просил
Всеволода:  "Ну  что  -  пойдем?  "Дескать, дело обыденное. Всеволод, к тому
моменту  вполне справедливо подозревавший, что дед "Женитьбу" даже не читал,
со  смешком  отказался.  Павлины  между тем сказочно расплодились. Их клювы,
глаза  и  даже  хвосты веером, поспешая за летом дедовских дней, приобретали
все  более  и более агрессивное выражение. Рюгин слишком поздно смекнул, что
надо  было  идти.  Он  понял  это  мгновенно, задыхаясь в толще черного вала
нахлынувших  воспоминаний,  и,  задерживая  дыхание из-за подступивших слез,
ринулся  в  спальню  и  впился  губами в запавший колючий рот, уже несколько
часов  как  остывший.  Дед во всем любил комфорт, всегда был охоч до мелких,
неуклюжих,  интимно-домашних  удобств  вроде  разных тесемочек, подставочек,
подушечек.  Мучимый  в  последние  дни  болями  в  ноге,  он  обрел источник
облегчения  в  миниатюрном  стульчике  и неловко ковылял по квартире, толкая
его  вперед. Последним удобством, которое он сорвал, был узкий лоскут бинта,
подвязавший челюсть.

...  Минуты текли. Всеволод Рюгин, оставаясь на комоде, сменил позу и теперь
сидел  по-турецки.  Вспомнив  про  деда,  он  не  стал  останавливаться,  но
сосредоточился   еще  сильнее,  и  вот,  с  очередным  ударом  часов,  перед
внутренним  взором всплыли, наподобие улыбки Чеширского кота, залихватские ,
как  у  французского "гарсона", усы - батюшка. Рюгин терпеливо ждал, но дело
усами  и  закончилось,  и  Всеволод  начал  думать,  какой редкий шутник был
батюшка;  правда,  шутил  он  довольно  плоско, но маленького Всеволода юмор
такого  сорта вполне устраивал. Всеволод поднял глаза и в который раз изучил
старинное  безобразное  красное  пятно  на  потолке.  Изумившись, он помотал
головой  и  посмотрел  снова - конечно же, никакого пятна не было уже давно.
Батюшка  запустил  помидором  в  потолок  лет  двадцать тому назад, стремясь
развлечь  зареванного  по  какому-то случаю крошку-сына. Дальнейшие памятные
Всеволоду  проказы  были  примерно того же характера. Когда сынок подрос, он
тоже  полюбил  шутить. Папа с сыном постоянно подстраивали друг другу разные
мелкие  каверзы.  Всеволод  доставал кусок игрушечного дерьма и клал папе на
стул.  Батюшка  не  оставался  в  долгу  и швырял на пол хитроумный западный
шарик  -  тот, лихо кружась, раскручивался, рос, разворачивался и оформлялся
в  очень правдоподобную лужу блевотины. Подсовывать предметы, напоминавшие о
грубых  физиологических  отправлениях,  вошло у них в привычку. Лишь однажды
Всеволод  немножко  отошел  от негласного правила - и день тот стал роковым.
Отмечая    свой   юбилей,   батюшка,   не   забывая   об   аристократическом
происхождении,  сидел,  заложив  салфетку,  кроил  утонченную  мину  и ловко
распиливал  ножичком  громадные  куски  мяса.  Всеволод, улучив момент, ввел
родителя  в  заблуждение  искусной  резиновой  подделкой.  Он  рассчитывал в
случае  чего  вовремя остановить трапезу, но папаша оказался столь горячим в
еде,  что  даже  доктор, производивший вскрытие после того, как тот насмерть
подавился, разводил руками, дивясь нелепости смерти.

...  Ноги Всеволода затекли, пришлось сменить позу. Он растравил себя вконец
и  тщетно  старался  обуздать воспоминания. Всплыла маменька - да ненадолго.
Глупая,  молодая,  она,  впервые ступив под тяжелые потолки Дома, подавленно
охнула   и   вскорости   сделала   шаг   назад.  Стены  встретили  пришелицу
негостеприимно  -  Дом  был  на  такое  способен, хотя и не часто, но зато -
навсегда.  Всеволод  представил,  как  она  ходит,  кутаясь  и  не зная, где
спрятаться,  по  темному  коридору,  поочередно  заглядывает  в  необозримые
комнаты  и нигде не может найти себе места. Всего-то через год, произведя на
свет  Всеволода,  она  скрылась  -  не  без  скандала.  Она,  работавшая  до
замужества  гидом-переводчиком,  сочла  за  лучшее  связать  свою  судьбу  с
учтивым  седовласым  выходцем  из  Барселоны.  "В  Гишпанию отбыли! "- любил
приговаривать  дед, усмехаясь злобно и радостно. Он качал головой, поражаясь
глубиной  падения,  и  садился  за  очередного  павлина. В ответ ему фыркала
бабка  -  с ненавистью в фырке. Ненависть - детище неизвестно каких грехов -
созрела-таки  за  долгие  годы,  прожитые  вместе.  Вечно недовольная, вечно
полная  всевозможных  страхов бабка с первых же дней невзлюбила свое жилище,
безошибочно  угадав его враждебный настрой. Что с того, что, много лет назад
вселяясь  в  этот  дом,  ни  он, ни она не пошли против совести? Одному Богу
известно,  в  каких-таких  дальних  краях  покоится  ныне  прах  его прежних
владельцев.  Молодожены никого не стеснили, не говоря о большем, а большее в
те  времена, как известно, было делом обычным. Бабка, женщина простая, сразу
ощутила  гордый  норов  Дома.  Он,  печалившийся  о  старых хозяевах, не был
намерен  ни  на  йоту  отступать от заведенного и каждой своей щелью задавал
непрошеным  гостям  совсем не тот уровень жизни, к которому они привыкли. Он
не  желал поступиться ничем. Дорасти до планки - вот плата, что назначил Дом
чужакам.  "Похоже,  не дотянули, - впервые в жизни подумал Всеволод Рюгин. -
Развязались   пупки".   Бабка  о  многом  догадывалась  и  до  самой  смерти
готовилась  к  худшему.  Они жили в достатке, но она , наперекор домочадцам,
прятала  деньги  в  чулок  неизвестно  зачем  -  и даже задолго до того, как
поразила  ее  старческая  скупость.  Она  любила подчеркнуть, что не жалеет,
якобы,  денег  и всегда готова дать "на дело". "На дело? "- грозно вопрошала
она  бессовестного  попрошайку-внука.  "Ну  а  как  же",  -  Всеволод  бурно
негодовал,  грезя  в душе распивочной, что через дорогу. Когда бабка сошла с
ума,  она  без  умолку  твердила  о  неком статном молодом человеке, который
стоит  перед  ней  и  собирается  отнять  накопленное.  Особенный  страх она
почему-то  испытывала при виде Виктора Борикова, и тот, послушав пару раз ее
вопли,  швырял телефонную трубку, если, звоня Всеволоду, нарывался на бабку.
Она  умерла  в изнуряющем, тягостном маразме. Как и следовало ожидать, после
ее  кончины  обнаружились  тайники. Всеволод до сих пор натыкался на новые и
новые, одновременно радуясь и возмущаясь.

Теперь  же  -  понимание  и  еще  раз понимание. Дом отверг их всех, и Рюгин
испытывал  великую  жалость  к  ушедшим  родным,  из  кожи вон лезшим, чтобы
прижиться  в  снисходительно-надменных  стенах. Они, ушедшие, были отнюдь не
глупы  и  прекрасно  знали, как далеки они от намеченной цели. Так что еще и
поэтому  не  чаяли  они  души  в наследнике, высматривая в каждом его жесте,
каждой  прихоти проявление долгожданной породы. В необычном доме должен жить
необычный  человек  -  и  они  жадно ожидали знака, потакая любой странности
Всеволода.  Он уловил это детским чутьем и вел себя так, как от него хотели.
Его  буквально выворачивало и ломало в стремлении соригинальничать, и как-то
однажды,  не  зная,  что бы еще выдумать, он впервые вскарабкался на комод и
сидел  там  довольно  долго,  с книжкой о Карлсоне, ожидая зрителей, и был в
итоге  вознагражден.  Умиленные,  растроганные  зрители  выросли на пороге и
завели  ему  музыкальную шкатулку, и часы тут же начали бить, и еще ему дали
торта.

Нынче  Дом,  изведя  постояльцев одного за другим, поруганный, оскверненный,
но  не сдавшийся, с достоинством терпел последнего жильца. В развале и хаосе
вокруг   прочитывалось   усталое  торжество.  Напрасными  оказались  попытки
Всеволода  обмануть  Дом  фальшивой  экстравагантностью.  Рюгин спустился на
пол.  Он рванул с окна штору, закутался в нее, нахлобучил на голову абажур с
настольной  лампы,  закурил  длинную  индейскую  трубку  и полез назад - все
тщетно.  Он  призвал  на  подмогу  все святое и все дьявольское - но тщетно,
чувство покинутости, инородства осталось.

...  И  прежде  не  чуждый  пьянству,  он  взялся за дело с удвоенной силой.
Лишенный  поддержки  и  одобрения  в  самых  нелепых  начинаниях, он захотел
компенсировать   потерю  и  изощрялся  в  поисках  все  новых  удовольствий.
Потребовалось   не   слишком  много  времени,  чтобы  все  возможности  себя
исчерпали,  и  отчасти  по  этой  причине  Всеволод Рюгин, как за соломинку,
ухватился  за  идею  похода.  Он  не  находил  в себе мужества признать, что
попросту спасается бегством.

Рюгин   спал,   подложив   под  голову  рюкзак,  требуя  от  сна  обманчивой
безмятежности.  Немного  мешала  кинокамера,  но Рюгин любил это орудие и не
сердился  на  него.  Он  и  в  этом  оставался  оригиналом - никакого видео!
Камера,  пожалуй, была последним, что поддерживало его как человека, и он не
подведет,  сварганит  материал этим козлам, что давно порываются выгнать его
из редакции за пьянство и общий беспредел.

Сон  не  приносил  облегчения. Пригрезилось бывшее давным-давно: они с отцом
загорают  на  старом  пирсе,  а  вокруг  -  никого.  Очень  хорошо  от этого
загорания.  И  все  еще  живы.  Ветер  гонит мелкую рябь по реке, в которой,
говорят,  есть  опасные  водовороты.  Жарко,  доски  на  пирсе  - в занозах.
Всеволод  совсем  маленький и очень боится воды. Отец - в купальной шапочке,
бесстрашен  -  он группируется в поплавок, и - кувырк-бултых! его нет минут,
две,  пять...  На  другом берегу - маленькие домики, Всеволод никогда там не
бывал  и не побывает, потому что они очень далеко. Не верится, что там могут
жить  люди.  Отец  все  не  показывается.  Всеволод  с  отчаянной решимостью
погружается  в  воду,  плывет  к  домикам.  Ему  все труднее плыть, а он уже
догадывается,  видит,  что  один  из  них,  с красной крышей, - его, но вода
густеет:  сперва  -  как  подсолнечное масло, потом - как сметана, клейстер,
пластилин...  Точно  посреди  реки  рябь  замирает,  ни  с  того,  ни с сего
взметнувшиеся  вдруг  волны застывают в темно-синие пластилиновые горбы - со
Всеволодом, тоже застывшим, с разинутым ртом, с протянутой к домикам рукой.



Г л а в а  5.  ЗНАКИ И СИМВОЛЫ

Когда  утром,  просыпаясь в темном вагоне, пассажир сдвигает оконную шторку,
он   внутренне  хоть  немного  да  вздрогнет,  ибо  мимо  проносятся  совсем
незнакомые  места.  Как  будто и нет ничего особенного в мелькающих холмах и
уплывающих  долинах,  а  все  же  декорация  сменилась.  Это  виновата ночь,
пролегшая водоразделом меж привычным и неведомым.

"Куда ж меня черт занес? "- качает головой путник.

Что-то похожее наклевывалось и тут, только странники еще спали.

...   Склеенные   туманом,   обездвиженные,   чернели   деревья,  ток  соков
остановился.  Крупные  капли  влаги  бесшумно  срывались  с  ветвей.  Уже  в
нескольких   шагах  ничего  невозможно  было  различить.  В  траве  одиноким
пупырышком вызывающе торчала ядовитая ягода "вороний глаз".

Окунуться  в  туман  -  до  чего  зябко,  неприятно! к тому же тебя, ухватив
крепкими пальцами за локоть, влекут глубже и глубже в чащу.

-  Только пикни! Ни звука у меня! - бормотал Конечный, таща не проснувшегося
толком спутника в лес. - Если хоть слово вякнешь...

-  Ты  что,  Коньячный!  -  слышался  в  ответ свирепый шепот. - Что на тебя
накатило?

- Что накатило... сейчас увидишь... Да не скули! - замахнулся Конечный.

Они  отошли не так уж далеко от стоянки. Неожиданно Конечный выпустил локоть
и  упал  на  одно  колено. Выставив второе острым углом, он завис над кучкой
какой-то дряни.

-  На!  Полюбуйся!  -  вдруг  его  голос  задрожал  и  стал лепечущим. - Что
делать-то будем, а?

-  Что  это  такое?  - впрочем, и так было видно: две свежие горелые спички,
папиросный  -  тоже  свежий  -  окурок  и  клочки  бумаги, использованной по
назначению.

-  Что?  Ты  еще  не  понял?  Очки  надень!  - Конечного мелко трясло. - Все
свеженькое! Недавнее! Они следят за нами, понимаешь?

-  Зачем  им за нами следить? Они могли бы уже сто раз нас повязать! Да и не
такие они лопухи - следы оставлять... Это же профанация!

-  Умный  не  по годам! - огрызнулся Конечный. Он подобрал щепку и несколько
раз  со  злостью  ткнул  в  бумажные  клочки, пытаясь их расправить. Потом с
перекошенным  от  омерзения  лицом склонился и стал всматриваться в текст. -
Бланки  какие-то,  -  буркнул  он чуть погодя. - Медицинские, - уточнил он и
диковато оглянулся.

-  Ну  вот!  С  чего бы им таскать с собой медицинские бланки? Может, доктор
какой по грибы ходил. Присел справить нужду...

-  Хорошо,  если  так...  Только больно уж все одно к одному складывается, -
Конечный  немного  успокоился.  Он несколько раз чиркнул отсыревшей спичкой,
прикурил.  -  Как  бы  то  ни  было,  -  сказал  он тихо, - нам надо удвоить
бдительность.

-  Ты  бы больше петлял. Сколько можно заметать следы? Если нас пасут, лучше
сразу двинуться напрямик.

-  Да, пожалуй, - кивнул Конечный. Он поднес спичку к бумаге. - Зараза, даже
отсыреть  не  успела!  -  Бумага  легко занялась прозрачным огнем. - Тьфу, -
Конечный скривился. - Серой понесло. Словно тут чертей выгуливали.

Они  подождали,  готовые  сорваться  с  места  при первом шорохе. Со стороны
стоянки доносился молодецкий храп.

-  В гроб они нас пристроят - так храпеть, - раздраженно заметил Конечный. -
Понятно, любая маскировка полетит к дьяволу.

-  Слушай,  Коньячный,  все-таки  -  как  мы  им  скажем?  Может,  ничего не
говорить?  Придем,  увидим, что никакого лагеря нет, ну и ладно с ним. Зачем
что-то объяснять?

-  А  куда  ты денешься? Все равно, как только кто-нибудь загнется, придется
раскалываться.

- На кой леший? Зафиксируем, и все дела. Наплетем чего-нибудь...

-  А  дальше?  Дальше,  как  начнется  главная  разборка? - Конечный втоптал
папиросу  в  мох.  -  Нет,  не  отвертеться. Да и сущность без объяснений не
выявить.  Почем  ты  знаешь,  как  там  все обставлено? Может, только один и
проскочит. Самый-самый. Надо знать, на кого ставить.

- Они нас разорвут, как узнают.

Конечный помолчал.

-  Руки  коротки,  -  хмыкнул  он  наконец.  -  Но вот это... - он стрельнул
глазами  в  горстку  пепла и опять помрачнел. - В общем, я недоволен. Что ты
все башкой крутишь?

- Пошли назад, хватит шептаться. Туман рассеивается.

-  Эх,  знать бы, где упадешь... - Конечный медленно распрямился, держась за
поясницу.  Он  наподдал  кочку,  закидал  пепелище  землей. - Пошли, - и, не
дожидаясь напарника, побрел к пробуждавшейся компании.



* * *

За  завтраком спешили. У всех был деловитый, озабоченный вид. Всеволод Рюгин
не удержался:

- Куда вы гоните? - спросил он подозрительно. - Тусовка никуда не уйдет.

Его не поддержали, и Рюгин замолчал, передернув плечами.

В  такой  же  спешке  начали  собираться.  Больше  других  суетился  Парвус,
уловивший,  как  обычно, общее настроение и не желавший шагать не в ногу. Он
сновал  туда-сюда, развязывал рюкзаки, завязывал рюкзаки, изредка - замирал,
как  бы  стараясь отрешиться и сосредоточиться на упущенных мелочах. Бориков
с  неодобрением изучал свои фирменные шмотки. Стоя в одних трусах, он держал
одежду  на  вытянутых  руках перед собой и кривил рот, видя, что великолепие
поблекло,  вещи  извазюканы  в  грязи,  а  кое-где  и порваны. Но он в конце
концов смирился, оделся во все это и задернул многочисленные молнии.

Когда  все  были  готовы,  Конечному  приспичило  попить,  и остальные долго
ждали,  пока он чавкал и отдувался, потягивая из горлышка минералку. Рюгин и
Яшин  попросили  по  глоточку, и Конечный с явной неохотой, глумливо брюзжа,
оставил им на донышке.

Наконец  тронулись  в  путь.  Они  покинули место ночевки не оглядываясь, не
удостоив  прощальным  взглядом место, где худо-бедно излетела из жизни целая
ночь.  Их  словно  магнитом  тянуло вперед, дальше, без права на посторонние
мысли.  Разговоров  больше  не было. Вчерашние темы остались вчерашнему дню.
Никто   не   вспоминал  о  странных  несообразностях,  необычных  ощущениях,
диковинных  находках.  Посторонний с незашоренным взглядом, наверно, смог бы
усмотреть  нечто  новое  в  окраске  и  форме  растений,  в молчании птиц, в
неподвижности  воздуха.  Однако ночной сон, казалось, смыл остатки сомнений,
отобрал   способность   удивляться   и   отдал  путешественников  во  власть
стремлению  двигаться дальше и дальше, к тайному логову молодежи, отбившейся
от   рук,  где  жизнь  наполнится  смыслом,  обыденность  и  скука  сменятся
растворятся  в разнузданных мистериях, а Всеволод Рюгин изготовит для газеты
забойный репортаж.

...  Несколькими  часами  позже,  изрядно  уставшие,  они забрели в мрачную,
сырую  чащу.  Там  их  ждал  новый  сюрприз:  на  нескольких елях - старых и
молодых  -  были  повязаны красные пионерские галстуки. Никому и в голову не
пришло   задуматься  :  каким  образом  попали  в  этакую  глушь  пионеры  и
какие-такие  места  боевой  славы  они  чествовали.  Притомившиеся пилигримы
устроили  привал  и  расслабились.  Давно вызревавшая в глубинах душ надежда
встретиться  с советской властью на узенькой дорожке сбылась. Компания вошла
в  раж  и  долго  плясала  вокруг  елок, хохоча и вычурно гримасничая. Потом
устроили  соревнование  - мочились на стволы, стараясь добрызнуть до красных
тряпиц.  Бориков  оступился  и  шагнул  в  колоссальный  муравейник, где его
жестоко  искусали. Досталось и муравейнику. Опять-таки Парвус стремился всех
перещеголять.  Он  рванул  галстук  с  дерева, препоясал чресла и с гиканьем
скакал,    расшвыривая   собранную   муравьями   хвою.   Потом,   прямо   на
импровизированной  танцплощадке, был устроен перекур, а за ним - перекус. Но
вскоре  -  притягивал  невидимый  магнит!  да  и  комары  знали  свое дело -
собрались и продолжили путешествие.

Через  полчаса  лес кончился, потянулись необъятные поля. Они снова вышли на
одноколейку.  С  обоих  боков  железной дороги пышно росли не знавшие удержу
дебри кустарника.

Группа  ступила  на  шпалы.  Окаянное  солнце равнодушно палило все, до чего
могло  достать. Длинноногий Бориков сетовал на то, что шпалы уложены слишком
близко  друг  к  другу  и  ему из-за этого приходится семенить. Ржавая пыль,
взлетая,  пачкала  его  некогда  светлые брюки. Потом ему страшно захотелось
пить, но воду экономили и не давали. Бориков принялся ругаться:

-  Парвус!  -  орал он. - Гад ты, Парвус! Тоже затею придумал! Я... поверил,
как  родному...  поперся,  как  козел...  Другой  бы  позвал - в жизни бы не
пошел! А теперь тебе глотка воды для друга жалко. Да дайте же пить, уроды!

Конечный, шедший впереди всех, оглянулся, хмыкнул и продолжал идти.

Неудобная,  выжженная солнцем одноколейка могла бы все же сократить их путь,
но  с  нее  пришлось  сойти.  За  поворотом  неожиданно  обнаружилось убогое
подобие  станционной  будки. Возле будки отрешенно стояла лошадь, впряженная
в  телегу-развалюху.  Кучером сидел цыган средних лет. Он флегматично пускал
дым  сквозь редкие желтые зубы и щурился из-под картуза на солнце. За спиной
его, в телеге, копошилось что-то живое, скрытое мешковиной.

Никто  и  не  заметил,  как Конечный взял на себя роль поводыря. Едва завидя
цыгана,  он  резко  свернул  со шпал в гущу кустарника. Ни один не возразил,
хотя  и  пришлось продираться сквозь хитросплетения ветвей, какие-то колючки
и  крапиву.  Не  радовала  даже  желанная  тень. Яшин часто оглядывался, ища
оставшегося  позади цыгана, а Парвуса под левый глаз ужалил слепень, и рябая
рожа после этого вконец обезобразилась.

Но  вот  кончился  кустарник,  а Бориков все не замечал в Конечном намерения
остановиться.  Бориков  сел  на  тропу  и  заявил, что если ему не будет дан
глоток воды, он умывает руки.

- Чем это? - ехидно осведомился Рюгин.

-  Хоть  ссаньем.  Надоело.  Совсем вы, мужики, охренели, - сообщил Бориков,
усаживаясь поудобнее. - Так не договаривались.

-  На,  жри!  -  Конечный  швырнул  ему  бутылку минеральной, но Бориков, не
ожидавший  этого,  зазевался,  и  бутылка  глухо ахнула о землю. Благодарная
почва  немедленно  впитала  все, что вылилось, и быть бы тут драке, не укажи
Яшин на далекие постройки,