ть, предупредил:
     - Не  надо,  товарищ  подполковник.  Этот  маленький  -  очень  опасная
личность.  У  него  здесь  информаторы.  На  днях  бесследно  исчезли   двое
полковников - они убеждали пленных не верить слухам, что Москва пала.
     Так  при  отсутствии  элементарного  порядка  подавлялась  человеческая
личность.
     Я решился: будь что будет, пойду к Алексееву и поговорю. Может быть,  у
него что-нибудь осталось от совести и чести советского офицера.

     Алексеев жил в общем  лагере.  Единственной  привилегией  у  него  было
отдельное помещение. Зашел к нему в комнату. Самого коменданта не  было.  Но
на его месте за столом сидел человек в  форме  старшего  лейтенанта  Красной
Армии. Я догадался: это заместитель Алексеева, некто  Мирошниченко.  У  него
удивительные глаза: большие, бирюзовые, с поволокой. Мне показалось, что они
излучают тепло и ласку. Может, думаю, он поможет нам!
     В комнате, кроме Мирошниченко, был еще парнишка  лет  15-16.  Он  стоял
перед столом, у его ног лежал набитый чем-то мешок. Видимо,  шел  допрос.  Я
хотел было уйти, но Мирошниченко приветливо  улыбнулся  мне,  и  любопытство
удержало меня: откуда, думаю, этот парнишка среди военнопленных?  Больно  уж
молод.
     И вот слышу продолжение разговора:
     - Зачем подходил к лагерю?
     - Меня, дяденька, мамка послала.  Велела  отнести  пленным  картошки  и
хлеба. Там, говорит, русские солдатики умирают от голода...
     - Вы, наверное, очень богато живете, если раздаете еду?
     - Что вы, дяденька, у нас ничего нет. Это  соседки  принесли,  говорят,
снеси, Петька, там солдатики умирают...
     - А ты комсомолец? - вдруг спросил Мирошниченко.
     Мальчишка растерялся:
     - Нет, дяденька, еще не комсомолец, я только хотел... - Ты - сопляк.  Я
для тебя не дяденька, а ваше благородие, господин старший лейтенант. Отвечай
правду: ты комсомолец?
     - Нет, дяденька...
     Мирошниченко размахнулся и изо всей силы дал парнишке пощечину:
     - Вот тебе за дяденьку, сопляк!
     Мальчишка пошатнулся, но на ногах устоял. В его  глазах  было  огромное
удивление. Как же так, словно спрашивал он, русский,  старший  лейтенант,  а
обращается, как немец?!

     Тут я почувствовал, что моя рука тянется к ближайшему табурету.  Однако
за моей спиной уже встали трое молодчиков  из  свиты  Алексеева.  Когда  они
появились  -  я  не  заметил.  Но  силы  теперь  неравные,  пришлось  только
наблюдать, что будет дальше.
     Вошедшие не обращали никакого внимания ни на меня, ни на мальчишку.  Их
привел в восхищение туго набитый мешок,  они  занялись  им.  А  Мирошниченко
продолжал допрос:
     - Если ты не комсомолец, то должен знать молитвы господу  богу  нашему.
Читай "Богородицу".
     Мальчишка начал: "Богородица, дево, радуйся" - и запнулся.
     Мирошниченко дал ему пощечину с другой стороны.
     - Не знаешь "Богородицу", читай "Отче наш",
     Но мальчишка молчал, он не отрываясь смотрел на стол, где комендантские
приспешники с веселым гоготом раскладывали деревенские припасы,  вынутые  из
его мешка: несколько караваев хлеба, тщательно завернутые в тряпочки кусочки
сала, картофелины и листья самосада. И столько ненависти вспыхнуло  тогда  в
глазах мальчишки, что Мирошниченко словно смутился. Он взашей вытолкал парня
из комнаты и долго грозил ему вслед кулаком.
     Мне стало так мерзко, что я  тут  же  покинул  комнату,  не  дождавшись
Алексеева.
     Потом я все-таки добился разговора с комендантом... Еще  раз  пришел  к
нему в комнату и застал его в окружении помощников. Здесь были Мирошниченко,
Яковлев Маленький-очень опасная личность, и еще  один  Яковлев-Большой.  Они
только что закончили обед. Видимо, было изрядно выпито, потому что  все  они
пребывали в хорошем настроении.
     - А,  господин  подполковник,  -  весело  обратился  ко  мне  Алексеев.
-Садитесь. Вы у нас по возрасту и званию самый старший...
     - Спасибо, - говорю, -  майор,  и  за  прием,  и  за  беседу,  если  вы
удостоите меня таковой. Только я хотел бы поговорить с вами наедине.
     - У меня нет секретов от помощников. Говорите!
     Я помялся, но все-таки начал говорить:
     - Люди не имеют постоянного места в бараках. Каждый день их загоняют  в
другие помещения. Они живут, как стадо баранов, не знают друг  друга,  часто
поэтому не могут получить  даже  свой  скудный  паек.  Мрут  от  голода,  от
незаживших ран. Если бы люди  были  как-то  организованы  -  по  сотням,  по
десяткам, по баракам - им было бы гораздо легче.  А  может,  немцы  разрешат
обратиться к  местным  жителям  за  помощью:  скажем,  подвезти  соломы  для
подстилки, подкинуть картошки...
     Майор Алексеев трезвел на моих глазах. На его лице появилось удивление,
потом оно перекосилось злобой и бешенством. Он вскочил и, обращаясь к  своим
помощникам, закричал:
     - Вы слышали, господа офицеры,  большевистского  агитатора!  Он  хочет,
чтобы пленные были организованы в десятки и сотни! Он  хитрый,  подполковник
Смирнов, он знает, что если позволить им организоваться,  они  потребуют  не
только соломы на подстилку, но матрацы, одеяла и кровати, а кончат тем,  что
поднимут бунт и всех нас перебьют.
     Вот тут-то и заговорил Яковлев Маленький:
     - Я - бывший  офицер  Российской  армии,  дворянин.  Мое  право  занять
высокое положение в России было разбито  вот  такими  Смирновыми.  А  теперь
Смирнов задумал поднять своих большевиков на бунт против нас. Я знаю, что  с
ним делать: отдайте его мне. У меня сердце твердое, а  сильные  руки  всегда
найдутся. Все будет шито-крыто.
     Они не уничтожили меня в тот день  только  потому,  что  были  пьяны  и
повздорили между собой. Но они все-таки не оставили меня в покое, и  Яковлев
Маленький особенно старался.
     Наутро он пришел за мной в барак.  Пленные  заволновались,  потому  что
знали о моем вчерашнем разговоре с "господами офицерами".
     Раздались голоса:
     - Не ходите, товарищ подполковник! Они вас убьют!
     Яковлев Маленький улыбнулся и как бы между прочим бросил:
     - Господина подполковника Смирнова вызывают в немецкую комендатуру.  Он
подал заявление о вступлении в немецкую армию.
     Поднялся взрыв негодования.
     - Врешь, мерзавец! Врешь! - кричал я, холодея от ярости.
     - Врешь, клеветник! Шкет! Фашистский прихвостень!
     Его бы разорвали; он  это  понял  и,  толкая  меня  в  спину,  поспешил
убраться  за  дверь.  Но  привел  меня  Яковлев  Маленький  не  в   немецкую
комендатуру, а в комнату Алексеева, и оставил с глазу  на  глаз  с  немецким
офицером, который, оказывается, вербовал в фашистскую армию.
     Это была моя первая встреча с вербовщиком, и я  впервые  услышал  такие
категорические слова:
     - Мы - самая сильная нация. Кто нам помогает - того мы милуем, кто не с
нами - уничтожаем.
     Потом я много раз слышал их. У таких разговоров был один конец.
     - Мы вас уничтожим, если вы не измените своего решения. Подумайте.  Вас
вызовут еще раз.
     Разного я насмотрелся по лагерям военнопленных.  На  моих  глазах  люди
проявляли и величайшую стойкость, и падали до положения животного.
     Главный  вывод,  с  которым  я  приехал  в   Бухенвальд,   был   такой:
поддерживать в себе  дух  сопротивления.  Это  единственное,  что  позволяет
человеку остаться человеком. Никаких компромиссов с совестью.
     Теперь я уже  многое  понимал  и  в  самом  Бухенвальде.  Конечно,  это
-страшное место, но именно  здесь  в  человеке  проверяется  главное  -  его
способность к сопротивлению. Это я уже понял. Способность к сопротивлению во
мне еще есть. Есть! Я знаю, именно это почувствовали во мне Сергей  Котов  и
немецкие товарищи. Поэтому я оказался в кольце их внимания и забот,  поэтому
они  рискуют  из-за  меня.  Неужели  я  не  буду   достойным   этого   риска
благороднейших  и  умнейших  людей,  коммунистов,  противников   гитлеризма?
Неужели сегодня, здесь, в этой холодной клетке, я встречу свой  конец?  Нет!
Нет! Нет! Тысячу раз нет!


        Глава 6. Я иду на 25 блок

     Казалось бы, моя жизнь в Бухенвальде начала приобретать спокойный, я бы
даже сказал, благополучный характер.
     Вечером, перед тем как рабочим командирам вернуться  на  блок,  ко  мне
подошел Вальтер Эберхардт. Его сопровождал Ленька.
     - Как, Иван, себя чувствуешь?
     - Спасибо, Вальтер, мне лучше, немного отдохнул,  да  и  подкормился  у
Генриха за эти дни. Жорка приносил мне каждый день лишнюю миску баланды. Так
что последнего шага от "доходяги" до "исходят" я пока не сделал.
     Вальтер слушал меня нетерпеливо, словно его не интересовали мои  слова.
Он был чем-то озабочен; даже не улыбнулся на мою шутку.
     - Твой шонунг завтра кончается, Иван. Я хочу устроить  тебя  на  другую
работу, здесь, на блоке. В лагере вспыхнула эпидемия тифа.  Эсэсовцы  боятся
заходить  на  блоки.  Комендатура  разрешила  ввести  на  блоках   должность
гигиенварта, санитара. Если ты  согласишься,  я  устрою  это.  Нужно  только
согласие Пауля Шрека, третьего старосты лагеря. Он коммунист,  замечательный
товарищ, я вверен, он не будет против, он о тебе знает.
     Я колебался:
     - Знаешь, Вальтер, я человек военный, в медицине не разбираюсь.
     Вальтер улыбнулся:
     - Ты лечить не будешь, не беспокойся, - пояснил он сквозь смех. -  Твои
обязанности - водить заболевших в ревир к врачу, следить,  чтобы  чесоточные
ходили к Генриху втирать мазь.  Учти,  что  многие  уклоняются  от  этого  и
заражают других. Нужно смотреть, не появились ли у кого вши. Если обнаружишь
хоть одну вошь, веди на санобработку. Наблюдай, чтобы на блоке не  развелись
блохи и клопы. У тебя будет очень важная должность.
     Можно ли было не принять такую работу?! Мне уже стало весело:
     - С этими обязанностями я справлюсь, Вальтер, ты будешь доволен.
     Вальтер обрадовался и сразу же добавил:
     - А еще помогай мне разбирать конфликты среди ваших  товарищей.  Бывают
ссоры и мелкие кражи. Тебя будут слушаться, я знаю, -  он  хорошо  улыбнулся
при этом.
     Я не мог не ответить на эту улыбку:
     - Будь спокоен, Вальтер. Ребята у нас хорошие. А мелкие распри мы  сами
погасим: коллективно будем воздействовать.
     На следующий день я приступил к  новым  обязанностям.  Рабочие  команды
разошлись по местам.  На  блоке  остались  Вальтер,  штубендисты,  несколько
больных и я.  Пошли  в  ход  скребки,  швабры,  метлы,  щетки,  тряпки.  Все
помещения, столы, скамейки, шкафы, миски, кружки  должны  быть  в  идеальном
порядке. В эти часы дня  весь  лагерь  приводил  себя  в  порядок.  С  улицы
доносились  шелест  колес,  мнущих  гравий  под   тележками   мусорщиков   и
труповозов, шуршанье  метел,  торопливый  стук  деревянных  колодок.  Иногда
раздавалось громкое топанье кованых сапог - это проходили эсэсовцы, и  тогда
мы старались не попадаться им на глаза: никогда не знаешь, что взбредет им в
голову...
     А вечером наступало самое приятное время. Возвращались рабочие команды,
в бараках становилось тесно, помещение гудело от  множества  голосов.  Здесь
можно было съесть миску брюквенной похлебки,  повидать  друзей,  сходить  на
другие блоки. Больше я не чувствовал себя одиноким, рядом  со  мною  были  и
Валентин Логунов, и Сергей Котов, заходил Яков, я чувствовал на себе  всегда
внимательный взгляд Вальтера, рядом появился еще  один  интересный  человек,
Николай Кюнг. Он был преподавателем истории, а в армии - политруком. Нет, не
только в армии. Николай Федорович  Кюнг  и  в  Бухенвальде  чувствовал  себя
политруком...
     По вечерам, быстро раздевшись и забравшись на нары,  заключенные  долго
дрожали от холода  -  окна  закрывать  не  полагалось,  в  одежде  спать  не
полагалось, а одеялишки были тонкие, редкие, вытертые. Пока  не  согреешься,
тесно прижавшись к соседям, - не уснешь.
     И вот в темноте раздается голос:
     - Ну что же, братцы, продолжим...
     Это Толстяк начинает свои бесконечные повествования...
     Давно повелось на 41-м блоке: как только  все  улягутся  по  клеткам  и
погаснет свет, раздается этот голос. Он принадлежит человеку, которого никто
не зовет по имени, а только Толстяк, Тюфяк. Он совсем не толстый, но у  него
короткие и  сильные  ноги,  которые  легко  и  свободно  носят  присадистое,
квадратное тело. Из-за этого он не кажется отощавшим.
     Фантазия  Толстяка  неисчерпаема.  Русские  сказки,   легенды,   былины
переплетаются с бесконечными вымыслами  о  царях  и  царицах,  о  королях  и
прекрасных принцессах, об их хитроумных  и  рисковых  любовных  похождениях.
Николай Кюнг всегда умел почувствовать момент,  когда  слушателям  надоедали
прихотливые  истории  Толстяка,  и  переводил   разговор   на   другое.   Он
пересказывал древнегреческие  мифы,  легендарную  историю  Троянской  войны,
сцены из "Одиссеи", сюжеты из русской  истории  и  всегда  как-то  незаметно
подходил  к  эпизодам  героической  борьбы  русского  народа  с   иноземными
захватчиками, рассказывал о Ледовом побоище, о битве при Калке, о Полтавском
бое, о разгроме армии Наполеона, о Шипкинской обороне.
     Вначале не знали, кто ведет эти рассказы. Николай Кюнг появился на 41-м
блоке недавно. Его привезли  из  Бельгии  с  каменноугольных  шахт  в  числе
тринадцати других офицеров, которые сорвали вербовку пленных  во  власовскую
армию.
     В разговор включался Валентин Логунов. Он рассказывал о службе в армии,
о своих многочисленных побегах из плена.
     Эти разговоры были нужны людям, как пища. Изнуренные  тяжелой  работой,
часто побоями, болезнями,  собственной  немощью,  они  жаждали  рассказов  о
мужестве, о человеческом достоинстве,  терпении,  чести.  Это  поднимало  их
способность к сопротивлению,  не  позволяло  опускаться  до  уровня  рабочей
скотины, как хотели эсэсовцы.
     А скоты попадались в этой огромной массе людей. И еще какие скоты!
     Жил  на  нашем  блоке  молодой  парень  по  имени  Адамчик.  Он   любил
похвастаться своими любовными похождениями, рассказывал, как за  ним  бегали
девушки и "липли" замужние женщины, а он будто  бы  легко  бросал  их.  Свои
похотливые историйки он  сопровождал  самой  разнузданной,  грязной  бранью.
Конечно, на блоке часто раздавалась матерная  ругань,  и  на  это  мало  кто
обращал  внимание.  Часто  таким  образом  люди  выражали  злость,   досаду,
отчаяние, но у Адамчика она была особенно смачная  и  отвратительная.  Может
быть, потому еще, что он был очень молод. Слушая его,  люди  пожилые  качали
головами, а молодежь охотно повторяла  его  пошлые  прибаутки.  Обидно  было
видеть, что часть хороших ребят подпадает под его влияние.
     Я решил проучить Адамчика.
     Воскресный день  ветреный,  слякотный.  Мокрый  снег  застилает  землю,
залепляет стены и крыши бараков, мгновенно нарастает на  плечах  пробегающих
людей. Заключенные жмутся по своим блокам.
     У нас во флигеле А собралось человек двести, пришли поболтать из других
блоков. Тут же Яша Никифоров. У него в руках  раздобытая  где-то  с  помощью
немцев-заключенных гитара. Он неторопливо щиплет струны, неторопливо  вокруг
него струится разговор. Все  сегодня  настроены  лениво,  вольно,  отдыхают,
никуда не спешат.
     Вот я и решил, что настала подходящая обстановка разыграть Адамчика.
     - Есть у  нас  паренек,  -  говорю,  -  забавно  рассказывает  о  своих
похождениях. Не хотите ли послушать?
     Вокруг оживились:
     - Давай! Просим!
     Я посмотрел на Адамчика, он так и просиял весь.
     - Ты, - спрашиваю, - Адамчик, давно в Бухенвальде?
     - Скоро будет год.
     - Ты вчера рассказывал о девушке Гале, которая очень тебя любила, а  ты
бросил ее беременную и нашел другую женщину. Неужели тебе не жаль ее было?
     Адамчик не понял иронии в моих вопросах, он сиял, считая себя героем.
     Видя,  что  мы  собрались  плотной   толпой,   наш   блоковый   Вальтер
забеспокоился:  не  митинг  ли  устроили  русские?   Ленька   заверил   его:
разбирается  моральный  вопрос  -  и  посоветовал  Вальтеру  уйти  на  время
куда-нибудь  на  другой  блок.  Вальтер  махнул  рукой  и   остался,   жадно
прислушиваясь к тому, о чем мы говорим.
     А Адамчик вошел в раж от всеобщего внимания:
     - А чего их жалеть - баб и девок? Все они распутницы, сами вешались мне
на шею...
     - А твои сестры - тоже распутницы?
     Мой вопрос застал его врасплох:
     - О сестрах не знаю...
     - А твоя мать?
     Адамчик смутился, заключенные настороженно ждали, что будет дальше.
     - О матери я ничего не говорил...
     Моя ирония кончилась, я говорил уже жестко:
     - Зато часто поминал чужих матерей. А теперь займемся арифметикой. Тебе
сейчас 18, а до войны тебе, следовательно, было 16. Когда же  ты  успел  так
много нашкодить? Да на тебя, сопляка, наверное, еще ни одна девка посмотреть
не успела...
     Все  вокруг  захохотали,  Адамчик  пристыженно  молчал.  Я  решил   все
высказать до конца:
     - Ты своим грязным вымыслом порочишь женщин, которые там сейчас слезы о
нас льют. А скольких людей ты оскорбил своей матерной  бранью?  У  меня  сын
такой же по возрасту, я бы стыдился, если бы он на тебя был похож...
     Послышался одобрительный гул. Кто-то выкрикнул к удовольствию всех:
     - Не Адамчик, а "мадамчик"!
     Снова две сотни глоток забились в сокрушительном смехе. Смеялся  вместе
с нами и совершенно успокоившийся Вальтер. Так это  прозвище  и  пристало  к
парню. С тех пор его уже никто не стал слушать. Адамчик был повержен...
     Хорошо  налаженную  жизнь  нашего  блока  41  не  изменил  даже  приказ
комендатуры  очистить  барак  и  всем  перебраться  на  30-й   блок.   Здесь
предполагалось расположить пригнанных недавно  норвежцев.  Имущества  у  нас
никакого. Перебрались  мы  быстро.  Беспокоило  нас  только  одно:  Вальтера
вызвали к первому старосте лагеря Эриху  Решке.  Мы  знали:  ему  предлагают
остаться на 41-м блоке с норвежцами.
     - Останется или не останется? - тревожно переговаривались мы. -Конечно,
там ему будет легче. Эти норвежцы - врачи и студенты,  люди  интеллигентные.
Они будут получать  посылки  и  уж,  разумеется,  Вальтера  не  оставят  без
подарков.
     И какова же была наша радость  и  гордость,  когда  прибежавший  Ленька
громогласно сообщил:
     - Вальтер отказался от норвежцев, он остается с нами!
     И когда Вальтер Эберхардт появился в дверях  блока,  мы  встретили  его
возгласами и рукоплесканиями. Он был глубоко растроган и  тут  же  деятельно
принялся хлопотать. Достал где-то  несколько  лишних  одеял,  кому-то  сумел
сменить порванное белье, притащил на блок кое-что  из  теплых  вещей,  чтобы
раздать их самым слабым и больным.
     Зато, когда подошел  день  его  рождения,  24  ноября,  мы  решили  его
отпраздновать торжественно. Вечером после переклички  в  бараке  негде  было
яблоку упасть. Пришли товарищи из других  блоков  -  советские  и  немецкие.
Гостей пришлось устраивать на шкафах и  балках.  Вальтера  усадили  в  конце
длинного стола и торжественно преподнесли ему поздравительный  адрес  -  его
разрисовали свои же художники и написали по-немецки:

     "Десятый день рождения - в тюрьме и Бухенвальде. Этого многовато, милый
Вальтер.
     Давай в одиннадцатый раз встретимся на воле, а пока горячо поздравляем!
     Самые лучшие пожелания ко дню рождения. Твои русские товарищи".

     Но самым главным  подарком  был  большой  торт,  сделанный  из  хлебных
крошек,   с   пятиконечной   звездой   из   свекольного   повидла,   который
величественно, под аплодисменты внес Ленька, верный  помощник  и  переводчик
Вальтера.
     А Вальтер, ни о чем не подозревавший даже днем, был совершенно потрясен
и  от  волнения  забыл  все  русские  слова.  Он  что-то  пытался   говорить
по-немецки, но слова его тонули в гуле приветствий.
     Нет, положительно все складывалось  как  нельзя  лучше  на  нашем  41-м
блокр. Здесь заключенных не били, здесь царила атмосфера дружелюбия.  И  это
был