теорологи удивляются.  А когда это у вас, моряков,
тринадцатое,  пятницу выдумали и откуда это пошло,  вы сами не объясните,  а
небось в  пятницу,  тринадцатого вас с  якоря не  стащишь,  хоть в  трибунал
отдавай...
 Командир, мой улыбнулся.
 - Пятница,  тринадцатое -  это,  конечно,  вздор.  А вот в понедельник,
тринадцатого я действительно в большой поход не пойду.  И могу вам пояснить,
как  эта  примета сложилась.  Англичане как морская нация для вас авторитет?
То-то.  Так вот во время войны стояли мы в Рижском заливе в Рогекюле рядом с
английскими подлодками,  и  я  с  одним офицером об этом разговорился,  он и
смеется:  "Странные вы люди,  говорит, русские! Ну понятно - весь мир знает,
что тринадцатого в  понедельник в  морс выходить опасно.  Но почему нельзя в
пятницу?  Это же просто суеверие!" Я спрашиваю:  "А понедельник,  что же, не
суеверие?" -  "Конечно, нет, - говорит. - Это результат долгих наблюдений. В
воскресенье всякий порядочный моряк напивается так,  что  в  понедельник его
еще дрейфует и в мозгах такая девиация,  что он носа от кормы не отличает. И
мировая статистика показывает,  что  наибольшее количество аварий приходится
на понедельник.  Что же до тринадцатого числа, то опять-таки весь мир знает,
что  в  Англии  ни  на  одной  улице  нет  дома  номер  тринадцать,  а  есть
двенадцать-бис,  потому что тринадцать - число несчастливое. И никто себе не
враг:  если  с  пьяных глаз тринадцатого,  да  еще  в  понедельник,  в  море
сунуться,  тогда уж не аварией пахнет,  а гибелью.  Вот это все объяснимо! А
ваши  суеверия  просто  смешны".  И  прав  этот  англичанин:  действительно,
понедельник - похмельный день, а тринадцатое дополнительно на психику давит.
Так сказать, квадрат в кубе. Видите, как все просто...
 - Чего же проще,  -  хмуро отвечает Фрол Игнатьевич.  - И статистику за
волосы  притянули,  и  психику,  а  про  тринадцатое число  ничего научно не
объяснили, а ведь верите, что число несчастливое. Почему же тогда не верите,
что  кошка,  перебежавшая дорогу,  или пустое ведро навстречу сулят неудачу?
Где же логика?  Уж если одной примете верить, так надо всем верить. Только в
них разбираться надо. Вот, скажем, молодой месяц. Коли его неожиданно справа
увидишь и  успеешь за  кошелек схватиться -  весь  месяц деньгам переводу не
будет.  Но,  думаете,  взялся за кошелек -  и все тут? Дудки-с! Это все бы в
миллионщиках ходили...  А  соль тут в  том,  четные у тебя в кошельке деньги
были или нечетные.  Коли нечетные -  и  молодой месяц не поможет.  То же и с
зеркалом:  тут всю роль играет -  дареное или купленое, где разбилось, и как
упало,  и какой рукой ты его поднял,  и в какой день...  И потом - на всякий
газ есть противогаз.  Например, кошка. Если она дорогу перебежит - известное
дело,  пути не будет,  обязательно какая-нибудь дрянь ожидает. А ты возьми и
перевернись  через  левое  плечо,  плюнь  ей  вслед  и  добавь  заклинаньице
покрепче. Вот и вся профилактика... Это еще в Священном писании сказано - да
опасно каждый ходит.  Иди и  посматривай:  собачку увидишь,  что на глазах у
тебя  присела за  нехорошим,  ты  ей  сейчас кукиш в  кармане сложи,  вот  и
отведешь ячмень от глаза...  Или, скажем, на мостике в походе кто засвистал,
что,  как  известно,  может несчастье накликать,  -  боже  тебя  сохрани его
остановить: обязательно авария будет. А ты тихонько отойди да поскреби мачту
ногтем.  Сразу его глупость на хорошее повернешь: ветерок попутный получишь.
Я очень одному человеку благодарен:  он меня всем этим тонкостям научил, и я
теперь хожу как в броне - всякой примете могу нужный кукиш показать...
 Тут в разговор встрял штурман.
 - К сожалению,  -  говорит,  -  не на всякий газ есть противогаз,  Фрол
Игнатьич.  Вот,  скажем,  можно ли  на  мостике говорить,  что придем,  мол,
тогда-то? Я и сам этого не делаю, и другим не позволяю. А почему? Потому что
я  участником последствий такой ошибки был.  В  семнадцатом году шли  мы  на
миноносце "Стройный" двадцатого июня из Хельсинки в Рижский залив в дозор. А
штурман был из мичманов военного времени, и ему командир - старший лейтенант
Рязанов -  не очень доверял и сам всю дорогу в прокладку вмешивался.  Мое же
дело было телячье -  по случаю революции я  сигнальщиком на мостике торчал в
бывшем  гардемаринском звании.  Подходим к  Куйвасто,  Рязанов взял  пеленг,
скомандовал поворот,  дал  курс,  взглянул на  часы и  так уверенно говорит:
"Вот, штурманец, сказал я вам, что ровно в восемь ноль-ноль отдадим якорь на
рейде,  так оно и  получится".  А  миноносец вдруг подпрыгнул,  повалился на
правый  борт,  но  не  потонул -  повис  на  сахарной голове,  на  карте  не
показанной...   Снять  не  поспели:  утром  налетели  немцы,  тремя  бомбами
утопили...  С тех пор я хожу опасно,  как вы говорите,  и насчет того, когда
якорь кинем,  помалкиваю.  Уж  если  какое начальство,  кому не  поперечишь,
привяжется,  пускаю в ход формулу, какую сам составил: мол, если все пойдет,
как предполагаю,  можно рассчитывать стать на якорь в семь тридцать пять или
около  того,  как  получится...  Но  это  так,  для  собственной психики,  а
уверенности, что формула сработает, нет... Может, что посоветуете?
 Вот,  думаю,  попал  я  на  кораблик:  мракобес  на  мракобесе!  И  что
удивительно:  штурман этот  царского флота  не  прихватил,  а  предрассудков
набрался.
 - Погодите,  - говорю, - давайте опять разберемся. При чем тут примета,
если ваш командир самодеятельностью занялся?  Вел бы штурман,  все в порядке
было бы... А интересно, кто под суд пошел? Он или штурман?
 - Никто.  Я  ж  говорю,  на  карте камня не  было.  Мимо него всю войну
утюжили,  а тут -  на тебе!..  Нет уж,  товарищ комиссар, что ни говорите, а
лучше с опаской отвечать...
 Не  успел я  ему возразить,  как подал голос дивизионный минер -  он на
нашем эсминце квартировал, тоже бывший старший лейтенант.
 - А  я,  -  говорит,  -  так  полагаю,  что  приметы -  дело полезное и
относиться к ним надо терпимо. Вот хотите послушать, как меня они от ложного
шага предостерегли?
 Час  от  часу не  легче!  Вот  уж  не  думал,  что эта тема заденет всю
кают-компанию,   гляди,   пожалуйста,   -   мистик  за   мистиком,   а   еще
интеллигенты!..
 - Ладно,  -  говорю, - поделитесь. Дополните энциклопедию примет, все ж
таки образованнее будем.
 - А вы,  -  говорит,  -  Василий Лукич,  не иронизируйте.  Случай этот,
может,  вам в  руку сыграет.  Дело в том,  что,  когда после ледового похода
попал я  на береговую должность,  я стал подумывать о домашнем очаге.  А тут
познакомили меня с  одной семьей нашего,  так  сказать,  круга,  -  отец был
врачом, скончался при Советской власти в почете, семье персональную квартиру
оставили.  Обстановка вся  сохранилась,  даже рояль,  а  мелочь мать и  дочь
полегоньку травили через кнехт в  комиссионки -  жить-то  на  что-то надо...
Зачастил я  к  ним и осенью двадцать первого года сделал предложение.  Прямо
надо  сказать,  особого  романа  у  нас  не  было:  Наталье Петровне уже  за
тридцать, мне под сорок - словом, не Ромео-Джульетта, а, как говорится, брак
по расчету. Свадьбу решили справить по обычаю, тогда еще насчет церкви никто
на флотах не разъяснял.  И вот прихожу я как-то в воскресенье,  чтобы пройти
вместе с Натальей Петровной в собор к батюшке -  договориться об оглашении и
о  прочем.  Вхожу,  она  так мило встречает в  передней:  не  успел я  порог
переступить,  обе руки тянет. Поздоровались мы, а мамаша из гостиной кричит:
"Наташа, Наташа, назад! Разве можно через порог здороваться, поссоритесь!" Я
рассмеялся:  какие у  нас могут быть ссоры,  но  под напором мамаши отступил
назад и перепоздоровался.  Сели завтракать,  и,  как на грех, потянулся я за
стаканом и соль перевернул. Будущая моя тещенька опять в крик: "Что за день!
Еще дурная примета!  Нет, как хотите, ссоры нам не миновать..." Я успокаиваю
ее:  это,  мол,  предрассудки,  но заставили меня эту соль через левое плечо
назад кинуть.  Ну,  ладно,  пошли мы в собор,  идем к трамваю, а тут восьмой
номер как раз отваливает.  Мы бегом.  Наталья Петровна кричит: "У вас шнурок
развязался на ботинке,  переждем, пропустим восьмерку, примета плохая!" Я ее
под руку подхватил -  и подумайте, наступила она на бегу на шнурок - и я бац
на торцы...  Встал весь в  пыли,  пришлось вернуться -  почиститься.  Вошли,
Марья Федоровна как ахнет: "Ах, боже мой, вы с ума сошли! Такое важное дело,
поворот всей жизни,  а  вы возвращаетесь?  Не пущу вас сегодня ни за что,  я
своей дочери не  враг!"  Я  начинаю ее убеждать:  откладывать нельзя,  скоро
филипповский пост,  не поспеем с  оглашением -  значит,  свадьбу отложить на
полтора месяца...  Ни в какую!  Кипит моя будущая тещенька,  как самовар,  и
стопу нет.  Чувствую,  настроение у меня портится, начал горячиться, пошел у
нас спор,  да какой!.. Все припомнила тещенька - и что познакомился я с ними
в  понедельник,  и что предложение умудрился сделать в пятницу,  и что кошка
дорогу перебежала,  когда мы выходили,  а  мы не заметили...  Тут и  Наталья
Петровна масла в огонь подбавила -  о шнурке...  Словом, смотрю я на них и с
ужасом вижу,  что с Марьи Федоровны весь культурный лоск сошел и передо мною
просто уксусная вздорная дама.  А  еще хуже -  в  разгар ссоры такое замечаю
выражение лица и у самой Натальи Петровны,  что меня прямо страх взял: вижу,
годика через три-четыре моя Наташа в  такую же дамочку превратится...  Я  за
фуражку.  А сам волнуюсь,  и как я ее с подзеркальника потянул, задел как-то
зеркало,  оно хлоп об пол,  а тещенька в обморок, и Наталья Петровна кричит:
"Что вы наделали,  вы мамочке смерть напророчили!.." Ну, ушел я, и отношения
наши так  охладились,  что о  браке и  речи быть не  могло...  Вот,  товарищ
комиссар,  не  будь этого кодекса примет,  пожалуй,  получил бы  я  семейное
счастье...  Ведь не зря Оскар Уайльд,  что ли,  писал,  мол, трагедия каждой
женщины в том, что с годами она становится похожей на свою мать... А тут мне
благодаря приметам будущее открылось.  Вот я  и сказал,  что приметы -  дело
полезное.
 Так вопрос с золотом для Гогланда и остался на повестке дня. Служит мой
командир -  не придерешься, на корабле порядок, работы заводские идут, везде
он сам присматривает, нахвалиться не могу. А меня все этот золотой тревожит:
купил,  думаю,  или не купил?.. Вышли наконец в море, проходим Гогланд, я на
мостике  стою  рядом  с  командиром  неотступно.  Докладывает  штурман:  "На
траверзе Гогланд,  разрешите ворочать на курс двести семьдесят?" - "Добро, -
говорит командир,  -  ворочайте",  -  а  сам на правое крыло и что-то в руке
держит.  Я к нему.  Посмотрел он на меня смущенно и ладонь разжал: там крест
нательный и цепочка золотые.
 - Василий Лукич,  -  говорит,  - вы мне не мешайте. Это я не покупал. С
детства на мне висело.  В  семнадцатом году снял,  в столе лежало.  А теперь
пригодилось...
 Вскинул руку - и швырнул за борт золото, а сам повеселел.
 - Смейтесь,  -  говорит,  -  не смейтесь, а у меня словно камень с души
упал. Вот увидите, как кораблик наш щеголять будет!..
 Я  просто руками развел:  никакой обработке мой командир не  поддается.
Шут с ним,  думаю,  у каждого свои причуды есть, и перестал обращать на него
внимание.
 Поплавали мы  с  месяц-полтора после  приемки корабля от  завода,  лоск
навели,  учебные стрельбы прошли, стал наш эсминец на первые места выходить,
сердце радуется. Я Сергею Николаевичу все его чудачества простил: командир -
всем на  удивление.  И  вот как-то получаем семафор:  командиру и  комиссару
явиться в штаб флота.  Вышли мы с Сергеем Николаевичем на стенку,  идем, и у
самого штаба,  откуда ни возьмись, кошка перебегает дорогу, да еще черная. А
это по кодексу - уж совсем плохая примета. А перевернуться через левое плечо
по  рецепту  Фрола  Игнатьича  никак  не  выходит  -   кругом  людей  полно,
краснофлотцы ходят,  командиры идут  навстречу,  и  ни  с  того  ни  с  сего
вращаться на ровном месте вокруг собственной оси не очень-то удобно...  Чего
это, скажут, за кадриль? Я на него сбоку смотрю, как он из положения выйдет,
а он мне тихонько говорит:
 - Если  ничего  не  имеете против,  обойдемте эту  клумбу вроде  как  в
разговоре.
 - Нет,  -  говорю,  -  имею  против:  пора эти  шутки бросать,  товарищ
командир эсминца.  И коли насчет примет пошло,  то у меня своя примета есть:
кто  перед  штабом  флота  суеверные  фокусы  показывает,  того  обязательно
демобилизуют как не соответствующего званию командира РККФ.  Примета верная,
будьте спокойны!  Так что выбирайте из двух примет одну. Хватит бабу из себя
строить!
 Видимо,   сказал  я  это  твердо,  потому  что  Сергей  Николаевич  мой
помялся-помялся и пошел через кошкины следы прямо ко входу в штаб. А там нам
разъясняют,  что готовится общефлотское ученье и что нашему эсминцу надлежит
выйти  к  устью  Финского залива во  вторник в  восемь утра  для  выполнения
особого задания. Командир остался в оперативном отделе получать документы, а
я  решил  ему  штучку  подстроить.   Пришел  к  начальнику  Политуправления,
рассказал ему о  Гогланде и попросил посодействовать:  выход назначить не во
вторник,  а в понедельник, якобы для того, чтобы незаметно занять позицию. А
понедельник-то был тринадцатого числа...  Вот,  думаю, завертится мой Сергей
Николаевич!
 Вернулись мы с ним на эсминец,  началась подготовка - поход длительный,
а  осталось два-три дня,  пошли всякие приемки.  Вдруг в субботу приходит ко
мне мой командир и говорит:
 - Василий Лукич,  вот какая штука:  задание нам изменили. В понедельник
приказано выйти...
 - Ну что ж, - говорю, - и отлично. В понедельник так в понедельник. Тем
более тринадцатого числа. Вот и посмотрим, как оно сыграет!
 Замрачнел он,  но  службу несет исправно.  А  вечером за  чаем завел со
штурманом спор:  как,  мол,  у того компасы?  И порешили они завтра выйти на
рейд,  подуничтожить на всякий случай девиацию и  поточнее,  ее определить -
поход-то  долгий.  Ладно.  Вышли  мы  в  воскресенье после  обеда  на  рейд,
покрутились-повертелись,   девиацию  вконец  изничтожили.   Тут  командир  и
говорит:
 - А что,  товарищ комиссар, зачем нам в гавань возвращаться? Увольнения
все равно не будет, пусть команда отдохнет.
 Что ж,  думаю, дельно. Стали мы на якорь на Большом Кронштадтском рейде
и койки на час раньше раздали.  А утром тринадцатого, в понедельник, снялись
с якоря и потопали в Балтийское море.
 Походик  был  трудный,  всего  хватило -  и  маневрирование сложное,  и
штормик навалился,  но все идет хорошо. А главное - никакой этой психики или
там депрессии у  Сергея Николаевича не наблюдается:  веселый,  решительный -
словом, переломил он, видно, в себе эти дурацкие суеверия. Возвращаемся мы с
моря, уже и Кронштадт виден, Морской собор куполом из воды полез - и хотел я
было командира подначить:  вот, мол, и кончился поход благополучно, несмотря
на ваши приметы...  Даже благодарность комфлота схватили!..  Уж рот раскрыл,
да  промолчал.  Странное дело:  припомнил штурманскую болячку насчет  лишних
слов на мостике раньше времени - и промолчал. Вот ведь и на меня эти чудасии
свое  действие оказали!..  И  только когда  в  гавань вошли,  якорь  отдали,
швартовы на стенку подали, тогда сказал я с ехидцей:
 - Что ж,  -  говорю,  -  Сергей Николаевич,  где же ваши приметы? Вышли
тринадцатого, в понедельник - и вернулись как миленькие!..
 А он на меня хитро так глядит.
 - Тринадцатого?  Откуда вы это взяли?  -  и берет из штурманского стола
навигационный журнал. - Пожалуйста, справьтесь.
 А там четким штурманским почерком написано:  "Воскресенье, двенадцатого
числа такого-то месяца,  14 ч.  12 м.  Отдали швартовы и  вышли в море" -  и
дальше полагающиеся записи об уничтожении и определении девиации.
 - Ну и что? - спрашиваю.
 - А  то,  что начали мы поход вовсе не в понедельник,  а в воскресенье,
только и всего. Видите, написано: "Отдали швартовы и вышли в море".
 - Позвольте, - говорю, - мы же вышли на рейд?
 - Ну и что? - говорит он мне моими же словами, - А рейд - часть моря. В
понедельник мы поход продолжали,  а не начинали.  Вот так, товарищ комиссар:
на всякий газ есть противогаз...
 И  штурман рядом стоит с  ухмылочкой.  Ну,  хорошо,  думаю,  я  вам еще
припомню!..  И  точно,  случай представился:  тут  так  подошло,  что вскоре
тринадцатое число пало на  пятницу.  Я  опять к  начальнику Политуправлений,
давайте, говорю...
 Но как отомстил Василий Лукич командиру эсминца, мы никогда не узнали -
по  лодке  загремели  колокола  громкого  боя,  и  по  трансляции разнеслись
долгожданные слова:
 - По местам стоять к всплытию!
 "Великое сиденье" наше кончилось.
 Уже много позже,  когда повернули в Севастополь, "король эфира" подошел
к Василию Лукичу.
 - А  что ж,  товарищ капитан второго ранга,  -  сказал он.  -  Выходит,
примета с зеркалом-то верная? И часу не прошло, как она сработала!
 Василий Лукич засмеялся.
 - Примета?..  Да я насчет всплытия еще накануне знал.  Как-никак я ж на
лодке у вас в посредниках существую. Шифровку командир мне еще вчера показал
- вот вам и вся мистика!