ить  стал:  слева  палочку и  справа  палочку,  печать  -  тук,
пресс-папье  -  шлеп,  полный конвейер.  Однако к  концу  у  него  в  голове
помутилось,  открыл рот,  что рыба на песке,  и  глаза -  как у рыбы той же,
мутные и со слезой: еще дышит, но распоряжаться уже не может, потому что вся
властность у него через эти подписи вышла.
 Но  к  данному моменту остался при  нем  только  старший судовой писарь
Елизар  Матвеевич  с  книгой  приказов  по  кораблю  -  человек  почтенный и
заслуженный,  тринадцатый год в  писарях ходил и многое за эти годы повидал.
Смотрит на него и сочувствует.
 - Вы,  -  говорит, - Андрей Петрович, большую ошибку допустили, что все
вперемежку подписывали.  В  подобных случаях для здоровья гораздо безопаснее
расчленить свои функции.  Вам  бы  штабные дела следовало в  салоне вершить,
судовые  -   в  командирской  каюте,   а  разную  мелочь,  боцмана  там  или
содержателя, в помощниковой каюте выслушивать. У нас в восемнадцатом году на
"Забияке" командир эсминца,  бывший старший лейтенант Красильников,  цельную
зиму вот так же за начальника дивизиона страдал,  и очень хорошо получалось,
потому что организованность была.  Он  по штабным делам в  своей каюте ни за
что говорить не станет:  у меня здесь,  говорит,  иная психика.  А у нас всю
зиму  узкое место было -  погрузка угля на  "Оку",  она  все  четыре эсминца
отапливала,  а  команды  некомплект,  и  все  командиры эсминцев за  каждого
человека торговались. Вот подвезут уголь, доложат Красильникову, он сейчас в
каюту начальника дивизиона,  и меня туда кличет. Продиктует телефонограмму -
выслать на погрузку со всех эсминцев по десяти военморов, подпишет и уйдет к
себе. Я телефонограммы разошлю, и ему тоже принесу, как командиру "Забияки",
докладываю.  Он прочтет и  рассердится:  "Что они в штабе тем думают?  Мне и
шестерых не набрать,  пишите ответ", - и продиктует поядовитее. Подпишет - я
ее в штабной входящий перепишу,  иду в каюту начальника дивизиона, там опять
Красильникову  докладываю:  вот,  мол,  ответ  с  "Забияки".  Он  прочитает,
подумает,  иной  раз  сбавит,  а  иной  раз  повторную телефонограмму шлет -
выполнить,  и никаких. А раз так рассердился, что написал приказ - командира
"Забияки" на  трое суток без берега,  и  что ж  бы вы думали:  отсидел,  еще
приятелям  жаловался,  что  начальник  дивизиона  прижимает!  Правда,  потом
выяснилось,  что он в уме поврежден был от перемен в истории государства, но
способ нашел  очень  облегчающий службу,  если  до  крайности,  конечно,  не
доводить...
 А Трук выслушал и только рукой махнул -  не поможет,  мол,  и по каютам
ходить.  Вдруг  телефон зазвонил.  Опять говорит неизвестный голос из  штаба
флота:  тут, мол, из Москвы пакет экстренный на имя комфлота и в нем загадка
лежит,  как  тому Ивану-царевичу,  которому давали нагрузку за  ночь золотой
дворец отгрохать с отоплением и освещением,  -  немедленно сообщить данные о
потребности  на  предстоящую  летнюю  кампанию  угля,   нефти  и   смазочных
материалов для всего флота с приложением оперативных обоснований, и чтоб все
к вечеру было выслано, потому что в понедельник утром доклад.
 Трук прямо побледнел.
 - Есть, есть, - отвечает, - сейчас распоряжусь...
 А сам повесил трубку и с отчаянием говорит:
 - Так и знал! Что же я в субботу с таким предписанием делать стану? Что
у них, в Москве, календарей нет, что ли?..
 Елизар Матвеевич,  подумав,  дал  совет  -  выслать ориентировочно,  по
догадке, и присовокупить, что точный расчет высылается дополнительно, - это,
говорит, тоже хорошо помогает, главное в таких случаях - быстро ответить. Но
Трук голову на  руки уронил и  не  решается,  а  тут телефон опять зазвонил,
требуют из штаба флота командира линкора к разговору, а в каюту боцман зашел
- приборка субботняя закончилась,  так будет ли осмотр? И еще писарь штабной
просится -  оказалось,  три бумажки в горячке пропустили, и старшина-рулевой
ввалился,  часы требует,  пора время проверять,  -  словом, полный комплект.
Елизар Матвеевич всем в  грудки уперся и полегоньку выставил в дверь,  а сам
остался, думает, может, чем помогу. Трук в телефон говорит:
 - Слушаю, врид командира линкора, - а сам весь трясется.
 По  телефону же  дежурный по  штабу (уже не юрисконсульт,  а  комендант
штаба, сменились) обижается:
 - Что  это у  вас на  мостике произошло?  От  командира "Внушительного"
радио получено,  что его в  гавань не пустили сигналом с вашего корабля и он
стал  на  якорь  в  бухте  Уединенной и  просит  буксиры,  поскольку топливо
кончилось.  Очень  прошу  вас  разобраться в  данном  случае  и  наложить на
виновного строгое взыскание.
 - Есть,  есть,  -  говорит Трук,  -  наложу.  Даже с удовольствием.  До
свидания, сейчас распоряжусь.
 Положил он  трубку и  с  таким просветлением на лице спрашивает Елизара
Матвеевича:
 - Посмотрите-ка в книге приказов по кораблю, какой последний номер был?
 Елизар Матвеевич с гордостью отвечает:
 - Мне  и  смотреть нечего,  я  все  приказы текущего года помню:  номер
четыреста семьдесят шестой...
 - Вот  и  хорошо,  -  говорит Трук  с  отчаянной решимостью и  начал  в
портфель какую-то ерунду складывать: зубную щетку, мыло, папиросы. - Пишите,
Елизар  Матвеевич,  телефонограмму:  "Командиру  бригады  эсминцев..."  Или,
впрочем,  нет, - там штурмана все знакомые, еще нечаянно в кого из приятелей
угадаешь.  Лучше так пишите:  "Командиру учебного отряда. Отбывая сего числа
для срочного выполнения приказа No 477,  предлагаю вам вступить во временное
исполнение  должности  командующего флотом.  С  получением  сего  немедленно
озаботьтесь  назначением  временно  исполняющих должности  начальника  штаба
флота, командира бригады линкоров, командира линкора "N", старшего помощника
командира и  старшего штурмана того же линкора,  поскольку все перечисленные
лица отбывают вместе со  мной для выполнения приказа No 477.  Подпись:  врид
командующего флотом Трук".
 - Ну вот,  -  говорит,  -  теперь и дышать как-то легче!.. Давайте сюда
вашу книгу приказов, Елизар Матвеевич!
 Сел к столу и твердой рукой сам написал следующие исторические строки:

 "Приказ
 по линейному кораблю "N" No 477

 За   недопустимую   халатность   в   организации   сигнальной   службы,
выразившуюся  в  поднятии  флага  "аз"  вместо  флага  "добро",  арестовываю
старшего  штурмана  вверенного мне  корабля  военного  моряка  Трука  Андрея
Петровича на трое суток с содержанием при гарнизонной гауптвахте.
 Вр.и.д. командира линкора Трук".

 Промокнул он это,  полюбовался,  потом написал на полях,  где положено:
"Читал. А.Трук", и с повеселевшим видом обратился к Елизару Матвеевичу.
 - Напишите,  -  говорит,  -  скоренько записку об  арестовании и  дайте
башенному командиру Матвееву  подписать во  исполнение приказа  по  кораблю.
Только  поскорее,  Елизар Матвеевич,  а  то,  не  дай  бог,  еще  что-нибудь
случится.
 Елизар Матвеевич с сочувствием спрашивает:
 - Может,  катерок прикажете подать штабной или,  в крайнем случае, наш,
как командиру корабля?
 - Нет, - говорит, - я лучше пешком пройдусь, погода вполне хорошая, а у
меня нынче голова устала от этих беспокойств.
 Взял портфель и пошел наверх, совершенно счастливый.
 А  башенный  командир  Матвеев,  как  увидел  записку  об  арестовании,
побледнел,  фуражку схватил и  за  Труком кинулся.  Нагнал его  на  стенке и
кается:
 - Андрей Петрович, иди ты на вверенный тебе корабль, ничего там особого
нет!   Никакой  ты  не  комфлот,   это  мы  тебя  на  пушку  взяли...  И  за
помначраспротдела я  звонил с  соседнего линкора,  и  о пакете экстренном из
Москвы тоже я...  Хотели тебя попугать маленько,  да кто же знал, что у тебя
такие нервы слабые...
 Но Трук на него посмотрел ясным взором и отвечает:
 - Нет,  Иван Сергеевич,  я уж лучше на губу пойду до понедельника.  Там
спокойнее.
 Едва-едва его обратно втроем увели,  и все время возле него кто-либо на
вахте стоял до  самого утра понедельника,  потому что  при каждом телефонном
звонке Трук вздрагивал и с места срывался - на стенку бежать.
 А  в  понедельник утром  башенный командир Матвеев  сложил  в  портфель
зубную щетку и папиросы и пошел на гауптвахту. Только не на трое суток, а на
все двадцать, так как командир бригады полную власть к нему применил.


ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ПОДХОД

 Самый поразительный случай за  годы  моей политработы был,  пожалуй,  в
тысяча девятьсот двадцать втором году на учебном судне.
 Вот много говорится об индивидуальном подходе к людям,  что,  мол, всех
под одну гребенку равнять нельзя и  в воспитательной работе обязательно надо
учитывать особые свойства самого человека.  Так  вот,  в  первые годы  моего
комиссарства я раз с отчаяния такой индивидуальный подход загнул, что теперь
вспомню - и сам удивляюсь.
 Однако  результаты оказались выше  всех  ожиданий,  и  сохранил  я  для
Красного флота одного очень ценного человека.
 Был тогда у  нас на  учебном корабле вторым помощником командира Помпеи
Ефимович  Карасев.   Собственно,   настоящее  его  имя  было  Помпий,  но  в
семнадцатом  году,  пользуясь  гражданскими правами,  он  это  имя  во  всех
документах переделал на  Помпея и  даже  соответственно перенес день  своего
ангела с седьмого июля на двадцать третье декабря.  Пояснил он это тем,  что
имя  Помпий очень смахивает на  пожарную помпу,  чем  при царском режиме ему
порядком надоедали корабельные шутники,  а  Помпей много благозвучнее и даже
имеет  флотский оттенок,  потому  что,  как  услышал  он  это  на  лекции  в
гельсингфорсском матросском клубе,  некий  римский  воевода  Помпей  одержал
морскую победу, и следственно, тоже был военным моряком.
 Должность второго помощника командира в  те годы мало чем отличалась от
должности главного боцмана - как говорится, свайки, драйки, мушкеля, шлюпки,
тросы, шкентеля, - и поскольку боцман у нас, по мнению Помпея, был слабоват,
он сам круглые сутки катался по кораблю шариком на коротеньких своих ножках,
подмечал неполадки и  "военно-морской кабак" и  по  поводу этого беспрерывно
извергал сквернословие,  весьма, надо признаться, затейливое. Так же подавал
и команды на аврале:  в команде, скажем, пять слов, а у него - пятнадцать, и
остальные десять все посторонние.  Прямо удивляешься,  откуда что берется...
Правда,  плавал он к  тому времени более двадцати лет и на этом же корабле с
девятьсот восьмого года  в  боцманах ходил.  До  того  он  к  этому диалекту
привык,  что  иначе ни  на  какую тему  говорить не  мог,  и  раз  я  просто
поразился, в каких случаях он на нем изъясняется.
 Заработался я как-то ночью,  слышу восемь склянок,  ну,  думаю,  Помпеи
Ефимович,  наверное,  уже на  ногах,  он  позднее четырех утра на  палубу не
выскакивал. А мне надо было ему сказать о покраске библиотеки. Ну, пошел я к
нему в каюту,  -  а каюта у него была своеобразная: на столе ни чернильницы,
ни бумажки,  ни книжки,  чистый стол,  как шканцы,  палуба вымыта и  медяшка
грелки собственноручно надраена, а на грелке вечно чайник стоит. Пользовался
он  каютой только для того,  чтобы с  полуночи до  четырех и  после обеда до
разводки на работы поспать и вечерком -  часок чайку попить. Тогда стелил он
на письменный стол газетку,  снимал с грелки чайник, где с утра чай парился,
скидывал китель, доставал из шкафа кружку и сахар - и наслаждался.
 Приоткрываю я тихонько дверь,  думаю, может, он еще спит, и вижу: стоит
он  в  исподних на  коленках перед  стулом -  а  на  стуле  крохотная иконка
(вероятно,  в нерабочее для нее время она в шкафу вместе с сахаром лежала) -
и истово крестится.  Вы скажете, мне бы следовало в это дело вмешаться, но к
этим  пережиткам  тоже  надо  было  подход  иметь,  а  тут  человек  скромно
отправляет культ в  своей каюте,  не мешая службе,  агитацией религиозной не
занимается, - ладно, думаю, при случае воздействую осторожно.
 Хотел уже дверь прикрыть,  но донеслась тут до меня его молитва, я чуть
не  фыркнул:  увлекся мой Помпеи,  меня не видит и  причитает у  иконки,  да
как!..  В той же пропорции,  что с командами -  пять слов молитвы,  а десять
посторонних.  Жалуется богу на командира,  что тот ему зря фитиль вставил за
беспорядок на  вельботе,  -  и  попутно  как  рванет  командирскую бабушку в
тридцать три света,  в  иже херувимы,  в  загробные рыданья и пресвятую деву
Марию,  и вслед за тем -  молитву о смягчении сердца власть имущих,  поминая
царя Давида и всю кротость его.
 Ну, конечно, господу богу обращаться ко мне, как к комиссару корабля, с
претензиями на второго помощника было неудобно, и от него я жалоб не слышал.
А вот от комсомольцев мне за Помпея порядком приходилось. Особенно горячился
комсомольский отсекр Саша Грибов.  Это был год первого комсомольского набора
на флот,  и почти все ученики машинной школы,  что у нас на корабле плавали,
недавно еще  были  комсомольскими работниками не  ниже уездного масштаба,  а
Помпеи их  благословляет с  утра до вечера.  Конечно,  обидно.  На собраниях
шумят,  ставят вопрос о списании Помпея с корабля как пережитка, словом, что
ни  день,   то  к  командиру  -   рапорт,  а  к  комиссару  -  постановление
комсомольского бюро. Я Грибову объясняю:
 - Товарищ дорогой,  у  нас военный флот,  а  не губернская конференция,
пора уж,  в самом деле, привыкать. Вы бы лучше, чем шум подымать, помогли бы
мне -  провели бы со своей стороны воспитательную работу над стариком. Народ
вы молодой,  флота не знаете, учить вас морскому делу надо. А где мы другого
такого специалиста по шлюпкам, парусам, тросам и прочим премудростям найдем?
В учебниках не все написано, а в нем двадцатилетний опыт. Кто вас так научит
узлы вязать, краску составлять, фигурные маты плести?
 - Да вот о  матах-то я  и  толкую,  -  говорит Грибов,  -  он,  товарищ
комиссар,  не плести маты нас учит,  а загибать их.  Вы послушайте, как наши
комсомольцы в быту стали говорить:  через два слова в треть - загиб. Думают,
это настоящий флотский шик и есть,  а как их разубедишь,  когда живой пример
перед глазами, тем более комсостав?
 Ну,  я  вижу,  вопрос перерастает в  политическую плоскость -  Помпеи и
впрямь у  меня молодое пополнение портит.  А  на  комсомольцев в  те  годы с
разных сторон влияли:  жоржики,  которых с  флота еще  не  всех  повыкидали,
татуировочку насаждают,  блатной лиговский язык  прививают,  якобы флотский.
Иной раз  слушаешь -  передовой комсомолец,  недавно еще  где-либо у  себя в
Калуге новый быт насаждал,  -  а тут из-под бескозырки чуб выпустит,  клеш в
семьдесят два сантиметра закатит и  говорит примерно так:  "Чьто ж,  братва,
супешнику счас навернем,  с коробочки потопаем,  прокинем нынче по Невскому,
бабца какого наколем - и закройсь в доску до понедельника". Я раз их собрал,
высмеял, а о "коробке" специально сказал. "Вы, - говорю, - на этом корабле в
бой за Советскую власть пойдете,  на корабле живете,  учитесь,  а нужно -  и
умирать будете,  а вы такое гордое слово - корабль - в "коробку" унизили". И
рассказал им попутно,  как русские матросы в  старое время и  в  гражданской
войне кораблем своим гордились и сами с ним на дно шли,  как в Новороссийске
над  этими  "коробками" тяжелыми мужскими слезами плакали,  когда их  топить
пришлось...  Ну, дошло это до комсомольского сердца, и слово "коробка" у нас
действительно исчезло, а прочий лиговский язык никакой борьбы не выдерживал.
 А тут еще Помпеи мат культивирует, борьба на два фронта получается...
 Вызвал я  его  к  себе  в  каюту,  посадил в  кресло и  начал проводить
политработу:
 - Так и так,  Помпеи Ефимович, грубая брань унижает не того, в кого она
направлена, а того, кто ее произносит. Это, - говорю, - в царском флоте было
развито  как  неуважение к  личности  трудящегося,  а  в  наших  условиях на
матерщинника  смотрят  как  на  некультурный  элемент.   Словом,   чтобы  не
действовать административно,  я  вам не  предлагаю в  порядке приказа изжить
матерную брань, а говорю по-хорошему: будьте сознательны, бросьте это дело.
 Говорю,  а сам вижу - слова мои в него, как в стенку, ни до души, ни до
сознания не доходят: сидит мой Помпеи, красный, потный, видимо, мучается, да
и побаивается -  для него комиссар страшнее командира.  Нет, думаю, не тот у
меня подход,  надо эти  лозунги бросить.  Я  на  другой галс лег -  объясняю
попросту,  задушевным тоном:  молодежь,  мол,  теперь  иная,  это  не  серые
новобранцы с деревни,  а комсомольцы,  у каждого своя гордость, и им обидно.
Это нам с вами,  говорю,  старым морякам, как с гуся вода, - покроют, - и не
встряхнешься. А им внове, надо же понимать.
 Слушал,  слушал Помпеи Ефимович, потом на меня глазки поднял, - а они у
него такие маленькие были, быстрые и с большой хитринкой.
 - Так, товарищ же комиссар, они приобыквут! Многие уже теперь понимают,
что  я  не  в  обиду и  что  никакого неуважения их  личности не  выказываю.
Наоборот,  иной сам чувствует,  что это ему в  поощрение или в пояснение.  И
работать веселей,  а то все швабры да щетки, чистоль да тросы изо дня в день
- прискучает.  Опять же, скажем, терминология: эти самые ваши комсомольцы по
ночам морскими терминами бредят,  комингсы им разные снятся да штаг-корнаки.
А  я  каждому предмету название переиначу позабавнее или рифму подберу,  вот
оно легче и запоминается.
 - Вот вы,  -  говорю,  -  и  напереиначили так,  что теперь в кубрик не
войдешь: сплошные рифмы висят - и речи человеческой не слышно.
 А он на меня опять с хитринкой смотрит:
 - Так  что ж,  товарищ комиссар,  на  корабле дамского общества,  слава
богу,  нет,  самый морской разговор получается,  и беды я в том не вижу. Ну,
если б  я,  скажем,  дрался или там цепкой по спине протягивал,  как царские
боцмана себе позволяли,  тогда ваши возражения были бы понятны. А тут - чего
же особенного?
 - Ну,  -  говорю,  - Помпеи Ефимович, уж коли бы вы еще допускали зубы,
чистить, тогда у нас и разговор с вами был бы иной. Мы бы с вами не в каюте,
а в трибунале договорились.
 А он смутился и сейчас же отбой:
 - Да нет,  знаете,  я  этой привычки и  в  царском флоте не одобрял,  и
теперь не сочувствую.  Потому что она увечье дает, кроме того, действительно
обидна для человека,  потому что старшему в чине сдачи не дашь.  А главное -
никакой от нее пользы для дела, и не всегда дотянешься... Хотя, впрочем, раз
довелось мне  видеть,  что  и  такая  привычка обернулась во  спасение жизни
человеку.
 Ну,  я примечаю,  что у Помпея случай на языке чешется.  Я и придрался,
чтоб дать ему разговориться и свободнее себя со мной чувствовать, потому что
дело такое,  что официальным подходом не  разрешишь,  а  он сидит на кончике
стула, стесняется, и душевного разговора в такой обстановке не добьешься.
 - Как же,  -  говорю,  -  так в спасение жизни?  Это странно...  Может,
поделитесь?  Я  до  подобных историй очень большой охотник.  Сейчас я  чайку
налажу, вот за чайком и расскажете.
 - Нет,  - говорит, - спасибо, чайку я вашего не буду. Я знаю - у вас не
чай,  а верблюжья моча...  то есть я хотел выразиться,  что жидкий...  Я чай
привык своего настою пить. А вот за папироской расскажу.
 Закурили мы, он и рассказывает:

 "Я тогда без малого пешком под стол ходил. Плавал в Белом море на такой
посудине, называется "Мария Магдалина". Рейс незавидный: по весне поморов на
промысла развозить,  а  по  осени  обратно их  в  жилые места собирать.  Вот
осенние  рейсы  и  мучили,  беспокойно очень:  у  них  привычка была  -  как
напьются,  так в  спор.  Ножи там или топорики -  это у них отбиралось,  но,
бывало,  и кулаком вышибали дух.  Это тоже из терпения выводило:  на каждого
покойника акт надо и в трех экземплярах. А писал акты первый помощник, очень
не любил писать, непривычное дело.
 На них одна управа была -  кран.  Это капитан придумал, точное средство
было:  как  драка,  так обоих ухватить,  животом на  лямки,  которые лошадей
грузят, - и на краны поднять. У нас два таких крана было, аккурат у мостика.
Болтаются оба,  покручивает их,  раскачивае