мне с заводом не разобраться. Не вытерпел и после
обеда  спустился  в  трюм.  Грохот  -  спасу  нет.  Орловы  все  в  какой-то
черно-ржавой пакости,  дух  стоит смертный,  гнилью несет.  Оно  и  понятно:
видно, в восемнадцатом году в Гельсингфорсе братишечки по случаю предстоящей
демобилизации картофель тут попрятали,  а вывезти по деревням не удалось. Но
комсомолия моя с  трудностями не считается и  работает на совесть,  ведро за
ведром подает в горловину. Более того, Орлов-из-центра обращается ко мне:
 - Товарищ комиссар, разрешите в порядке перевыполнения задания работать
после отбоя. Мы, пожалуй, за один заход прикончим, а то двадцать раз мыться!
 - Что ж, - говорю, - солнечные энтузиасты, валяйте!
 Поднялся я наверх,  сказал на вахту, чтобы им ужин в расход оставили, и
занялся своими делами.
 А  как  раз  перед  ужином приехал из  Кронштадта инструктор Пубалта со
всякими срочными вопросами. Мы с ним засиделись, ужин даже пропустили. Зашел
разговор и  о  че-пе с  боцманом,  я  прошу помочь с  собранием.  Инструктор
говорит:
 - А  ты  попроси  старпома  сюда,   я  его  припугну:  мол,  в  Пубалте
недоумевают, чего вы тянете Сегодня же и соберем собрание, время еще есть.
 И  не  успел  я  рассыльному позвонить,  как  вдруг открывается дверь и
входит ко мне в каюту сам "старший офицер".
 - Вот,  - говорю, - кстати!.. Знакомьтесь - инструктор Пубалта, товарищ
Донской Интересуется,  когда же  мы  обсудим на  коллективе проступок вашего
боцмана?
 А  у  Елизара на  лице такая ехидная улыбочка -  не поймешь и  к  чему.
Здоровается он с Донским и говорит:
 - Действительно кстати Я  как раз к вам,  товарищ помощник (и опять все
святцы),  с таким же вопросом, поскольку на линейном корабле обнаружено трое
пьяных комсомольцев.
 Я ушам не поверил:
 - То есть как это?
 - А так, - отвечает с нестерпимой ядовитостью. - Можете полюбоваться на
своих строителей мощи Красного флота.
 Тут уж и инструктор уши навострил, заинтересовался, в чем дело.
 А Елизар расселся в кресле и словно оперную арию поет:
 - А  в  том,  товарищ  инструктор  Политического управления Балтийского
флота,  что комсомольцы,  работавшие в  трюме номер шестнадцать,  не вышли к
ужину.  Когда же за ними послали,  были обнаружены там в  состоянии сильного
опьянения и,  будучи вынесенными на верхнюю палубу,  не держатся на ногах. А
причиной тому  -  найденные в  трюме  две  бутылки  водки  завода  Смирнова,
поставщика  двора  его  императорского  величества,  каковые  могут  служить
вещественным доказательством.
 Я за фуражку -  и наверх.  Гляжу -  и сердце упало: ведут моих Орловых,
каждого двое,  под ручки,  потому что ноги у них заплетаются,  а они головки
свесили.  Орлов-омский травит,  как кит, направо и налево, а Орлов-из-центра
хриплым голосом поет "Вперед же  по  солнечным реям!..".  А  Орлов-калужский
почти без сознания.  За ними идет баковый боцман - тот самый Иван Петрович -
и несет пустые бутылки, как ручные гранаты на взводе, поодаль от себя.
 - Куда? - спрашиваю.
 - В  карцер по приказанию старпома,  -  отвечает боцман и  с усмешечкой
покачивает обеими бутылками.
 Стою и  не  знаю,  что  делать.  Факт,  как говорится,  голый.  Но  тут
Орлов-калужский вроде очнулся, увидел меня и говорит:
 - Товарищ комиссар, доктора бы поскорей... Я первый свалился...
 Долго  рассказывать не  буду  вместо карцера доставили их  в  лазарет,
осмотрели и установили: отравление спиртовыми газами гнилостного разложения.
В этом окаянном трюме чего-чего не было:  и картошка,  и сахар,  и мука. Все
это за шесть лет перебродило и закупорилось под коркой. Словом - выдержанный
коньяк.   Как  его  раскупорили  -  так  и  пошли  от  него  головы  гудеть.
Орлов-из-центра потом говорил,  что  сначала всем  весело было,  потом рвать
начало,  потом Орлов-калужский упал,  а  когда омский пошел к трапу,  сил не
хватило. И хорошо, говорят, что вовремя вытащили.
 Спустились мы все трое -  и "старший офицер",  и Донской,  и я - в этот
трюм и убедились:  кроме смирновских бутылок, нашли еще штук десять пустых -
и  пивных,  и  из-под шведского пунша,  -  видимо,  братишки в Гельсингфорсе
времени не теряли.  А когда последнюю нашли, посмотрел я на Елизара Ионыча и
говорю:
 - А  что,  товарищ  "старший  офицер",  не  распорядитесь ли  на  вахту
закусочки сюда  подослать?  Славно  бы  времечко  провели:  садись,  дыши  и
закусывай!

 - Вот  какие бывали случаи на  заре нашего Красного флота,  -  закончил
Василий Лукич, и Похмелков вздохнул:
 - Ммдда... У нас-то все трюма чистые-пречистые... Эх, была жизнь!..

1967


ТРИНАДЦАТОЕ, ПОНЕДЕЛЬНИК

 Тема   новой   беседы  Василия  Лукича  была   подсказана  "суффиксом",
происшедшим   в   кормовом   отсеке:   "король   эфира",   он   же   главный
старшина-радист,  вздумал  побриться,  для  чего  пристроил  свое  карманное
зеркальце ближе к лампе,  на верхнюю койку,  но при тщетной попытке взбить в
соленой воде  мыльную пену не  рассчитал движений и  задел локтем зеркальце.
Оно слетело на палубу и разбилось.
 Всем  известно,  что  разбитое  зеркало  предвещает  владельцу  крупную
неприятность - до внезапной его кончины включительно. Василий Лукич пришел в
кормовой отсек  в  самый  ожесточенный момент спора.  Мистики зловеще качали
головами,  смутно утверждая, что в приметах, несомненно, "что-то такое есть"
и что "здесь,  как бы сказать, не без того", и остается только выяснить, сам
ли  Власов  помрет сегодня,  или  зеркало имеет  в  виду  кого-либо  из  его
родственников. Скептики же дружно высмеивали эти утверждения и обратились за
поддержкой к вошедшему Василию Лукичу.  Но,  к их удивлению,  тот неожиданно
спросил:
 - А день какой у нас нынче?
 На этот простой вопрос мы не смогли сразу ответить:  все дни в "великом
сидении" смешались.  Потом установили,  что четверг,  и  тогда Василий Лукич
авторитетно сказал:
 - Смертельного исхода  не  предвидится.  В  четверг зеркало на  корабле
разбить - к большому походу. Нынче всплывем как пить дать. Вот увидите!
 Мистики обиженно зашумели -  такой приметы они и не слыхивали,  - и так
родился еще  один из  рассказов Василия Лукича,  самый удивительный и  самый
трудный для передачи,  потому что многие сведения о приметах, сообщенные им,
мною, к несчастью, забыты.
 Так,  например,  я  никак не могу вспомнить,  что следует делать в  том
случае,  если  при  прогулке  с  девушкой  вас  неожиданно  разделит  с  нею
телеграфный столб  или  тумба.  По  кодексу  примет  это  предвещает близкий
разрыв,  но чем можно обезопасить этот коварный замысел судьбы,  я забыл: не
то  надо тут  же  присесть на  корточки,  не  то  трижды обойти задним ходом
проклятый столб. Во всяком случае, надо сделать что-то такое, отчего вас или
поволокут в милицию за уличное хулиганство,  или сама девушка убежит от вас,
как от человека,  показавшего,  что он давно не в своем уме.  Возможно,  что
большой процент разрывов любовных связей  объясняется именно сложностью этой
профилактики.
 Если бы мне удалось привести в  систему все приметы,  изложенные в этой
беседе Василием Лукичом,  и все меры,  аннулирующие неприятность, такой труд
послужил  бы  основой  счастья  человечества.   Но,   к  сожалению,  я  могу
опубликовать лишь то, что удалось запомнить.
 - В  двадцать четвертом году,  -  начал он свою поучительную беседу,  -
перевели меня комиссаром на эсминец.  Он еще на заводе стоял,  кончал ремонт
после  долговременного хранения  и  готовился  к  сдаче  ходовых  испытаний.
Командир,  Сергей  Николаевич Горбунов,  видимо,  хороший моряк,  из  старых
офицеров,  службу начал в  двенадцатом году,  но  к  Советской власти вполне
лоялен,  дисциплинку на корабле держит,  ремонтом болеет. Ну, думаю, служить
мне тут без особых хлопот.  И  вот перед самым выходом в море на пробу машин
поступают ко мне нехорошие сведения, что командир корабля скупает золото.
 Проверил я - и точно: он уже у пятерых спрашивал, где бы купить царскую
золотую десятку или пятирублевик. Так, думаю, дело ясное: тут слушок прошел,
будто нас  в  заграничный поход собираются послать с  курсантами,  вот он  и
запасается загодя валютой.  Очень этот факт меня огорчил.  Казалось,  совсем
человек   перевоспитался,   прибавочную  стоимость  исправно  изучает,   сам
наловчился занятия с  комсоставом по политэкономии проводить,  я за это даже
благодарность от Пубалта получил,  -  а  гляди ж ты,  все-таки родимые пятна
капитализма из него лезут! И чтобы как следует его пристыдить, я за вечерним
чаем при всех командирах и при старике инженере,  который от завода ремонт у
нас вел, взял да ему и бабахнул:
 - Валютку, - говорю, - скупаете, Сергей Николаевич? Хорошее дело...
 Он смутился, покраснел, а я продолжаю:
 - Давайте   бросим   это    занятие.    Ежели   сам    командир   такую
предусмотрительность показывает,  у  нас  не  корабль  получится,  а  прямая
лавочка.
 А он говорит:
 - Вы,  Василий Лукич,  как большевик,  этого не поймете. Я, собственно,
всего один золотой ищу -  пятирублевик или десятку, это безразлично, а нужен
он  мне  для  предотвращения  бедствий  нашему  кораблю.   Так  что  это  не
спекуляция, а наоборот - забота о народном достоянии.
 Я  даже чаем поперхнулся -  спятил,  думаю,  у  меня командир.  А  он с
достоинством и даже этак покровительственно поясняет:
 - И мне удивительно,  что вы,  старый матрос,  сами не догадались. Вы о
Гогланде что-нибудь слыхивали?
 Я отвечаю,  что Гогланд этот мне глаза намозолил -  сотни раз мимо него
ходил.  Остров  как  остров,  лежит  посредине Финского  залива,  и  в  чем,
собственно, вопрос?
 - А в том,  - говорит, - что всякий старый моряк знает древнее поверье.
Оно  еще  с  петровских времен идет:  когда  в  первый раз  на  корабле мимо
Гогланда в  море проходишь,  надо золотую монету в  воду кинуть -  вроде как
жертву морскому богу,  -  и  тогда все  плаванья на  этом корабле будут тебе
счастливы.
 - Что же, - говорю, - может, в петровские времена это было рентабельно.
Но  сейчас,  пожалуй,  расход получается несообразный:  скажем,  если линкор
идет,  а  на  нем  тысяча двести человек команды -  это сколько же  потянет?
Двенадцать тысяч рублей золотом отдай -  и  вдобавок никакой гарантии?..  На
такое мероприятие, - говорю, - Наркомфин визы никак не положит.
 Молодежь из командиров, понятно, рассмеялась, старик-инженер недовольно
хмыкнул, а командир говорит:
 - Вы,  Василий Лукич, хотите свести к абсурду. Команды это не касается,
а командир корабля как его хозяин,  естественно, обязан отдать морскому богу
эту небольшую лепту,  чтобы чего не вышло... Обычай старинный, красивый, и в
нем глубокий смысл.
 - Допустим,  -  говорю, - что в этом есть своя красота. Но у меня к вам
вопрос:   поскольку  при   Советской  власти   комиссар   корабля   является
ответственным за  него наравне с  командиром -  значит,  и  мне прикажете на
поход  золотым  запастись?   Или,  по  моей  несознательности,  может  быть,
советским червонцем отделаюсь?
 Он рассмеялся.
 - Ну,  -  говорит,  - раз Советская власть еще не издала декрета, какие
приметы вздорные и какие научно обоснованы,  так это дело вашей совести.  Но
на вашем месте я бы от греха монетку Гогланду бросил.  Ведь дело здесь вовсе
не в суеверии, не в признании таинственного божества, - культурному человеку
смешно об этом думать!  -  а просто в человеческой психологии.  Вот я о себе
скажу:  я  вполне понимаю,  что  примета эта -  вздор,  а  все же  внутренне
опасаюсь, что коли я обычая не выполню, то это создаст во мне ожидание беды,
аварии,   какой-нибудь   неприятности   -   словом,   во   мне   это   самое
политико-моральное состояние,  как вы изволите выражаться, будет нарушено, и
я перестану быть на мостике уверенным в своих действиях.  Повторяю, все дело
здесь в  психологии.  Вот  взгляните в  историю:  полководцы перед сражением
обычно гадали -  на петухах или там на бараньих лопатках,  всякие затмения и
кометы учитывали. Вы думаете, они судьбу этим пытали, будущее хотели узнать?
Вовсе нет.  Они в  созвездия и  в  петушиные потроха за уверенностью лазили.
Если  ему  светила благоприятствуют,  этот  полководец прямо землю роет -  и
смелость у  него появляется,  и  инициатива,  и  боевой задор.  А не дай бог
дурное предзнаменование выйдет, тут уж он сам не свой - и мораль испортится,
и  глупости начнет делать,  вот  и  выходит -  лучше  бы  от  сражения вовсе
отказаться.  Толстой об  этом  точно написал,  -  помните,  у  Наполеона был
насморк перед Бородинским сражением?  Он  уже  не  войсками распоряжался,  а
чихал  и  о  платках  заботился,   и  эта  посторонняя  мысль  ему  сражение
испортила...  Или  возьмите  англичан:  культурнейшая морская  нация,  а  вы
знаете,  что у них в офицерской аттестации особая графа есть: везучий офицер
или невезучий?  У них признанного неудачника в серьезную операцию не пошлют:
провалит обязательно.  А  тот,  кого адмиралтейство признало за  удачливого,
счастливого, - тот в себе вполне уверен, у него особая смелость есть: раз он
знает,  что ему везет,  он на многое рискнуть может...  Зачем же самому себе
психику портить?  Золотой в  воду кинуть -  расход небольшой,  а  это мораль
укрепит.  А  так  как  у  меня на  глазах живой пример с  Гогландом был,  то
согласен я половину жалованья отдать, чтобы на походе быть спокойным.
 - Какой же это пример? - спрашиваю. - Любопытно...
 - Очень  убедительный.  Когда  я  службу  желторотым мичманком начинал,
попал я  на миноносец номер двести двенадцать и выходил на нем вот тоже так:
с  завода  из  Гельсингфорса в  Петербург на  торжественный спуск  линейного
корабля  "Севастополь".  А  командир был  тоже  вновь  назначенный,  старший
лейтенант Клингман.  И вот, помню, на прощальном обеде перед походом офицеры
с  соседних миноносцев спрашивают его,  приготовил ли  он золотую монету для
Гогланда.  А  надо  вам  сказать,  Клингман из  прибалтийских немцев  был  -
скуповатый такой,  расчетливый, экономный. "Это, - говорит, - пустая примета
и  устарелая.  Она имела смысл при парусном флоте,  потому что за  Гогландом
ветер обычно меняется,  и  отсюда ее происхождение.  А  для паровых кораблей
помощь морского бога не нужна.  Кроме того, мы идем мимо Гогланда не в море,
а с моря,  и к тому же миноносец не раз уже мимо него ходил".  Мы,  молодые,
пересмеиваемся -  видим,  ему  просто десятки жалко,  вот и  подводит всякие
обоснования...  Ну,  вышли мы в море,  легли курсом на Кронштадт. Подходим к
Гогланду,  а у Клингмана, вижу, внутренняя борьба происходит: и золотого ему
жалко до смерти, и приметы побаивается. Потом, гляжу, кошелек вынул, порылся
в  нем,  достал серебряный полтинник и  кинул в  море,  как раз когда Нижний
Гогландский маяк на траверзе был:  видимо, он своим немецким умом в точности
подсчитал,  какую скидку на  паровой корабль следует сделать по  сравнению с
парусным. А штурманский офицер ему говорит: "Зря вы, Артур Карлович, Гогланд
изобидели.  Вроде извозчику на чай дали.  Лучше бы вовсе не кидали монету, а
так -  нехорошо получилось, как бы чего не вышло..." Клингман побагровел, но
все-таки кошелек спрятал и Гогланду ничего не прибавил.  И что бы вы думали?
Входим мы в Неву -  нам по диспозиции парада надо было стать на якорь против
среднего пролета Николаевского моста,  - набережные полны народом, торжество
кругом,  музыка играет,  платочками машут.  Клингман решил класс показать, а
моряк он неплохой был.  Идет,  не уменьшая хода,  скомандовал:  "Оба якоря к
отдаче изготовить!"  -  и  лупит  против течения прямо  к  среднему пролету.
Расчет у него точный был: течение в Неве сильное, - если грохнуть с ходу оба
якоря,  миноносец остановится и  замрет  как  раз  у  самого  моста.  Маневр
красивый,  что и  говорить...  Ну,  летим мы к Николаевскому мосту,  народ к
перилам кинулся, в ладоши хлопают, "ура" кричат, любуются. А Клингман машины
застопорил,  стоит на мостике, как статуя, и на пролет моста смотрит. Довел,
собака, до предела, у меня сердце замерло: сажен двадцать до моста осталось,
а миноносец все летит, - и скомандовал этак со щегольством, не торопясь: "Из
правой и левой бухты вон! Отдать оба якоря!" Загрохотали якорцепи, на баке -
дым и искры...  С такого хода, сами понимаете, якорцепи как бешеные сучатся,
треск стоит!.. Лошади на мосту - на дыбы, люди от перил отшатнулись видят -
миноносец прямо под мост летит... А Клингман красуется, глазом меряет, когда
скомандовать "задержать канаты".  И вдруг мелькнуло что-то в клюзах, на баке
все стихло,  а миноносец - шмыг под мост, как мышь в нору... Мачта полетела,
начисто срезало,  одну трубу снесло,  вторую, третью. Выскочили мы ощипанные
по ту сторону моста,  привалились к быку, а с моста извозчики, мерзавцы, для
смеха кричат:  "Куда держишь,  черт желтоглазый,  правее держи,  окосел, что
ли?" Клингман за голову схватился и убежал в каюту.  Застрелиться не смог, а
флотскую карьеру кончил: списали его на берег... Комиссия потом разобралась:
оказалось,  обе  якорцепи  на  пятой  смычке  отклепаны были  для  покраски.
Недосмотрели на  заводе перед походом.  Так и  отдались оба якоря навовсе...
Вот как ему Гогланд за полтинник отомстил!..
 Я  на Сергея Николаевича во все глаза смотрю:  вот,  думаю,  послал мне
господь бог и исторический материализм командирчика!..
 - Послушайте,  -  говорю,  - надо же здравый смысл иметь! При чем здесь
Гогланд?  Кабак у  вас  на  миноносце был,  это точно:  слыханное ли  дело с
отклепанными канатами в море идти?..  И,  кроме того, ваша теория тоже здесь
не выдерживает критики:  ведь этот Клингман уверенности в себе не потерял, и
смелый маневр задумал, и распоряжался толково - при чем же здесь давление на
психику?
 - Так-то,  -  говорит,  - так, а все же... Это еще Шекспир писал "Есть
много в жизни тайн,  мой друг Горацио..." И Пушкин отмечал:  "Татьяна верила
преданьям  простонародной  старины,   и  снам,   и  карточным  гаданьям,   и
предсказаниям луны. Ее тревожили приметы..." Помните?
 - Нет,   -   говорю,   -   не   помню.   И   Татьяна   ваша   в   рядах
рабоче-крестьянского флота не состояла,  так что это ее частное дело. А вам,
как командиру РККФ, довольно стыдно суеверия разводить.
 - Может быть,  может быть, Василий Лукич, но, повторяю, в приметах есть
своя правда.  Многие из них сложились исторически. Вот говорят, что третьему
от  одной  спички  не  следует  прикуривать,  нехорошая  примета.  А  почему
нехорошая и чего ждать -  забыли.  Откуда это пошло?  От штуцерных ружей.  В
Севастопольской обороне у англичан и французов появились штуцера - нарезные,
меткие,  прицельные.  Вот и начали отрабатываться первые снайперы: они наших
матросов по ночам в  бастионах подстерегали,  когда те трубочки раскуривали.
Высечет  матрос  огоньку,  даст  первому прикурить -  стрелок огонь  увидит,
штуцер  вскинет.  Второй матрос прикуривает -  стрелок наводить начинает.  А
третий к огоньку потянется -  тут ему и пуля в лоб. И так это приметили, что
это в плоть и в кровь моряку вошло, а причину забыли. Более того, придали ей
вульгарный  смысл:   будто,  мол,  если  третий  прикуришь,  дурную  болезнь
подхватишь...  Но  действие-то  приметы осталось,  -  если мне,  скажем,  не
удалось отшутиться и  пришлось третьим прикурить,  я  целый день сам не свой
хожу,  все пакости какой-нибудь жду -  и это вне моих сил,  с детства во мне
сидит:  и отец третьим не прикуривал,  и дядя.  Так зачем же мне самому себе
настроение портить?  Вот и  не  прикуриваю третьим,  и  это не  суеверие,  а
простая забота о  собственной психике.  Я  себя  суеверным никак  назвать не
могу.  Вот Фрол Игнатьич -  другое дело  он у нас всему верит -  "и снам, и
карточным  гаданьям,  и  предсказаниям луны",  и  кошкам,  и  всяким  бабьим
сказкам...
 А Фрол Игнатьич, старик, заводской инженер, насупился.
 - Коли это бабьи сказки,  то  ваши морские приметы -  уж  вовсе ерунда.
Кошка,  луна и прочее -  это исконная народная мудрость, вроде как приметы о
погоде,  которым ученые-ме