которая  вот-вот  появится из-за поворота, и
действительно   -   размалеванная,   с  дикарскими  полосами  на  рыле,  она
подползает,  накрывая  брюхом  одноколейку.  А  он  все  думал  о  соседней,
конечной  станции,  откуда  электричка  пришла и где ему никогда не придется
побывать.  Позже, когда он вырос, его нередко одолевали странного содержания
фантазии:  встать,  к  примеру, среди ночи с постели, отправиться на вокзал,
сесть  в  вагон  и укатить в глухомань, в глухомани сойти, очутиться посреди
расползшегося волею весны ночного поля и охренеть от всего этого.

В  час  гадания  он  был еще очень молод, но вскорости - и здесь не избежать
суконного  слога - приступил к трудовой деятельности, и трудиться ему выпало
в   дальнем   пригороде,  а  сама  служба  оказалась  впридачу  связанной  с
постоянными  разъездами  по  стране.  Он, домосед и консерватор с малых лет,
сильно  тяготился  этой  ношей. За что послано такое проклятье ему, для кого
дороже  дома  никогда  ничего не существовало? Кем было заведено ежеутреннее
правило  выдергивать его из родных стен, гнать на вокзал, увозить к черту на
рога  за  десятки  километров?  И,  как  будто  в  насмешку, крепло и крепло
абсурдное  желание учинить над собой насилие и предпринять упомянутое ночное
путешествие.  Видно, срабатывало старое детское предчувствие - внушая дурную
тягу,  убеждая  в  предопределенности судьбы и смехотворности сопротивления.
Подсознание,  являя  образы ночного захолустья, подводило к пониманию полной
безнадежности   бунта   в  том  недалеком  будущем,  когда  идиотские  грезы
превратятся в реальность.

И  вот год за годом невозмутимая и неподконтрольная сила вела его к одному и
тому  же  вагону,  усаживала  на одно и то же место справа по ходу поезда, и
теперь,  окажись  он  случайно  слева,  уже  испытал бы неудобство. Он мог с
закрытыми  глазами  перечислить  все  достойное внимания, что проносилось за
окном:  снегоуборочную  машину,  которая годами торчала на приколе в тупике,
теплостанцию,  стену  недостроенного  гаража, электронные часы, извещавшие о
минутах  и  градусах попеременно. Эти часы превратились в своеобразную веху.
Он  всегда  проезжал  мимо них ровно в 8. 00, и всякий раз младший, наручный
брат  тех  часов , болтавшийся на тощей кисти неизменного субъекта напротив,
играл  грибоедовский  вальс.  Вагон  был  единственным  местом в городе, где
ежедневно,  строго  в  определенное время, удавалось послушать грибоедовский
вальс.

Уличные   часы   иногда   ломались,   и   это  портило  настроение,  вносило
неразбериху.  В  конечном  счете,  не  в  силах  больше нести бремя внимания
тысячи  глаз,  проносящихся  мимо,  часы  свихнулись  совсем и круглые сутки
показывали только знак"минус"; вальс же упорствовал и продолжал звучать.

Ноябри  преображали однообразие и скуку в нечто физически ощутимое, и каждый
предмет  за  окном именно в ноябре начинал наконец-то выражать исключительно
то,  что  от  века  составляло  его  паскудную,  скрытую  суть.  Особенно  -
малохольные  деревца и кустарник, произраставшие в канаве, что вяло тянулась
вдоль  путей  -  о,  эта  канава!  эти  деревца, этот тощий, как и они, слой
серого снега, эта стоячая, подмороженная вода цвета стылой спермы!

...  Когда  же  он  все-таки  уволился  из  ненавистного  места  и  поездами
пользовался  от  случая  к  случаю,  тут-то  и  началось.  Вроде бы он мог с
облегчением  вздохнуть  -  и как-то раз, хватив лишку, явился-таки в нелепый
ночной  час  на  вокзал. Он прошел к привычному месту, устроился возле окна.
Был  август.  Он  прекрасно понимал, что до утра обратных поездов не будет и
ему  не  вернуться  назад,  но так и не шелохнулся - ни когда двери поползли
неохотно  на  свидание  друг  с  другом,  ни  когда они осклабились в пустой
улыбке  на последнем городском перроне. Он ехал в гордом одиночестве, ничем,
впрочем,  не  гордясь  и  ни  о  чем не думая, и вскоре очутился на знакомой
станции.  Ночь  выдалась  теплая,  вокруг  не было ни души, лишь в отдалении
приплясывал  костер. Он двинулся на огонек, увидел cтаю недорослей, одетых в
ватники,  странно  молчаливых.  У  них наверняка нашлось бы что выпить, и он
ради  выпивки  готов  был  подвалить  даже  к  шпане, но ненормальная тишина
остановила  его,  и  он побрел прочь. После нескольких кругов он снова стоял
на  платформе,  и  через  пару  минут  подоспел  поезд. В голове сразу же по
старой  памяти  зазвучала "Дорога в преисподнюю". "Пошло, - поморщился он. -
Безвкусно.  Банально".  Состав  был  пуст,  вагоны  оставались  темными,  не
включались  и  фары.  Все  это  представлялось  не  вполне  ясным,  так  как
последний   поезд   давно   ушел.  По  платформе  прохаживалась  станционная
служащая.  "Куда  этот  поезд?  "-  спросил он ее, но та, мрачно взглянув на
него,  похмельного, не ответила и медленно удалилась. Внезапно он сообразил,
что служащая - цыганка. Он вспомнил, что в тех краях жило много цыган.

Когда  поезд  тронулся,  он попытался разглядеть хоть что-нибудь в кромешной
тьме  за  окном,  но  ничего не вышло. Гори в вагоне свет, в этом не было бы
ничего  удивительного,  но  свет  не  горел. Состав шел неровно - то мчался,
словно  ополоумев,  то подолгу стоял в теплой мгле, и лишь по шелесту листвы
возможно  было  угадать  невидимый  лес.  Примерно через час ни с того, ни с
сего  ожил  динамик,  и  раздраженный  голос произнес: "Дачное". Приходилось
верить  на  слово,  ибо никаких признаков Дачного различить не удавалось. Он
вытянул  ноги,  прикидывая,  как  скоро  попадет  на  Балтийский  вокзал, но
несколько  минут  спустя из динамика донесловсь: "Предпортовая". Он вскочил,
выбежал  в  тамбур, прижался к дверям. Сквозь стекла дверей, как ни странно,
было  видно городские огни, и стало очевидно, что поезд и вправду движется к
Предпортовой,  а  вовсе  не к Ленинскому проспекту. За Предпортовой объявили
станцию  Купчинскую  -  сугубо  товарный  узел,  где нечего делать городским
электричкам.  Он  вернулся  в  вагон  и  стал ждать. Ему, наверно, пора было
испугаться,  но  особого страха он не испытывал - лишь смутное беспокойство.
Когда  состав  сделал  остановку  в Обухово, он сообразил, что поезд намерен
описать  круг  и  объехать  весь  город - можно будет сойти, скажем, в Новой
Деревне  или  Лахте. Но он, повинуясь чьему-то диктату, сошел в Полюстрово и
обнаружил,  что  воздух заметно посвежел. Какие-то люди, невзирая на поздний
час,   сажали   саженцы.  Толстая,  чем-то  знакомая  тетка  приблизилась  и
посоветовала:  "Сгоняй  домой  за шапкой, замерзнешь". Он огляделся и увидел
мириады  снежинок, стройными рядами спускавшихся с черных беззвездных небес.
Подняв   воротник,   он   зашагал   к   дому,   и   дом   вырос   перед  ним
нежданно-негаданно,   и  улица  оказалась  его,  и  все  было  привычно,  но
отчего-то   казалось  копией.  И  -  темень  сродни  первозданной  тьме,  не
собиравшаяся  отступать  с  приходом  утра. Он поднялся по лестнице, вошел в
квартиру,  чуя  подвох,  если  не  угрозу.  Жуть  расползалась  и оседала на
предметах,  чьи  знакомые очертания обретали во мраке нечто фальшивое. Отпер
ключом  дверь  комнаты,  откуда  пулей,  стелясь  брюхом  по полу, вылетел и
растворился  в  темноте  кот.  Внезапно  ноги  ослабели, а от лица отхлынула
кровь:  сквозь  щель  под  дверью  спальни  пробивался свет. Он сглотнул, не
находя  сил шагнуть к двери, но та отворилась сама, из спальни вышла мать и,
бормоча  что-то,  стала  деловито рыться в сумочке. "Что ты здесь делаешь? -
спросил  он  сдавленным  голосом.  _  Ведь тебя нет в городе". "Не мешай, на
работу  опаздываю",  -  бросила  мать на ходу и снова скрылась в спальне. Он
перевел  дух и решительно последовал за ней, и замер, уразумев на входе, что
все  рушится,  обрывается, падает, и конец еще далек. Мать, застыв, стояла в
центре  комнаты,  руки  ее были воздеты к потолку, кожа аккуратно содрана до
локтей,   и  из  пальцев,  пальцев  из  бесчисленных  разноцветных  бусинок,
сверкавших жемчугом, несется музыка...

...  И  он  пробудился  от  музыки  и  понял, что все лишь снилось ему, а из
электронных  часов,  болтающихся на худощавом запястье, звучит грибоедовский
вальс.  И  поезд  продолжает мчаться в черно-белый край, и стынет вода цвета
спермы  в  бездонных  и  бесконечных канавах. Разбиты стекла, холодный вихрь
вымораживает  вагон.  "Проклятый  ноябрь,  - шепчет он, полуприкрыв глаза. -
Проклятый,  проклятый ноябрь". И едет дальше, не переставая шептать, и ветер
заносит  в  окна  снег, мелкий сор и календарные листки. Календарные листки,
кружась, ложатся на колени, надписью "16 марта" вверх.



Г л а в а  4.  ПЛАСТИЛИНОВАЯ РЕКА

С  чем  бы  сравнить  внезапно  подоспевшее  понимание? Чья-то тень, в мятой
черной  шляпе  и  пыльном  плаще  нараспашку,  поспешно, торопясь в какое-то
другое  место  по  каким-то  другим  делам,  прошла  сквозь комнаты и походя
зажгла свет.

Не  электрический и не дневной - неизвестный белесый свет с равной щедростью
осветил  углы  и стены. Все выглядело давным-давно миновавшим и сулило новые
времена.  Огромная  картина,  изображавшая  павлина, рухнула боком и тяжелым
углом  рамы  пробила насквозь плетеное сиденье стула, будто чей-то висок. По
полу  тянулась пятнистая масляная дорожка: опрокинули банку сардин. На столе
в  беспорядке толпились старинные фарфоровые чашки и современные бокалы. Эти
разнородные   предметы   изнемогали   от  взаимной  неприязни,  несмотря  на
одинаково  замызганный  вид.  Кофейник  с  отвращением  взирал на изысканную
пепельницу:  до чего докатилась. Рюмки горестно сгрудились вокруг стеклянной
уточки,  памятной  еще  с  детских  игр,  семейной любимицы. Нынче же кто-то
отломил  ей  тонкую,  с  синей  прожилкой  внутри лапку, и теперь ее розовая
перепонка  едва  виднелась  среди  окурков,  пепла и разномастных пробок. На
краю  стола  возвышался  кувшин  с остатками жидкости, пахнувшей незнакомо и
резко.  Всеволод  Рюгин  припомнил,  что жидкость купили уже ночью, прямо во
дворе; торговал ею некто в куртке до колен, с распаренным лицом.

Помимо  очевидных  признаков  разгрома,  в  гостиной  можно  было  подметить
множество  мелких  деталей.  Но  при  беглом  осмотре  они , отпечатываясь в
сознании,  чуть-чуть  не  добирали  до  оценки,  и  это  порождало  особенно
тягостное  чувство.  Хотелось что-то сграбастать, куда-то бежать, что-нибудь
сделать,  но  никак  не получалось ухватить кончик нитки, за который следует
потянуть в первую очередь.

Поникшие,  выцветшие  шторы,  чуть разойдясь и тяжко опадая, являли молочный
провал  окна.  Здоровенный  глобус,  которому  место  в лаборатории алхимика
средних  веков,  обосновался  на  подоконнике.  Из Центральной Африки торчал
кухонный  нож,  всаженный  по  рукоять.  Форточка была открыта, в нее тянуло
холодом  и  сыростью,  -  они-то  и  привели  в  чувство  Рюгина,  разбудив.
Возможно,  что  и пресловутое понимание, осознание того, что он давно один и
все ушло, тоже приплыло на волнах этого холода.

Хмурясь,  Всеволод Рюгин запахнул халат и направился в спальню. На пороге он
споткнулся  и  налетел  на  кресло,  которое  тут  же  покатилось  и въехало
колесиками в груду пластинок, две - хрустнули.

На  постели  в  спальне  растянулся хороший знакомый - хороший, но не более.
Хороший  знакомый,  спасибо и на том, перед сном удосужился скинуть ботинки,
однако  спустить их с кровати на пол оказался, вероятно, уже не в состоянии.
На  диво  расторопный  паук  плел  свою сеть, цепляя нити за ночник и за нос
хорошего  знакомого.  Ночник  застыл в грибном своем удивлении, сбив круглую
шляпку набекрень и приветствуя всяк входящего.

Наглядевшись  на  эту  картину,  Рюгин  прошел  в кабинет, где обнаружил еще
одного  типа  -  фигуру для себя новую. Этот почивал на полу, разиня вонючий
рот.  Похоже,  начинал  он  спать  на диване, так как его расхристанная туша
придавливала  кусок  стянутого  покрывала.  С  письменного  стола беззаботно
взирало  на  все  это дело фото молодой маменьки. Судя по выражению лица, ей
было  всего-навсего  любопытно  и  странно.  С другой фотографии остолбенело
глядел  отец.  Ему  хотелось  что-то  сказать, но он ничего не мог поделать,
навек  впечатанный  в  квадратик  картона.  Темные  бордовые обои казались в
утреннем   сумраке   черными  и  дышали  нездоровьем.  Рюгин  никак  не  мог
отделаться  от  впечатления,  что задававшие храпака друзья имеют на его дом
гораздо больше прав, нежели он сам.

У  него  не  болела  голова;  мысли, против ожидания, были ясными; во рту же
оказалось  тоже  вполне  прилично,  но  только  чего-то  не хватало в груди.
Барабанщик  с  поехавшей  крышей прочно засел в сердечной сумке и без устали
жал  на  педаль  "премьера",  изредка  прохаживаясь  по  тарелочкам.  Тоска,
которую  некоторые  именуют  свободно  плавающей  тревогой,  - или наоборот,
тоска   плавает,  -  в  общем,  неважно,  знающий  да  поймет,  -  парила  в
безвоздушной  тепловатой  пустоте.  И  вообще - будто скафандр надели, очень
удобный,  легкий,  но  только  -  надели  изнутри.  Вскоре все это сменилось
приливом активности.

Всеволод   Рюгин   начал   метаться   по  квартире,  распахивая  форточки  и
бессистемно  уничтожая  следы  погрома.  Потом случайно попавшей в помещение
птахой  он  с  разбега  проник  в гостиную, с необычайным проворством одолел
высоты  стола  и  бюро,  после чего очутился на комоде, где и нахохлился. Он
завернулся  в  сальный  ворот  халата, без труда втянул короткую шею, утопил
голову   в  плечах  и  погрузился  в  оцепенение.  Послышалось  склеротичное
ворчание:  гигантские напольные часы, смахивавшие на доброго древнего зверя,
который  терпеть  не  может  двигаться  и  любит  поурчать  животом, ударили
сколько-то  раз.  Тут  же  из  кабинета  донесся другой звук - нечто среднее
между  кряхтением  и стоном, и вскорости безымянная личность, неизвестно как
угодившая  давеча  в  фамильный  склеп  Всеволода  Рюгина,  нарисовалась  на
пороге.  Одетая  кое-как, она демонстрировала холерную обезвоженность, и сей
недуг  не в силах были скрыть даже тучные телеса. С минуту фигура ошарашенно
смотрела   на   примостившееся   на   комоде  чучело,  одновременно  пытаясь
застегнуть  ширинку  бледными,  трясущимися  сардельками  пальцев.  Всеволод
Рюгин сидел не шевелясь, мрачно глядя в сухие воспаленные глаза пришельца.

-  Ты...  чего  там?  -  выдавил  наконец гость, не решаясь приблизиться. Не
получив  ответа,  он  вдруг  побелел  и,  что  показалось совсем неуместным,
перекрестился.  Завопив:  "Сгинь,  падла!  ", он бросился в прихожую и долго
возился  с  дверным  замком, шумно дыша. Все ж таки отмкнув замок, вывалился
наружу   и  грохнул  дверью,  отчего  кусок  штукатурки  со  слабым  щелчком
спикировал на горбатый паркет.

Всеволод  Рюгин,  казалось,  происшедшего  не  заметил. Взгляд его продолжал
упираться  в  место,  где  только  что  стоял  человек.  Потом  Рюгин  начал
рассматривать  стену,  украшенную  многочисленными  изображениями павлинов в
дорогих  рамках, - их собрат, как было сказано выше, безжалостно обошелся со
стулом  венской  работы.  Потом  Всеволод, мысленно уже, охватил взором весь
свой  дом,  где  когда-то... И здесь та, что свободно плавала в опустошенной
душе,  вдруг  вытянулась  в  струну, заострилась и ударила куда-то вниз, где
сосредоточена  жизнь.  Задержав  на  миг  дыхание,  он  уронил руки, а через
несколько  секунд  уже  спускался  с  комода.  Он неспешно, с каменным лицом
вошел  в  спальню,  где  хороший  знакомый купался в сновидениях, будучи сам
захвачен  в  плен  коварным  членистоногим. Сокрушая призрачные миры паука и
хорошего  знакомого,  Всеволод  Рюгин решительно потряс последнего за плечо.
Тот  мыкнул,  его толкнули снова, он разомкнул глаза. Они, открытые, были не
глазами,  а  глазками  -  маленькими,  посаженными  столь глубоко, что из-за
этого смотрели на мир с бесконечной обидой и недовольством.

-  Что?  -  шало проронил хороший знакомый, приподнимаясь на локте. Сопливая
нить  лопнула,  и восьмилапая фигурка пораженно зависла в воздухе, разгребая
воздух.

-  Будешь?  - осведомился Всеволод Рюгин, взболтнув перед носом гостя бутыль
с ядовитыми остатками. Тот вдохнул аромат и схватился за горло.

- Нет? - вскинул брови Рюгин. - Тогда обувайся.

- Да я...

-  Обувайся,  обувайся,  давай, - произнес Всеволод бесстрастно, и знакомый,
охая  и  стеная,  натянул  перепачканные глиной корочки, позволил взять себя
под руку и вывести на лестничную клетку.

-  Ты  не  обижайся,  - и Рюгин отечески возложил ладонь на плечо знакомого.
Того шатало.

- Ты...

Дверь захлопнулась. С лестницы раздалось:

- Сева! Посев! Пусти же, растудыть...

Но  Всеволод  Рюгин уже снова утвердился на комоде. И прошло немало времени,
прежде  чем  он  сообразил,  что  никто его не видит и ни одна живая душа не
оценит, как раньше, его причуды.

Домом  похвастать  дано не каждому. Такого дома, как у Всеволода, не было ни
у  кого  -  так  негласно  и гласно считалось в кругу его друзей. И как сиял
Всеволод  при  виде  отвисших  дружественных  челюстей,  что  отвисали  и по
причине  удивления  (откуда???),  и от желания немедленно заглотить заливную
осетрину  и  коньяк,  поданный  в  трех  вариантах  охлажденности.  "Рыбница
принесла",  -  скромно  опускал  глаза  Рюгин, объясняя осетрину. Рыбница не
умещалась  в  массовом  сознании,  а  ведь в него, сознание, стучалась еще и
молочница,  и  кадушки  отменного  домашнего  пива,  и старинная музыкальная
шкатулка,   мурлыкавшая   доброе  и  хорошее.  Резная  мебель,  прокуренный,
сумрачный  кабинет,  приветливый к любому гостю, - везде добротная, обжитая,
-  не показная! - роскошь. И, разумеется, вездесущие павлины. Дед рисовал их
с  маниакальным  усердием.  Его  упрямое  трудолюбие  не  пасовало  ни перед
маслом,   ни  перед  акварелью,  ни  перед  цветными  мелками.  Творивший  с
посильным  разумением  новейшую  историю,  дед  за  долгую свою жизнь прошел
сквозь  бесчисленные  невзгоды и на закате, глубоко больной и глупеющий день
ото  дня,  взорвался  россыпью - почему-то - павлинов-близнецов, разнившихся
лишь  форматом  и  мелкими деталями. Всеволод Рюгин смутно предполагал в том
взрыве  какой-то  мистический  смысл.  И  вот  сей  фейерверк осел на стенах
кабинета,  коридора, гостиной; его брызги достигли как жилищ близких друзей,
так  и  квартир  случайных  знакомцев.  Павлин  всерьез  претендовал на роль
фамильного  герба. Фальшивые восторги, что щедро расточала жестокая публика,
дед  расценил  как  искреннее  признание  в  его  лице  выдающегося мастера.
Бедняга    напыжился,    начал   высказывать   туманные   намеки   на   свое
аристократическое  -  из  интеллигенции,  по  меньшей мере, - происхождение.
Это,  конечно,  было  полной чепухой: до получения в 20-х годах технического
образования  дед  оставался  совершенным  лаптем.  Он  мог  в  лучшем случае
рассчитывать  на  роль  Авраама,  чье  семя  в  дальнейшем  благословится  и
разовьет в себе белую кость.

Тем  не  менее  гордое кичливое семейство держало фасон до последнего. Опять
же  дед,  к  примеру, полагал, что посещение театра есть форма самораскрытия
белокостной  сути  - не более и не менее. Ему не приходило в голову, что это
-  естественная  потребность  культурных  людей. Но в театре он бывал крайне
редко,  а  если  уж  шел  - надувался пуще прежнего. Однажды он взял с собой
юного  Всеволода,  прозревая  в  походе  преемственность  поколений, и тот с
ужасом   наблюдал,  как  дед,  глядя  в  сторону,  нервно  вложил  в  ладонь
оторопевшего  гардеробщика  сорок  копеек  в обмен на номерок. Дед почему-то
усматривал в этом славную аристократическую традицию.

За  две  недели до своей кончины дед, не навещавший театров вот уж с десяток
лет,  просмотрел  газету,  наткнулся  на  театральную  рубрику  и, помедлив,
выбрал  почему-то  "Женитьбу".  С  деланным  равнодушием он небрежно с