нцузов.
Некоторое время тому назад меня познакомили с Марселем Полем. Однако  мы  не
почувствовали симпатии друг к другу. Быть может, в этом виноват  переводчик.
Во всяком  случае  мне  казалось,  что  Марсель  Поль  относится  ко  мне  с
недоверием и настороженностью. Почему? До  сих  пор  я  не  дал  себе  труда
выяснить это. Сейчас мне бы очень пригодилось его расположение...
     А вот на полковника Фредерика Манэ я могу рассчитывать. Мы  подружились
как-то сразу и часто встречались. Полковник Манэ - весельчак и балагур, И мы
хорошо понимаем друг друга, несмотря на то, что я не знаю французского, а он
- русского.
     На другой день, прихватив в  качестве  переводчика  Анатолия  Смирнова,
бывшего артиста балета, жившего на нашем блоке, я отправился к французам. На
всякий случай предупредил о своем визите Валентина Логунова. Собирался взять
с собою Василия  Цуцуру,  но  раздумал:  Васька-парень  смелый,  но  слишком
порывистый, необузданный. Как бы дров не наломал...
     В тот час на французском блоке оставалось немного народу.  Барон  лежал
на своем месте. Его худые грязные ноги свешивались с  нар.  Не  удивительно:
большая половина нар завалена мешками, мешочками, свертками  и  узелками.  Я
объявил барону, что пришла санитарная комиссия, велел ему сойти с нар  и  не
мешать.
     Перед моим лицом поднялась маленькая головка, худое  вытянутое  лицо  с
горбатым носом и мутными глазами. Сухонькие ноги  послушно  сползли  с  нар.
Барон оказался маленьким и тощим. Поддерживая штаны на втянутом животе, он с
ворчанием отошел в сторону.
     Стали подходить французы. Все они тоже тощие, почти у  каждого  на  шее
шарф или  тряпка.  Вот  чудаки!  Русские  все,  что  найдут  для  утепления,
наматывают на ноги, а французы - на шею. Кто из нас прав?
     Подошедшие переговаривались громко, не стесняясь.  Я  чувствовал  в  их
голосах явное недоброжелательство. Анатолий Смирнов переводил мне  отдельные
выкрики:
     - Вот русские, народ неугомонный!
     - И что им надо от старого человека?
     - Оберут его начисто!
     - Давайте прогоним их!
     Но тут вплелись другие голоса:
     - Русские никогда нам ничего плохого не делали.
     - Пусть проверяют. И мы посмотрим, что у старикана запрятано...
     Быстро взглянув на собравшихся,  я  успел  заметить  знакомых  ребят  с
нашего блока. Откуда они взялись? И Васька Цуцура  подмигивает  мне:  валяй,
мол, Иван Иванович, в случае чего мы здесь.
     В стороне стоят Пауль и Фредерик Манэ.
     Недовольство  толпы  нарастало,   и   я   поспешил   ускорить   процесс
"раскулачивания". Из мешков и  мешочков  извлекал  консервы,  помятые  пачки
печенья и плитки шоколада, заплесневелые мясные копчености и рыбу,  отдающие
мерзким запахом  гнили,  прозеленевшие  куски  сыра.  Все  это  я  аккуратно
раскладывал на столе, чтобы все было видно. Люди жадно смотрели  на  вкусные
вещи  и  все-таки  брезгливо  отодвигались  от  дурного  запаха.  Настроение
наблюдающих явно переменилось. Теперь крики возмущения относились,  пожалуй,
к барону. Вдруг  один  из  французов,  длинный,  сухой,  разразился  громким
хохотом. Хохотал он заразительно: хватаясь за живот, приседал, громко хлопал
себя по ляжкам. И этот смех вдруг охватил всю толпу. А барон стоял невдалеке
и смотрел на все мутными глазами, словно не понимая, что происходит.
     Оставив ему немного  продуктов,  я  обратился  к  блоковому  тоном,  не
допускающим возражения:
     - Все, что  протухло,  немедленно  уничтожьте,  остальное  распределите
между слабыми в вашем блоке.
     С этими словами я двинулся через толпу к выходу. А барак гудел  криками
одобрения.
     Нет, мы, русские, не волки. Прав Пауль Шрек. Мы не  волки!  Даже  когда
обстановка толкала к состоянию озверения, мы находили в себе  силы  не  быть
волками.
     В Полоцком  лагере  военнопленных  произошел  такой  случай.  Комендант
распорядился, чтобы всю одежду новой партийце которой прибыл  я,  пропустили
через дезокамеру. Пленные  сбросили  шинели,  брюки,  гимнастерки,  белье  и
остались голыми на нарах. Часа через полтора одежду принесли и бросили кучей
на пол - разбирайтесь, мол, сами. И тут оказалось, у кого-то пропала шинель,
кому-то не хватило брюк или гимнастерки.  Начался  ропот.  Вошел  человек  с
повязкой старшего полицая.  Посыпались  возмущенные  жалобы.  Да  и  как  не
возмущаться: у военнопленного все имущество - что на себе, как  же  остаться
без штанов или шинели - зима на дворе!
     Старший полицай успокоил:
     - Сейчас все найдется...
     По его распоряжению ввели четырех пленных. Все они  были  неестественно
толстые.
     - Раздевайся!. -приказал старший полицай одному.
     Оказалось, что на нем навьючены две  шинели,  две  гимнастерки,  лишнее
белье. Поднялись крики возмущения:
     - Мерзавцы! У своих забрали! Дать им как следует!
     Но когда старший полицай ударом по голове свалил голого человека на пол
и стал  избивать  его,  крики  враз  смолкли.  Даже  пострадавшие  перестали
возмущаться. И никого уже не радовало, что вещи нашлись.
     С полчаса  после  ухода  полицаев  в  комнате  царило  молчание.  Потом
прорвалось:
     - Пропади пропадом эта шинель! Если бы знал, что так случится, не  стал
бы докладывать.
     - Правильно они получили! Это что же, свой брат пленный  будет  у  тебя
последнюю рубашку сдирать, а ты молчи!
     - Ну уж не так же наказывать! Лучше убить, чем истязать!
     - За это убить!  Уж  ты  слишком!  Достаточно  было  снять  с  них  все
ворованное, ну, и постегать, что ли...
     Нет, нет, явное большинство было против  жестокого  наказания.  Нет,  и
тогда мы не были волками!
     И когда здесь, в Бухенвальде, трудно было норвежцам, разве мы - русские
- им не помогали? - Их  было  350-норвежских  студентов,  молодых  белокурых
парней. Говорили, что это - сыновья известных юристов, коммерсантов, которые
принимали участие в каком-то антигитлеровском  мероприятии.  Их  поселили  в
отдельном бараке, огороженном колючей  проволокой,  в  том  самом  41-м,  из
которого выселили нас, еду носили с эсэсовской кухни, передавали посылки, на
работу не посылали.  Здоровые,  веселые  парни  слонялись  целыми  днями  за
загородкой, вызывали любопытство всего лагеря.  Около  колючего  забора  все
время  кто-нибудь  топтался.  Русские  тоже  подходили  к  колючему  забору,
завозили знакомства, меняли самодельные вещички на еду.
     Но однажды утром лагерь узнал, что норвежцев  больше  нет,  их  куда-то
увезли. Просочился слух, что они выходили из лагеря в эсэсовских шинелях.  А
через несколько месяцев они снова появились  в  Бухенвальде.  Только  теперь
трудно было узнать белокурых красавцев. Все они были в  полосатых  штанах  и
куртках, бритые, худые, печальные. Их затолкали в самый грязный барак малого
лагеря и не давали есть.
     В лагере все новости распространяются с молниеносной быстротой.  Прошло
только часа два после того, как норвежцев привезли, а Вальтер Эберхардт  уже
рассказал мне их историю.
     Всех студентов действительно одели в  эсэсовскую  форму  и  погнали  на
строительство "атлантического вала" в качестве надзирателей. Но  лагерь  уже
научил кое-чему молодых людей.  Никакие  угрозы,  ни  уговоры  родителей  не
заставили их служить Гитлеру. Тогда командование выстроило  их  и  объявило,
что все они будут расстреляны. Строй не  дрогнул.  После  паузы  последовало
предложение: расстрел не  будет  массовым,  если  вожаки  сделают  три  шага
вперед. Все 350 человек сделали три шага вперед.
     И вот теперь  грязные,  исхудавшие,  они  снова  здесь,  в  лагере.  Им
помогали многие всем, что имели. Им  помогали  русские,  которые  ничего  не
имели, кроме пайки хлеба и миски баланды. Каждый отливал четверть  литра,  а
хлеб теперь делился не на четверых, а на пять человек.
     "Русский солидаритет!" - восхищенно говорили норвежцы.
     А разве мы делали что-то особое?
     Просто мы - не волки!


        Глава 8. Сопротивление? Этого мало!

     Зима в Тюрингии слякотная, туманная. Выпадет ночью снег, покроет чистой
пеленой серые улицы и темные крыши Бухенвальда, осветит  все  вокруг  ровным
белым светом, а днем  подует  ветер,  зашумят  голые  ветви  буков  на  горе
Эттерсберг, и останется на мостовых грязная кашица да лужи.
     День в Бухенвальде начинают труповозы.  У  них  особенно  много  работы
зимой. Все утро их легкие тележки на резиновом ходу разъезжают  от  блока  к
блоку. И вот уже, смотришь, нагруженные, прикрытые  сверху  куском  парусины
направляются к воротам крематория".
     Крематорий дымит круглые сутки. Вместе с  черным  дымом  из  трубы  его
вырываются длинные языки пламени, бросая багровые отблески на притаившийся в
тумане лагерь...
     Кто же остановит эту фабрику смерти? Кто отомстит за страдания десятков
тысяч людей, которые лежат сейчас в тесных клетках холодных бараков,  ожидая
сигнала побудки? Кто свернет на сторону хищные рыла пулеметов,  направленных
на спящий лагерь с двадцати двух вышек?
     Кто?
     Кто?
     Неужели мы? Те, кто еще не вылетел в трубу и бродит  по  лагерю,  стуча
деревянными колодками?
     Неужели мы?
     Неужели мы еще способны на это?
     Неужели...
     Да! Именно об этом надо думать!
     Именно об этом думаю я туманной слякотной зимой 1943 года.
     Я уже не новичок в Бухенвальде. Знаю кое-что из его истории. Да  и  как
не знать, когда мои друзья Генрих Зудерланд, Ганс, Вальтер Эберхардт  -  это
живая (еще живая!) история Бухенвальда. Шесть  лет  назад,  здесь,  на  горе
Эттерсберг,  по  приказу  Гиммлера   началось   строительство   лагеря   для
противников фашистского режима.
     Сюда, на гору Эттерсберг, были доставлены первые партии заключенных  из
лагерей Саксенбург и Лихтенбург. Это были коммунисты и антифашисты, немецкие
рабочие, ученые, врачи, журналисты, цвет и гордость  Германии.  Они  умирали
здесь  сотнями  от  эпидемий,  голода  и  палок  эсэсовцев,  от  доносов   и
издевательств зеленых. Они гибли и боролись, боролись  за  то,  чтобы  жизнь
даже в этом проклятом месте была более осмысленной и справедливой. И  вскоре
эсэсовское начальство убедилось, что только политические способны поддержать
дух дисциплины и порядка, уберечь лагерь от грязи и заразных  болезней.  Эта
борьба шла не один  год,  и  когда  осенью  1941  года  в  Бухенвальд  стали
поступать  первые  партии  советских  военнопленных,  эта  борьба   еще   не
закончилась.  Но  дух  взаимопомощи  и  интернациональной  солидарности  уже
торжествовал  в  Бухенвальде.  И   колючая   проволока,   которой   отделяли
военнопленных от остального лагеря, не была непреодолимой преградой. Бачки с
баландой и дополнительные буханки хлеба каждый день  передавались  в  лагерь
военнопленных.  Комендант  лагеря  несколько  раз  лишал  всех   заключенных
суточного пайка. Голодовка кончалась, и снова бачки с супом и хлеб проникали
через колючую проволоку.
     Только на основе этой солидарности и могло начаться то сопротивление, в
некоторые тайны которого и я был теперь посвящен.  Его  благодетельная  рука
коснулась не только меня.  Валентин  Логунов,  бывший  в  первые  дни  самым
бесправным  флюгпунктом,  брошенный   в   штайнбрух,   теперь   работает   в
рентгеновском кабинете лазарета. Он забыл свой старый номер, свою фамилию  и
имя. Он теперь Григорий Андреев, и номер его 33714. А Валентин Логунов  умер
- так сообщили в штайбштубе.
     Яков Никифоров пристроен штубендистом в 8-м блоке. Это блок, где  живут
дети Бухенвальда. Их несколько сот. Они разного возраста. Им нужны  родители
и воспитатели. Несколько хороших ребят, таких, как Яша, Холопцев, Задумов  и
другие, заменили им и тех и других.
     Николай  Кюнг  больше  по  утрам  не  уходит  с   командой   на   завод
"Густлов-верке",  а  подметает  улицы  Бухенвальда.  Он  теперь  в   команде
мусорщиков. И по-прежнему по ночам рассказывает нам поучительные истории,  и
я уже несколько раз видел, как к нему подходил Сергей Пайковский -  плотный,
прихрамывающий человек, со шрамом на лице. Они о чем-то тихо  разговаривали,
Пайковский передавал Николаю листы бумаги, а на следующий день Кюнг  куда-то
пропадал. Я знаю, расспрашивать об этом нельзя. Но на днях Вальтер Эберхардт
сказал мне, что слушал беседу о ноябрьской революции 1918 года  в  Германии.
Говорили, что эту  беседу  написал  заключенный  с  30-го  блока,  потом  ее
перевели и прочитали немцам. У Кюнга великолепная память,  он  хорошо  знает
историю. Вполне возможно, что именно он написал эту беседу.  Судя  по  тому,
что Пайковский снова приходит к Николаю, это так и есть.
     До нас доходят сводки Советского информбюро. Как  они  просачиваются  в
лагерь? Ясно, что заключенные где-то держат приемник. Я не знаю, где он, кто
его сделал, но уверен, что приемник есть.
     Мне приходится бывать в лазарете. Каждый день я отвожу туда заболевших.
Разве мне не видно, как внимательно относятся к больным немецкие  и  чешские
ее врачи и служители  лазарета?  Разве  я  не  понимаю,  что  они  стараются
использовать  любую  возможность,  что-бы  поддержать  человека,  дать   ему
освобождение от работы?
     О, Бухенвальд, сложный организм! Мало его постигнуть. Главное, надо  не
только сохранить себя, но быть полезным  другим.  То,  что  я  сделал  пока,
ничтожно мало. Да, собственно, и то, что делают мои товарищи, это тоже мало.
Конечно,   мы   должны   помогать   друг   другу,   спасать,   поддерживать,
подкармливать, поднимать настроение... Но я думаю о другом. Думаю по  ночам,
когда не спится. Думаю днем, когда исполняю  свои  обязанности  гигиенварта.
Думаю вечерами, когда разговариваю с друзьями.
     И однажды вечером я сказал Валентину:
     - Хочу с тобой поговорить: Выйдем.
     Набросив на себя ветхую шинель, я первым  вышел  в  промозглую  темноту
зимней ночи. Подождал у угла, спрятав лицо в воротник. Валентин подошел  тут
же. Мы шли по улице лагеря споро и деловито, чтобы  все  проходящие  мимо  и
нагоняющие нас думали, что мы спешим по делу.
     - Ну, Валентин, - начал я, - как  ты  считаешь,  жизнь  Бухенвальда  мы
теперь знаем достаточно?
     - Кое-что знаем, Иван Иванович...
     - Знаешь ты, например, - перебил я его: мне не терпелось выложить  все,
о чем я думал  долгие  часы,  знаешь  ты,  например,  что  такое  крематорий
Бухенвальда? Знаешь  ты,  что  там  не  только  сжигают  трупы  умерших,  но
уничтожают живых? Я там не был, но знаю, что в крематории есть подвал.  Туда
вталкивают заключенного, деревянной колотушкой оглушают, а потом подвешивают
в петле или за нижнюю челюсть на железный крюк,  вделанный  в  стену,  чтобы
"дошел". Тебе известно, что в  правом  крыле  брамы  страшные  карцеры,  где
орудует  Мартин  Зоммер?  Он  пытает,  калечит  и  уничтожает  людей  самыми
изощренными способами. Гестапо имеет  среди  нас  осведомителей.  Даже  одно
неосторожное слово может привести человека под колотушку, в крематорий или в
руки Мартина Зоммера. Не удивляйся, Валентин, моему многословию.  Сегодня  я
хочу тебе все сказать.
     Логунов не перебивал.
     - Я хочу втянуть тебя в дело, за которое можно расстаться  с  жизнью  в
страшных мучениях.
     Валентин ответил:
     - Все это знаю, Иван Иванович. Я вам однажды сказал, что готов  с  вами
пойти на любое дело. Могу это и сейчас повторить.
     Я заранее был  уверен,  что  именно  так  он  и  ответит,  и  продолжал
развивать свои планы.
     -  Ты,  конечно,  догадываешься,  Валентин,  что  в  лагере  существует
подпольная организация. Благодаря ей и мы с тобой живы. Но ведь надо  думать
не только о спасении некоторых, а об освобождении всех.
     - Я думаю об этом, Иван Иванович.
     - Вот, вот, Валентин, это - моя заветная мысль. Нужно создать в  лагере
воинского типа подразделения, скованные железной дисциплиной. И к делу  надо
приступить не теряя времени. Я могу добиться, чтобы тебя  перевели  на  44-й
блок. Там около 800 русских. Среди них много офицеров.  800  человек  -  это
батальон. Начни подбирать командиров рот. Каждый из четырех флигелей блока -
это рота. Пусть ротные подберут взводных. И так до командиров отделений. Это
будет костяк батальона. Рядовых пока вербовать нельзя, можно  провалить  все
дело. Но  командиры  охватят  своим  влиянием  остальных.  Они  могут  вести
воспитательную работу,  изучать  людей,  информировать  их  о  положении  на
фронтах. Кстати, знаешь ли ты сам, что наша  армия  успешно  продвигается  к
западу от Днепра? Скоро все Правобережье будет снова советским.
     - Об этом знаю. Благодарю  вас  за  доверие,  Иван  Иванович.  Даю  вам
честное слово, что если я окажусь плохим конспиратором, то ваше имя  и  ваша
роль выданы не будут.
     - Верю. Спасибо. Действуй! Желаю успеха.
     Мы возвращались к блоку молча, молча на крыльце пожали друг другу руки.
     Прошло несколько дней, и вот  на  меня  пытливо  смотрят  черные  глаза
Василия Азарова.
     - Иван Иванович,, знаю, что вы дружны с Логуновым. Собираюсь поговорить
о нем.
     У меня упало сердце: Василий Дзаров живет на 44-м блоке, где  развернул
работу Логунов. Что у них там случилось? Неужели Валентин  так  неосторожен,
что все стало известно?
     Делаю вид, что совершенно не догадываюсь, о чем пойдет речь.
     - Да, мы с Валентином вместе  приехали  в  Бухенвальд,  жили  на  одном
блоке... Ну и подружились. Он хороший парень...
     - Парень он хороший, я его давно знаю. Но меня беспокоит одно  дело.  У
нас на  блоке  он  создает  какие-то  воинские  группы.  Вы,  конечно,  Иван
Иванович, об этом знаете или даже сами давали указания.
     Я отвечаю уклончиво:
     - На вашем блоке бываю редко... А  какие  же  группы  создает  Логунов?
Профашистские или бандитские?
     Теперь Василий Азаров замялся:
     - Да нет, не могу сказать, что бандитские. Он подбирает  хороших  ребят
из офицеров.
     Тогда я задаю прямой вопрос:
     - А откуда вам, Василий, известно это?
     Азаров пытливо заглянул мне в глаза, помолчал, но все-таки сказал:
     - Валентин - завербовал одного офицера на нашем флигеле, а он обо  всем
рассказал мне. Он должен был это сделать в силу подпольной дисциплины. Он  -
член нашей организации.
     - Послушайте, Василий, - сказал я,  -  разве  это  плохо,  что  Логунов
подбирает хороших ребят для сопротивления фашизму?
     - Но, Иван Иванович, - горячо стал убеждать  меня  Азаров,  -  ведь  не
может быть двух  подпольных  организаций.  Это  приведет  к  недоразумениям,
конфликтам и кончится провалом.
     - Но, Василий, можете ли вы сказать, что подполье  сейчас  в  состоянии
поднять заключенных на массовое восстание?  А  ведь  может  настать  момент,
когда только это будет спасением!
     Азаров снова Пристально посмотрел на меня:
     - Мне все ясно, Иван Иванович, хоть вы и не дали  мне  прямого  ответа,
имеете ли отношение к этим боевым группам.
     Ну что ж, ясно так ясно. Тогда я могу идти в наступление.
     - Послушайте, Василий, вы говорите, что знаете Логунова как  настоящего
советского человека и командира. Почему же вы не вовлекаете его в подпольную
работу? Почему допускаете, что он по собственной инициативе начал  подбирать
боевые группы?
     - Об этом нужно подумать.
     - Конечно, Валентин-человек молодой,  энергичный,  храбрый.  Он  многое
может сделать. Я вас очень прошу: не включайте его в  список  на  транспорт,
уходящий из Бухенвальда. Он человек нужный...
     Василий кивнул:
     - Ладно, и об этом подумаем, - и, не прибавив больше ни слова, пошел от
меня в сторону. Видимо, он был недоволен нашим разговором.
     А еще через несколько дней Ленька прибежал за мной:
     - Иван Иванович, вас Николай Кальчин ждет у входа в барак.
     И снова разговор, на сей раз решительный, открытый, без всяких  намеков
и недоговорок.
     -  Иван  Иванович,  вы  уже  четыре  месяца  в  лагере.  Мы  вас  знаем
достаточно. И можем доверить кое-какие секреты. Вы не будете поражены,  если
я с