ом году на дивизии линкоров:  весной прибыл он на нее
флагманским артиллеристом.
 Вот как из матросов за эти годы произошел! Подтянутый, спокойный, такой
аккуратный,  всегда чисто бритый и одеколоном напрысканный.  У него за время
нашей  разлуки к  духам  слабость какая-то,  что  ли,  появилась:  войдет  в
кают-компанию - вроде в парикмахерскую дверь распахнули, так и благоухает!..
 Летом стояли мы  в  Лужской губе,  все три линкора,  и  придумал он для
нашего  хитрую стрельбу по  невидимой цели  перекидным огнем  через  Сойкину
гору.  А мне приказано было вместе с ним сидеть на НП на этой самой горе для
политобеспечения операции.  Пошел я  на  катерке к  подъему флага за  Андрей
Иванычем (он  на  флагманском линкоре плавал),  вхожу  в  каюту,  а  он  еще
бреется.  Пить мне хочется - спасу нет, уехал-то я без чаю. Вижу - графин на
круглом столике,  налил себе стакан, глотнул - и задохся: чистейший спирт!..
Его из порта выдавали для промывки прицелов. Прокашлялся, говорю:
 - Андрей Иваныч, что ж ты его так держишь открыто? Хоть бы предупредил,
я же человек непьющий!
 А он этак с усмешкой отвечает:
 - Понимать надо, Лукич. Ты же не у командира башни, у самого флагарта в
каюте...
 И тут берет он мой пригубленный стакан и допивает остальное, не моргнув
и не крякнув. Потом зубы одеколоном прополоскал, щеки и шею им протер, надел
китель - и его духами попрыскал, оглядел себя в зеркало и говорит:
 - Ну, позавтракали, едем посмотреть, как молодежь небо дырявит...
 - Силен! - не выдержал Помелков.
 На него зашикали, и Василий Лукич продолжал:
 - Я только руками развел,  вот,  думаю, откуда эта парикмахерская-то!..
Забрались мы на гору,  сидим,  наблюдаем стрельбу,  а  у  меня в  голове все
гвоздит:  что же это, братцы мои, деется? Такую борьбу с проклятым наследием
царского флота ведем,  а тут -  здрасьте! - флагарт какой цирк показывает...
Поглядываю на него -  сидит, как святой в табельный день. Вскинет бинокль на
падение снарядов,  в  книжечку команду корректировщика запишет -  и опять за
бинокль.  И только и признаков этого его "завтрака", что флагарт наш даже на
свежем воздухе благоухает.  Линкор постреливает, снаряды над головой шуршат:
А всплески,  как назло,  все кругом да около щита,  хоть бы,  на смех,  одно
попадание.  Андрей Иванович хмурился,  хмурился,  подошел к корректировщику,
взял  у  него  трубку радиофона и  начал  старшего артиллериста нашего,  кто
стрельбу вел, поучать. Чему и как - это я не понял, дело артиллерийское, но,
видимо,  своего добился,  потому что дальше пошло, как в сказке: накрытие за
накрытием! На пятом залпе от щита ничего не осталось.
 Тут-то я и понял, что за мастер Андрей Иваныч и что он за учитель.
 Ну,  раз щит разбили,  объявили "дробь", и пошли мы с Андрей Иванычем в
лесок прогуляться,  пока новый подведут.  Завел я с ним разговор о графине и
спрашиваю:
 - Слушай, Андрей, в какое же ты меня положение ставишь? Ну что я теперь
должен делать? Ты же понимаешь, мы с этим делом боремся, а ты...
 - Понимаю, - говорит. - А ты другое понимаешь: что с двенадцатого года,
как  нас с  тобой призвали,  я  эту гадюку в  себя вводил без стопу?  Даже в
империалистическую,  когда чарку отменили,  я  все-таки исхитрялся прицелы с
умом промывать.  Да и  в  гражданской,  правду сказать,  приходилось способы
изыскивать. А почему? Потому что я этой царской чаркой насквозь отравленный.
Сколько я ее,  проклятущей, за эти годы выпил, ни тебе, ни мне не сосчитать!
Ты учти:  я к спирту привык,  как ты к куреву, и тебе меня не корить надо, а
морально поддерживать, как жертву старого режима и флотской каторги...
 Тут уж я в пузыря полез.
 - Ты  брось шутки шутить!  Тоже нашлась мне  жертва царизма!..  Я  тебе
серьезно говорю:  давай подумаем,  как  с  этим делом кончать?  Как  бы  там
одеколоном ни маскировался,  а напорешься когда-нибудь -  и,  сам понимаешь,
получится неприятность!
 А он мне в ответ:
 - Я  тебе тоже серьезно говорю:  ты  вот скажи мне,  когда-нибудь видел
меня кто не в себе? Не то чтобы на бровях, а так - в заметности?
 Я по совести отвечаю:
 - Да я и сейчас удивляюсь, как ты после своего утреннего чайку стрельбу
выровнял!
 - То-то, - говорит, - оно и есть. Пути у нас с тобой, Лукич, разошлись:
ты на политработу подался,  а я к пушкам.  Тут,  брат,  диалектика.  Надо ее
понимать, и ты будь более гибким.
 - Как же,  -  говорю, - гибким? Одних за выпивку в трибунал посылать, а
других по головке гладить? Не понимаю я такой диалектики.
 - Не понимаешь?  Поясню...  Ты нас,  старых марсофлотов, не учи, сделай
милость.  Мы ни Красный флот, ни революцию не подведем. Ты же сам удивлялся,
как я стрельбу сейчас выправил.  А почему? Потому что в мозгах с утра смазка
была,  вот они и не скрипят. Это молодежь нынче на полтинник выпьет, а бузит
на весь червонец.  Вот тебе и диалектика!.. Ты за молодыми смотри, комиссар,
а за старым матросом не приглядывай, а коли какой грешок есть - помолчи.
 Кончился наш  разговор вроде  ничем.  Вернулся я  на  корабль в  полном
смятении чувств:  понимаю,  что никак нельзя это дело оставить,  а  дать ему
надлежащий ход  -  какого артиллериста потеряешь!  Ведь  он  целое поколение
выпестовал, а главное - сам из матросов, и к каждому комендору подход имеет,
и молодых комендоров тому учит.  И так верчу в мозгах,  и этак -  он ведь не
Помпеи Ефимович,  кого, помните, я от полупочтенных слов отучил... Да у меня
и  образование по  этой  специальности не  то:  возьмешься Андрея об  заклад
перепивать, гляди - под стол свалишься...
 Съездил я к нему разика два-три. Потолковали по душам, кой-чего я в нем
затронул,  и  пообещал  мой  Андрей  Иванович с  первого  числа  попробовать
отвыкать. А почему с первого, потому что спирт из порта выдавали на месяц.
 - Ладно,  -  говорит,  -  Лукич,  вот добью июньский - и дробь! В самом
деле,  эпоха не та.  К  тому же,  замечаю,  в  последнее время комдив ко мне
чего-то принюхиваться начал. Я теперь, когда с ним разговариваю, поправку на
ветер беру делений двадцать по целику.  Да,  по правде, мне за эту дымзавесу
уж надоело полжалованья в ТЭЖЭ отдавать...
 - Опять на шутках отыграться хочешь? - спрашиваю.
 - Нет,  -  говорит,  -  Лукич,  уговор флотский.  Характер у меня,  сам
знаешь, твердый.
 Однако ничего из  этого  не  получилось.  Не  настало еще  первое июля,
вернулись мы из губы в Кронштадт,  и,  как положено, флагманские специалисты
смылись в  Ленинград на  свои  штатные полтора суток.  Поехал и  мой  Андрей
Иванович.  Прямо с катера зашел на Васильевский остров к дружку, посидел там
вечерок и  пошел  белой ночью к  себе  на  Петроградскую сторону.  Подошел к
Биржевому мосту,  а  он  разведен.  Андрей  Иваныч  разделся,  аккуратненько
обмундирование связал в сверток, присобачил его на голову, вошел осторожно в
быстрые струи Малой Невы и  поплыл на  тот берег.  Добрался вполне исправно,
вышел и  направился потихоньку домой.  Но на Кронверкском проспекте задержал
его милиционер и попросил объяснений.
 Оказалось,  Андрей Иванович забыл  одеться -  и  два  квартала протопал
нагишом со свертком на голове...
 Что  началось!..   Чуть  не   демобилизовали,   да   жаль  было  такого
артиллериста терять.  Продраили его  с  песочком да  с  битым  кирпичом -  и
оставили.  А на него этот случай морально так повлиял, что он - руля на борт
и поворот оверштаг: начисто отрезал, даже в смысле пивка. А мне пояснил:
 - Понимаешь,  Лукич,  я  ведь и  всамделе всерьез хотел бросить.  Я  уж
подсчитал:  сколько православному человеку от господа бога на тридцать шесть
годиков жития полагается,  -  я всю норму выполнил. А сколько на шестнадцать
лет флотской службы матросу положено,  пожалуй, и две отработал. Стало быть,
пора и на мертвый якорь.  Решил отвальную себе справить,  зашел к Кандыбе, -
помнишь,  на "Цесаревиче" минным машинистом был?  -  а  у него вдобавок жена
именинница.  Сел за  стол -  и  перебрал.  Как это получилось,  прямо ума не
приложу,  но перебрал...  Я так вывожу: наверное, потому, что пил не стоя, а
сидя,  и потом,  не один и не для службы,  а в компании и для развлечения. Я
ведь свою порцию точно знаю и сроки приема тоже.  А тут не ко времени,  да с
людьми,  да еще с подначкой:  валяй,  мол,  в последний раз!..  Вот ведь что
обидно: китель, штаны и ботинки, обрати внимание, сухие, а надеть забыл. Это
уж  в  организме какие-то  неполадки,  значит,  какое-то  реле во мне уже не
срабатывает, стало быть, полный стоп: дробь так дробь!..
 Вот и учтите:  берегся человек и духами страховался, ан глядь, все-таки
подвел его спиртишко, да еще как!

 - Не спирт,  а вода,  - неожиданно сказал трюмный старшина. - Не залезь
он в воду, дошел бы себе безо всяких че-пе. А тут посторонняя среда, и опять
же рефлекс нарушен...
 Начался бурный спор.  В особенности кипятился Васютик,  доказывая,  что
катастрофа была  закономерна и  подготовлена годами.  Василий  Лукич  слушал
дискуссию довольно долго, потом поднял руку и сказал:
 - А вот я вам,  товарищи, загадку загадаю. Говорите вы о неустойчивости
Карпушечкина,  о царской отраве, а что вы скажете, если часть комсомольцев -
тех самых,  что так помогли оздоровить личный состав флота, - тоже оказалась
подвержена влиянию или, хотите, вливанию заветного напитка? Если комсомольцы
на палубе линейного корабля пьяные шатались и лыка не вязали? Слышали такое?
 Тут  сразу  настало  молчание.  Васютик  посмотрел  на  Василия  Лукича
ошеломленно.
 - Товарищ  капитан  второго ранга,  я  что-то  не  понимаю,  о  чем  вы
говорите, - сказал он, оглядываясь на соседей.
 - А вот послушайте,  -  ответил Василий Лукич, уселся поудобнее и начал
свой очередной рассказ.


СУФФИКС ПЯТЫЙ

 ТРЮМ No 16

 Летом двадцать четвертого года перебросили меня с  эсминца на линкор на
должность помощника комиссара,  которого там  еще не  было,  и  мне пришлось
исполнять его обязанности До прибытия.  Впрочем, и самого-то линкора, строго
говоря,  тоже  еще  не  было  -  была  мертвая  коробка:  корабль  стоял  на
долговременном хранении уже  шестой год,  с  самого ледового похода.  А  тут
пришла пора вернуть его к  жизни,  на службу возрождающемуся Красному флоту.
Перетащили его с кладбища к заводской стенке,  скомплектовали костяк команды
- опытных машинистов,  электриков, комендоров, кочегаров, подкинули в помощь
строевой  команде  комсомольцев последнего  набора,  а  старпомом  поставили
Елизара Ионовича Турускина,  знаменитого на весь флот служаку: не человек, а
статья  Морского  устава,   который  ему   при  царе  вбивали  в   голову  в
Ораниенбаумской школе строевых унтер-офицеров и судовых содержателей.
 Впрочем,  именно такого старпома нам  и  нужно было:  корабль -  еще не
корабль,  стоит у  завода в самом Питере,  соблазнов много.  Тут дисциплинку
держать надо  -  шкоты  втугую.  И  хоть  на  корабле полно  было  заводской
мастеровщины и сам корабль был весь разворочен,  такой завел Елизар флотский
порядочек,  что  все  стали почесываться.  А  молодой комсостав -  вахтенные
начальники да ротные командиры,  - те просто взвыли. Однако одно средство на
него  все  же  нашли:  именовать его  при  всяком  удобном  случае  "старшим
офицером" или еще пошикарнее -  "старофом", как бы в шутку или оговорившись.
Скажем,  у  дверей каюты:  "Что,  старший офицер у  себя?"  Или  за  обедом:
"Товарищ староф,  разрешите из-за  стола?"  Или  более тонкий ход,  якобы не
видя,  что он рядом: "Надо бы на бережишко, да не знаю, как взглянет старший
офицер..." А ему это -  как коту масло:  улыбнется в полном удовольствии, но
всякий раз заметит:
 - Вы,   товарищ  командир  РККФ  (он  все  буквы  со  вкусом  полностью
выговаривал:  "эр-ка-ка-фэ"), не забывайте, что с офицерами мы на флотах еще
в семнадцатом году расправились... А что такое у вас на берегу приключилось?
 Глядишь, тут же и отпустит.
 А  пошло это  с  того,  что  Елизар наш как-то  за  вечерним чаем начал
политработу проводить:
 - Вот  вы,   товарищи  молодые  командиры  РККФ,  взгляните,  как  наша
революция людей подымает.  Кем,  скажем,  я  в настоящем сроке моей службы с
одна тысяча девятьсот седьмого года мог быть при царском режиме?  В  крайнем
случае -  кондуктором*.  А теперь,  взгляните,  - старший помощник командира
линейного корабля, что по-старому соответствует должности старшего офицера в
чине не менее капитана второго ранга.  И  супруга моя вхожа в  общество Дома
Красного флота,  имеет приличную шубу,  и квартира у нас отдельная, и мебель
хорошая... - И так на полчаса.
 ______________
 * Кондуктор -  чин царского флота,  соответствующий прапорщику в армии,
самый низший.

 Но,  говоря по  правде,  для данного состояния линкора лучшего старпома
было не  найти.  Службе он отдавал всю душу и  на своей "отдельной квартире"
хорошо если раз в месяц бывал.  Вообще должность старпома -  не сахар,  а на
корабле у завода -  уж вовсе не пряник: глаз да глаз, всюду надо нос сунуть.
И хоть хлопот много,  корабль весь разворочен, главная страсть у него была -
чистота. В машинах, в башнях, на верхней палубе - все вверх дном, работ выше
головы, а он чистоту требует. Чтобы до подъема флага - мокрая приборка, хотя
флага у нас еще нет,  корабль же не в строю!  Рабочие придут в семь часов, а
на  палубе суета,  вода да сплошная драйка.  Краснофлотцы ко мне.  Поставили
вопрос на партийно-комсомольском собрании:  тут,  мол,  не экипаж,  и  мы не
новобранцы, а ремонт от этой чистоты страдает Много горьких слов наговорили,
а больше всех - три Орлова.
 Были они в комсомольской прослойке главными энтузиастами: Орлов-омский,
Орлов-калужский и  Орлов-из-центра.  Первый пришел на флот с поста секретаря
губкома комсомола,  второй -  горкома и третий Орлов - из аппарата Цекамола.
Омский  еще  до  этого  приходил  ко  мне,  весь  кипит,  возмущен тем,  что
Орлова-из-центра старпом за какой-то пустяк посадил на губу на трое суток. И
сразу с ходу:
 - Есть,  товарищ комиссар, комсомольское предложение: пускай комсостав,
если хочет припаять взыскание,  передает вопрос на комсомольское бюро.  А мы
уж  сами разберемся -  на  губу или три наряда,  без берега или общественное
порицание...
 Я разъясняю:
 - Товарищ дорогой,  есть у  нас на флотах одна деталька,  которую вы не
учитываете, - устав РККФ. Там все права и обязанности определены.
 А он мне - опять в кипятке:
 - Ну и что ж?  Нельзя,  что ли,  его пересмотреть?  Мы же шефы Красного
флота, мы же флот строим!..
 Сами  понимаете,  посадить всех  Орловых  на  губу  за  внутрипартийную
демократию нашему  "старшему офицеру"  было  неудобно.  Поэтому  критику  он
затаил в себе,  как занозу, но все присматривался, как бы орловскому колхозу
отомстить. И дождался.
 Самой  трудной  и  грязной  работой  при  восстановлении корабля  была,
конечно,  чистка  трюмов.  В  царское  время  на  нее  матроса  назначали  в
наказание.  И  вот Елизар так подстроил,  что на утренней разводке на работы
чаще  всего  в  трюмы стали попадать комсомольцы,  а  уж  все  три  Орлова -
обязательно.  Я  это приметил,  зашел к нему в каюту и наедине указал:  мол,
молодежь обижается.  Но он из партийного разговора сразу свернул в  уставный
фарватер.
 - Вы,  товарищ помощник комиссара корабля,  в  данном  случае не  правы
дважды.  Во-первых,  вы вмешиваетесь в  функции старшего помощника командира
корабля.  Во-вторых,  краснофлотцев,  имеющих специальность и опыт, я на эту
работу не  могу назначить,  их  у  нас  и  так  недостаток.  А  для молодого
пополнения это самая подходящая работа,  не требующая особых знаний и опыта.
И мне удивительно,  что современные комсомольцы брезгуют грязной работой.  В
мое  время,  взгляните,  комсомольцы шли  на  все трудности с  энтузиазмом и
вполне безусловно.
 Я опять перевожу разговор в свою плоскость.
 - Так-то  так,   -   говорю,  -  товарищ  Турускин,  но  я  все  же  за
справедливость:  среди  строевых у  нас  комсомольцев меньше половины,  а  в
трюмах -  все они да они.  Надо ребят и к другой работе приучать.  А то ведь
опять на собрании вопрос станет.
 Это на него подействовало.
 - Если  таково ваше приказание,  товарищ помощник комиссара корабля (он
отлично  знал,   что  до  прибытия  комиссара  я   являюсь  исполняющим  его
обязанности, но упорно меня титуловал так, видимо, для уязвления самолюбия),
если таково ваше приказание,  то попрошу вас поставить об этом в известность
командира корабля, поскольку вы вмешиваетесь в мои действия.
 Ладно, думаю, поставлю. Командир согласился, и комсомольцам полегчало.
 Но Елизар Ионыч нутро корабля знал лучше нас обоих. Пождал, пождал, дал
Орловым недельку-две  поработать на  палубе,  а  потом всех трех поставил на
чистку трюма No 16.
 А это был хоть и небольшой, но самый запущенный трюм. С ледового похода
туда ни одна живая душа не заглядывала.  Был он под провизионкой,  и  потому
накопилось в  нем черт-те  что:  другие трюма в  машинном масле или просто в
воде и  ржавчине,  а этот в какой-то присохшей корке,  которую и ломиками не
сколупнешь. Бились Орловы там дня два-три, потом калужский приходит ко мне с
комсомольским  предложением:   помочь   раздобыть   пневматический  отбойный
молоток. А их и на заводе был дефицит. Я опять к Елизару. А он:
 - Я  удивляюсь,  товарищ  помощник (и  так  далее),  почему  это  такая
комсомольцам перепрегатива?  Остальные краснофлотцы,  взгляните, вершат свою
флотскую работу без претензий, а тут вы требуете особой техники!
 Я объясняю,  что сам,  мол, пробовал ковырять ломиком и лично убедился,
что корка - как железо, этак ее и до весны не отдерешь. А Елизар все свое:
 - Не знаю,  товарищ (опять полный титул),  в мое время с такой нехитрой
работой даже темные деревенские новобранцы справлялись.  А  тут образованные
люди  дрейфят?  Если желаете,  это  даже не  воспитательно:  сегодня в  Трюм
пневматику,  завтра  -  электросварку,  чтобы  стальной трос  сплеснить*,  а
послезавтра - для мытья палубы подай стиральную машину? Пусть оморячиваются,
как в песне поется: "Вперед же по солнечным реям!.."
 ______________
 * Сплеснить - срастить два конца без узла, переплетая пряди.

 Вижу,  плотно залез он в бутылку,  не вытащишь. Впрочем, и я обозлился,
главным образом за солнечные реи.  Вам известно,  что комсомольский набор не
очень-то охотно встречали вот такие ярые служаки,  как наш Елизар: тоже мне,
мол,  моряки-молокососы,  всех учат.  А главное,  не один Елизар у нас такую
позицию занял, а вся его старая гвардия - боцмана да старшины. Вот я и пошел
в контратаку.
 - Ну ладно,  - говорю, - с молотком я как-нибудь сам разберусь. А вот у
меня к вам вопросик:  когда же вы выкроите время для партийно-комсомольского
собрания? Боцман-то ваш ведь гуляет как ни в чем не бывало?
 Тут  Елизар мой совсем обозлился.  А  дело было в  том,  что в  прошлую
субботу любимец его, баковый боцман Иван Петрович, старослужащий, из царских
унтерофицеров,  марсофлот и служака,  вернулся из города в таком дрейфе, что
засвистал в  люк четвертого кубрика и дал дудку:  "Все наверх,  гребные суда
подымать!"  -  хотя на  корабле еще ни  одной шлюпки не было,  а  время было
половина двенадцатого ночи.  Случай,  сами понимаете, неслыханный, но Елизар
Ионыч так устроил,  что его Иван Петрович отделался всего двумя неделями без
берега.  А о собрании, чтобы провести воспитательную работу, я никак не могу
договориться:  тянет Елизар,  тянет, все ссылается на срочные работы даже по
вечерам - словом, хочет это дело замять.
 - Так вот,  - говорю, - давайте послезавтра освободите время, и обсудим
вопрос. А молотком я сам займусь.
 Пошел я на завод,  договорился с главным инженером,  тот поморщился, но
один молоток велел дать на день.  Тут выяснилось,  что Орлов-омский,  хоть и
секретарь губкома,  но в  технике разбирается.  И утром с разводки на работы
пошла вся комсомольская тройка в трюм No 16 с песней "Вперед же по солнечным
реям!..".
 По  правде сказать,  у  меня что-то подсасывало под ложечкой:  загубят,
думаю,  пневматику,  потом