рукой по мху, передал кружку Борикову.

- Не пью, - деликатно отказался тот.

- Ох, прости. Забыл совершенно.

Кружка,  миновав  Борикова,  отправилась  дальше  по своим делам. Когда с ее
делами  было  покончено,  все  обмякли  и в наступившем блаженстве утруждали
себя лишь ленивым избиением комаров.

- Уж и в сон потянуло, - вяло отметил Парвус.

-  Нам еще надо устроить консилиум, - напомнил Яшин, растянувшийся на траве,
глаза полузакрыты. - Обсудить ситуацию. Пункт первый...

- Чего обсуждать? - томно пробормотал Рюгин. - Идиотские грибы?

-  Пункт  первый,  - упрямо повторил Яшин. - Было странное чувство... - И он
пересказал  все, чем делился с Парвусом перед отъездом. - Пункт следующий, -
продолжал  он.  -  Я не одинок, потому что Парвус тоже что-то заметил. Пункт
третий:  небо...  Ну,  пускай  это  будет  спорный пункт, раз вы ни черта не
видите.  Пункт  четвертый:  трава-мурава.  Пункт  пятый,  - Яшин обернулся и
взглянул на Рюгина, - идиотские грибы.

- В общем, мы на другой планете, - сонно резюмировал Виктор Бориков.

-  Пункт  шестой,  -  Яшин  оставил резюме без ответа, - все , что я назвал,
имеет  всеобщий характер и очевидно многим. Но - удивительное дело - должной
ответной  реакции  нет.  Лично  я  в  настоящий момент чувствую себя гораздо
спокойнее и увереннее, чем утром, а проблем тем временем прибавилось.

-  Хватит  туфту  гнать, - с презрением плюнул Конечный. - Меньше надо пить.
Давайте баиньки. Тонкие натуры! Поэты...

-   А   я,   пожалуй,  подчинюсь,  -  заявил  Яшин  после  непродолжительных
размышлений. - Действительно - дьявольски хочется спать.

Тут   начал   солировать   засыпающий   Бориков.  В  минуты  вдохновения  он
располагался  к  сочинительству,  писал  рассказы и стихи, оставляя за собой
право нести любую чушь, сколько вздумается. Бормотал он приблизительно так:

-  На  сон грядущий все же подумаем... молча, каждый про себя. Вспомним свои
ощущения,  мысли,  сны,  наконец...  Сны  -  не последнее дело... Ремизов их
просто  собирал для души, для забавы - как и зверушек... Ему без снов бывало
скучно...  А  Фрейд  выделял  первооснову...  первоэлемент...  и  все образы
вылепливал  из этого первоэлемента... Одного не учел - почему первоэлементом
не   может   быть  уже  готовый  образ?  картина?  событие?  что  ж  все  из
примитивного  похабства  выводить...  Человек заслуживает большего... Как же
иначе стихи сочиняют во сне? Что стихи - романы... Вот я как-то раз...

Но  его  никто  не  собирался слушать. Вполне бодрствовал один Конечный, но,
далекий  от  творческих настроений, он не вникал в дремотный лепет Борикова.
Внутри,  глубоко  в  дрожащих от страха нитях солнечного сплетения, алкоголь
поначалу  сумел  приглушить  тревожные  сигналы,  да  только  вот  - они уже
звучали снова. "Cны! - злобно, затравленно подумал Конечный. - Щенки..."

Истоки  тревоги были очевидны. Правда, они не имели никакого отношения к тем
переменам,  о  которых  вел  речь  Яшин,  хотя  и  последние  не укрылись от
судачьих глаз Конечного. Его страшили вещи иного сорта.

Это  случилось  не  так  давно:  он маялся в дурдоме, куда залег сбить дозу,
достигшую  к тому моменту опасных величин. Хочешь не хочешь, пришлось пройти
через  кое-что  не  слишком  приятное  и  радостное. После длительных тяжких
страданий  он  начал  взывать  к  Богу,  но  делал  это с такой неприязнью к
объекту  своих обращений, с упреками и проклятьями такой силы, что Создатель
счел  за  благо  повременить  с  помощью.  Конечный  извивался  в несносимых
ломочных  корчах,  ища  хоть  какую-то  опору  вовне,  но  пальцы, сведенные
судорогой,  лишь  мяли  мокрые от пота простыни и хватали нагретую воздушную
пустоту.  Безответные  призывы  ко  Всевышнему  запали  в  память Конечному.
Обычно  способный  на компромисс, существовавший под девизом "живи сам и дай
другим",  серьезных  обид он никогда не забывал и не прощал. Несоизмеримость
весовых  категорий  его  мало волновала. Когда ломки пошли на убыль, он взял
себе  в  привычку ночами подолгу лежать с открытым взором и требовать защиты
у  более  сговорчивого  покровителя. "Ладно, Бога не видать - хрен с этим, -
думал  Конечный. - Но хоть кто-то - покажись! Мне начхать, кем ты окажешься,
лишь  бы  избавил  от  этой  заразы".  Так  прошла  не  одна  ночь.  Попытки
прихватить  за  бочок  метафизику  оказывались тщетными. Бог безмолвствовал,
дьявол  не  показывался.  Понемногу  Конечный  уверился  в отсутствии обоих.
Большого  облегчения  это  не  принесло, но и расстроился он не особенно. Он
изобрел  новую  забаву:  нет-нет,  да  и подтрунивал над рогатым, - Бога же,
презрения  к  Нему полон, в мыслях больше не держал. Однажды, развлекаясь на
такой  манер,  он вдруг поразительно ясно услышал, как чей-то голос звонко и
мелодично  изрек  слово:  "Черт!  "Голос  шел откуда-то из самого Конечного.
Облившись  холодным  потом, Конечный продолжал лежать неподвижно, не в силах
шевельнуться.   Голос   оказался   нигде  ранее  не  слыханным,  женским,  и
одновременно    совершенно    нечеловеческим.   Человек,   пусть   и   самый
бесстрастный,  всегда  сообщит словам какой-нибудь оттенок, как не сможет до
конца  обойтись и без интонаций. Здесь же, в черепе, некто абсолютно чуждый,
космически  посторонний,  громко,  четко, бесцеремонно оповестил о наличии в
языке  именно  этого  слова  и  сам  же  упился этим известием в недоступном
смертному  восторге. Конечный, немного оправившись, расценил дурное знамение
как  галлюцинацию. Их у него прежде не бывало, но надо же когда-то начинать.
"Височные  доли  мозга, скорее всего", - сказал себе Конечный, нахватавшийся
с  целью  обычного  выживания  кой-каких  медицинских  понятий. Подождав еще
чуть-чуть  и  не  услышав  ничего  новенького,  он  рискнул  опустить веки и
вынырнуть  на  свой  астрал - так он именовал пустое место, которое виделось
ему  при  попытках  углубиться в себя. "Ну, где ты? - осведомился Конечный с
трусливой  наглостью.  -  Покажись, не ссы". "Голову поверни", - донеслось в
ответ.  Конечный  внутренним  взором  взглянул  направо, но не смог выискать
ровным  счетом  ничего,  кроме  каких-то  плававших  в  белесой мгле точек и
червячков.  "Да не туда. Ты   н а л е в о   взгляни! "- шепнул в башке некто
сильный и снисходительный.

Дальнейшее  вместилось  в  единственное  мгновение,  впечатавшееся  в душу и
отравившее  ее  навсегда.  Слева,  в  той же пустоте, но уже залитой мертвым
светом,  явилось  нечто похожее на темно-синее застывшее море. Под небольшим
наклоном  из  этого моря, не оставляя ни ряби, ни кругов, вздымалась гладкая
глыба.  Она  была  серо-стальная  и в то же время, бесспорно, живая. Ничто в
исполинской  глыбе  не  указывало  на  жизнь,  и  все  же  ее одушевленность
чувствовалась   безошибочно.  Живой,  гладкий,  уходящий  в  бездонную  высь
айсберг   серой   стали  каждым  квадратным  микроном  своей  плоти  излучал
невозможную  злобу.  Ненависть,  которой лучилась глыба, была всеобъемлющей,
беспредметной  и  абсолютной.  А угол наклона - совсем небольшой - не то что
грозил  вырасти,  но  никакого  сомнения  не оставалось в том, что глыба сию
секунду  обрушится и расплющит. Видение предстало столь убедительным в своем
слепящем  кошмаре,  что Конечный крикнул. Оно тут же исчезло, а он остался -
один  на белом свете, со знанием неотвратимости конца, с навеки высеченной в
мозгу картиной полного, окончательного бедствия.

Она,  та глыба, никуда не делась. Она нависала под тем же углом, намереваясь
упасть.  Миг  -  пустяк  для глыбы. Она будет падать всегда - вчера, завтра.
Сейчас вот упадет.

Конечного   передернуло.  С  остановившимся  взором  он  сидел,  далекий  от
затихавшей, погружавшейся в сонные грезы стоянки.

А Яшин, засыпая, думал про проклятый ноябрь.



Г л а в а  3.  ПРОКЛЯТЫЙ НОЯБРЬ

Фернандо цыгойя!

Что  означали эти слова - одному Богу известно; быть может, и ничего вовсе -
так,  полная  бессмыслица,  а  может, и вправду являлись они самым страшным,
самым  оскорбительным  для  цыган ругательством - у кого спросишь? ну да, ну
на  какой-то  пьянке  услышал  он эти слова впервые, и было ему сказано, что
переводятся  они всего-то как "грязный цыган", но сами цыгане якобы не знают
проклятья  ужаснее, чем это - при первом рассмотрении относительно невинное.
И  он,  конечно,  забыл  те  слова напрочь, но мы никогда ничего не забываем
навсегда,   и   они   схоронились   в  мозговых  тайниках  с  их  химической
неразберихой  и  электрической  чехардой. А на память пришли когда не надо -
вернее,  когда надо, но только не ему, а кому-то другому, о котором он знал,
что  тот  есть,  но  кого  никогда  не видел, не слышал и не слишком пытался
понять.  Слова  всплыли  солнечным  днем  в  начале ноября на серой, грязной
площади  близ вокзала, когда здорово хотелось навестить места, где родился и
вырос.  Все откладывал, все пережевывал до потери вкуса свою ностальгию, все
ублажал  дешевую сентиментальность - и вот, как только надумал, так тут же и
подвалила  к  нему  наглая,  с хнычущим рваным кульком в руках, в заношенных
одеждах,  которые  каким-то  чудом  сохранили  пестроту под чудовищным слоем
грязи,  - наглая смуглая морда, с видом: "Ну ладно, парень, давай к делу, не
тяни,  сколько  можно ждать". Она подошла и потребовала разрешить ей гадать,
а  ее сородичи галдели неподалеку. Их котомки и сетки распирало от батонов и
комьев   нестиранного   белья,  их  чумазые  голоногие  дьяволята  пищали  и
оценивающе  озирались  по  сторонам,  чуя  в  себе  племенную  хватку, но по
малолетству  неспособные  покамест  развернуться  во  всей удали. Цыганка не
отставала  -  "дай деньгу, дай! "; он же в конце концов был загипнотизирован
ее  неподвижным  взором,  отдал  трехкопеечный медяк и позволил приступить к
ворожбе.  Цыганка наплела с три короба обычных небылиц про дальнюю дорогу да
казенный   дом,   и  он  хотел  было  убраться  прочь,  но  та  не  пустила,
запричитала:  "Погоди,  человек,  на-ка вот, забери свою деньгу", и он сдуру
протянул  руку  взять грош, но цыганка отдернула немытую ладошку с монетой и
велела  "достать  из кармана другую деньгу, желтую, бумажную, и взять медную
деньгу  бумажной  желтой  деньгой".  Дьявольщина!  автоматически  он  извлек
рубль,  и,  едва  только  купюра коснулась цыганских пальцев, тут же исчезла
вместе  с  медной деньгой. А исчезнув, возникла магическим образом снова, на
той  же  ладошке,  и  цыганка,  скороговоркой уверяя его в своих честности и
бескорыстии,  приказала  достать из внутреннего уже кармана большую, красную
деньгу  и  красной  деньгой  взять желтую и медную, ибо ей, цыганке, деньги,
разумеется,  вообще  не  нужны.  Ах  ты, деньга-таньга, будь ты проклята! он
совсем  обалдел,  стоял  чурбан  чурбаном,  пока  наконец не лишился красной
деньги,  а заодно и фиолетовой. Цыганка, учуяв как-то, что денег больше нет,
быстро  развернулась  и  пошла  к  билетным  кассам, возле которых копошился
остальной  табор. Тогда он, пораженный простотой и наглостью обмана, крикнул
ей   в   спину   злополучное  "фернандо  цыгойя!",  от  чего  цыганка  резко
затормозила,  обернулась,  взглянула  на  него  и, чуть помедлив, прокричала
что-то  на  своем  наречии. Ему, не знакомому с языком цыган, стало, однако,
сразу  ясно,  что  его  проклинают каким-то мощным проклятьем, не подлежащим
снятию  -  и,  верь  не верь, но тут же потянуло ветром, закружилась столбом
площадная  пыль,  холод  пропитал одежду, обжег лицо - и прежде дул ветер, и
прежде  кружилась  пыль, но все это оставалось незамеченным, не переживалось
так, как пережилось в ту секунду и продолжало переживаться много позже.

А  как  же еще? А откуда ж иначе? А кем же, кроме нее, мог быть он проклят и
обречен  на  бесконечный  поезд  с  осенью  за  окнами  и  песней  "Дорога в
преисподнюю"  в  башке?  С  чего  другого  стал  бы  он  вдруг так отчетливо
чувствовать  то самое нечеловеческое постоянство смен одного и того же одним
и  тем  же  -  и  вот,  за  окном  поезда светает, и встает голый лес, и вот
темнеет, а лес исчезает позади.

Еще   в  детстве  он  бессознательно  предчувствовал,  что  поездам  суждено
проехаться  по  его  жизни,  неясный зов мерещился ему в перегретых июльским
солнцем,  пахнущих мазутом шпалах. Помнится, нравилось ему караулить красную
разбойничью  харю  электрички,