т,  и самолюбием страдают, потому
остальные на них ржут:  очень смешные рожи корчили. А на втором часе скучать
начинали.  Говорят,  печенку выдавливает и  в голове кружение.  Повернет его
лицом к мостику,  -  "смилуйтесь, - кричит, - ваше степенство, ни в жисть не
позволю ничего такого!" А капитан твердый был,  Игнат Саввич звали. "Виси, -
говорит, - сукин кот, пока всю мечту из головы не выкинешь". Очень они этого
крана боялись.
 Вот идем мы как-то,  стою я на штурвале и смотрю на бак.  А там у двоих
спор вышел,  о чем -  это не поймешь:  они,  может, еще в мае месяце спорить
начали.  Стоят,  плечиками друг  в  друга  уперлись и  спорят.  "Не  веришь,
окаянная душа?" -  "Не верю,  -  говорит,  -  не бывает такой рыбы".  -  "Не
веришь?"  -  "Не верю".  -  "А по зубам съезжу,  поверишь?"  -  "Все одно не
поверю".  Размахнулся тот  и  ударил.  Удивительно мне  показалось  -  такой
ледащий поморишка,  а  сила  какая,  значит,  правота в  нем  от  самой души
поднялась, - тот так и покатился. Поднялся, утер кровь. "Обратно, - говорит,
- не верю: нет такой рыбы и не могло быть".
 Тут капитан им  пальчиком погрозил:  "Эй,  -  говорит,  -  такие-сякие,
поаккуратнее там!  Будете у меня на кранах болтаться, как сыры голландские!"
Притихли они,  главный спорщик шапку скинул.  "Не утруждайтесь, - говорит, -
ваше степенство,  это  у  нас просто разговор промеж себя,  а  безобразия мы
никакого не позволим". Вижу, замирились будто, еще по стаканчику налили, а я
на воду глаза отвел,  вода -  что масло, штиль был. Потом слышу - обратно на
баке шум.  Стоят эти  двое у  самого борта,  и  ледащий опять наседает:  "Не
веришь,  -  говорит,  -  так тебя распротак?" - "Не верю". - "Хочешь, в воду
прыгну?" -  "Да прыгай,  -  говорит,  -  все одно не поверю". Не успел Игнат
Саввич  матроса кликнуть,  как  тот  на  планшир вскочил,  и  в  лице  прямо
исступление.  "Я,  - кричит, - за свои слова жизни решусь! Говори, подлец, в
остатний раз спрашиваю: не веришь?" - "Не, не верю". - "Так на ж тебе, сукин
сын!"  -  и  прыг в  воду.  А тот перегнулся за борт и кричит:  "Все одно не
поверю, хоть тони нет такой рыбы и не могло быть!"
 Ну,  пока пароход останавливали, пока шлюпку спускали, Игнат Саввич ему
разными словами дух  поддерживал.  Но  так неудачно с  ним получилось,  даже
обидно:  уши в воде были,  не слыхал ничего, видимо. Очень он неловко в воде
был:  руки,  ноги свесил в  воду,  и  голову тоже,  а  по-над водой один зад
маячит.  Жиру у  него в этом месте больше было или просто голова перевесила,
это уж я не скажу,  но так и плавал задом наружу,  пока шлюпка не подгребла.
Так за зад и  вытащили.  Подняли его на борт -  не дышит,  а из норок с носу
вода идет.
 Потолковали мы между собой.  Качать,  говорят, надо, много ли он в воде
был  -  минут десять всего.  Сперва наши  матросы качали.  Качали,  качали и
плюнули.  "Кончился,  -  говорят,  -  да  и  не  наше  вовсе дело пассажиров
откачивать". Тогда поморы взялись. Пошла из него вода пополам со спиртом, но
на ощупь все же недвижимое имущество.
 Игнат Саввич сошел с мостика,  веки приоткрыл, сердце послушал. "Акт, -
говорит,  -  составить,  вовсе помер,  будь он неладен",  - и послал меня за
помощником. А тот спал, и так обидно ему показалось, что снова акт, что он в
меня сапогом пустил.  Однако вышел,  пришел на  бак,  сам злой до того,  что
серый весь стал.  Осмотрели карманы, - а известно, что в поморских карманах?
Дрянь всякая,  кисет да трубка,  крючок там какой-то да деньги в портянке, а
документа вовсе нет. Подумал помощник. "Подымите, - говорит, - его в стоячку
да под локотки поддерживайте,  опознавать будем.  Подходи по одному!"  Стали
пассажиры подходить,  помощник каждого спрашивает:  "Как  ему  по  фамилии?"
Почешется,  почешется помор:  "Кто его знает? Божий человек. Нам ни к чему".
Который с ним спорился -  того спросили.  Трясется весь, говорит: "А пес его
знает. Упористый был покойничек, это верно. А по фамилии не знаю".
 Помощник как туча стал.  И так это ему обидно показалось - и разбудили,
и  акт в  трех экземплярах,  и  по фамилии неизвестно.  Смотрел,  смотрел на
утопленника - и лицом даже покривился. "Бога, - говорит, - в тебе нет, сукин
ты сын.  Ну,  откуда я  твое фамилие-имя-отчество рожу?"  -  да с  последним
словом от  всей своей обиды как  двинет утопленника в  скулу -  так два зуба
враз и вылетели.  А с зубами вместе, обратите внимание, и остатняя вода, что
в горле стояла и дышать мешала. Открыл покойник глаза и пошатнулся. Дошел до
своего мешка,  приткнулся головой и  уснул.  Видимо,  утомился очень.  После
помощник ему весь свой спирт даром отдал,  очень обрадовался, что тот его от
акта выручил.
 Но  это только раз за  всю мою жизнь я  и  видел,  чтоб от битья польза
была. А от соленых слов, наоборот, никогда вреда не бывает".

 Посмеялся я над его рассказом,  сам ему тоже для установления отношений
кой-какую историйку рассказал, - вижу, перестал Помпеи меня бояться. Я опять
его по душам убеждаю:  так и сяк,  ликвидируйте вы эту свою привычку, вам на
корабле и цены не будет. Бросают же люди курить - и ничего.
 А он на меня опять с хитринкой смотрит и говорит:
 - Это  смотря сколько той привычке лет.  Мне,  товарищ комиссар,  пятый
десяток идет,  это не жук плюнул.  Были мы в девятьсот двенадцатом в Бомбее,
так там,  как из порта выйти - налево, у ихнего храма, факир на столбу стоял
и  не  присаживался,  а  продовольствовался чашкой риса  в  день.  Англичане
косились,  косились,  -  сняли со  столба,  положили в  койку на  самолучших
пружинах и  обедом накормили.  Заскучал факир и погас,  как свечка.  А всего
пять лет  стоял,  пять лет привычки имел.  А  я  двадцать лет привычку имею,
легко  не  отвыкнешь.  Вы  мне  лучше  определите срок,  я  чего-нибудь  сам
придумаю.  И  притом  вопрос:  как  это  -  совсем  отвыкать или  только  от
полупочтенных слов? Скажем, безобидные присловья допускаются?
 - Отвыкайте, - говорю, - лучше сразу совсем. А безобидные пусть у вас в
резерве будут, когда вас прорвет, тогда их и пускайте.
 Договорились.  И  началась новая эпоха:  и точно,  нормальной,  скажем,
брани больше от  Помпея Ефимовича никто не слышит.  Но как-то так он сумел и
обыкновенные слова поворачивать,  что слушаешь его - в отдельности будто все
слова пристойные,  каждое печатать можно, - а в целом и по смыслу - сплошная
матерщина.  Меня даже любопытство взяло.  Постоял я  раз  на  одном аврале -
шлюпки подымали,  -  послушал внимательно и понял его приемчик. Он весь этот
свой синтаксис -  в  тридцать три света,  да в  мутный глаз,  да в Сибирь на
каторгу,   в  печенку,   в  селезенку  -  в  речи  оставил,  и  хоть  прямых
непечатностей нет,  но до того прозрачный смысл получается,  хоть святых вон
выноси. Да вслушиваюсь, - он еще какие-то иностранные слова вставляет, так и
пестрит все ими.  После я  дознался:  оказывается,  он два вечера к старшему
врачу ходил,  все полупочтенные слова у него по-латыни раздобыл,  на бумажку
списал -  и без запинки ими пользуется.  Комсомольцы прямо вой подняли. "Что
же,  - говорят, - товарищ комиссар, еще хуже стало! Раньше, бывало, поймешь,
хоть фыркнешь,  а  теперь покроет по-латыни -  и  вовсе не разберешь,  что к
чему!.."
 Тут я рассердился, зову его опять в каюту и очень строго ему говорю:
 - Вы,  -  говорю,  -  меня обманули, иначе говоря, взяли на пушку. Чтоб
никаких слов -  латинских ли,  французских ли  -  я  более от вас не слыхал,
понятно?  И объясните вы мне, за-ради бога, Помпеи Ефимович: балуетесь ли вы
из упрямства,  или в  самом деле такая в вас устойчивая идеология,  будто на
корабле без матерей не обойтись, хотя бы и иностранного происхождения?
 Вздохнул Помпеи Ефимович, смотрит на меня с отвагой отчаяния:
 - По правде говорить, товарищ комиссар?
 - Конечно, по правде, мы оба не маленькие.
 - Ну, коли по правде, то идеология. И поскольку вы ставите вопрос не на
принципиальное ребро,  а  по  совести,  позвольте с  вами говорить не  как с
комиссаром корабля,  а как с балтийским матросом.  Тем более, вы какого года
призыва?
 - Девятьсот двенадцатого, - говорю.
 - Ну  вот.  А  я  -  девятисотого и  в  двенадцатом году уже  четвертую
кампанию в  боцманах ходил,  так  что вы  передо мной вроде,  извините,  как
салажонок. Но раз вы все-таки настоящую флотскую службу захватили, то вполне
должны понимать,  что с  морем без соленого слова никак не  выйдет.  Оно его
любит,  море-то.  Раз человек лается,  значит, у него в душе еще отвага и он
непреклонен. Вот, скажем, на шлюпке идешь, два рифа взял, а волна... (тут он
сказал,   какая  волна)  -   словом,   упаси  бог.   Прикроет  она   шлюпку,
сидишь-сидишь,  и дыхание испортилось,  а вода все на тебе одеялом. Послабже
человек или кто с новобранства не обучен - тот взмолится. Ну и пропал. А как
загнешь в  три  переверта с  гаком из  последнего дыхания -  изо  рта пузыри
пойдут, а в каждом пузырьке соленое слово. В самую его мокрую душу угадаешь,
моря-то.  А душа у моря хмурая,  серьезная -  ее развеселить надо... Волна и
отступит - значит, мол, жив еще человек, коль так лается.
 - Ну,   -   отвечаю,  -  Помпеи  Ефимович,  это  какая-то  мистика  или
художественный образ.  Вы же кроете не стихию, а нормальных живых людей! А у
них своя психика.
 - Могу и насчет людей пояснить.  Вот,  скажем,  увидишь,  как настоящий
марсофлот в шторм за бортом конец ловит,  того и гляди, сорвется - как тут в
восхищение не  прийти?  От восхищения и  загнешь,  и  тому за бортом лестно:
значит, от души его смелость оценили. Или, скажем, бодрость духа. Ее соленые
слова,  знаете,  на какую высоту подымают? Вот упал человек за борт, ошалел,
пока шлюпка дойдет,  у  него все  гайки отдадутся.  А  пошлешь ему  с  борта
что-нибудь  необычное да  повеселее,  смотришь,  и  спас  человека:  поверху
плавает и  сам ругается для бодрости.  Или на скучной работе:  дерет,  дерет
человек кирпичом палубу,  опротивело ему, думает - скорей бы второй помощник
пробежал,  может,  отчудит чего посмешнее.  А я тут как тут - там подбодришь
кого,  тут  кого  высмеешь,  здесь этак  с  ходу веселое словечко кинешь,  -
обежишь корабль,  вернешься, а они прямо искры из настила кирпичом высекают,
крутят головами и посмеиваются.  Или растерялся матрос,  не за то хватается,
того гляди,  ему пальцы в канифас-блок втянет, - чем его в чувство привести?
Опять-таки посторонним воздействием. Очень много могу привести вам примеров,
когда плотный загиб пользу приносит.  Только во всех этих случаях,  обратите
внимание,  обычная брань не  поможет.  Я  и  сам  против тех,  кто три слова
сызмальства заладил и  так ими и  орудует до  седых волос.  Слова и  соленые
приедаются, а действовать на психику надо неожиданностью и новизной оборота.
Для этого же надо в  себе эту способность развивать постоянной тренировкой и
другим это искусство передавать.
 Выслушал я его и резюмирую:
 - Да,  это развернутая идеология. Целая теория у вас получается. Только
она, - говорю, - для Красного флота никак не подходит.
 А он уже серьезно и даже с печалью говорит:
 - Я  и  сам вижу,  что не подходит.  И потому прошу вас ходатайствовать
перед высшим командованием Об увольнении меня в  бессрочный отпуск...  Вы же
мне  все  пути отрезаете и  даже не  допускаете замены безобидным присловьем
или, скажем, иностранного происхождения. Мне это крайне тяжело, потому что с
флотом я  за  двадцать лет свыкся и  на берегу буду болтаться,  как бревно в
проруби, без всякого применения. Но решать, видимо, следует именно так.
 У  меня прямо сердце переворачивается.  Вижу,  Помпеи наш в  самом деле
ничего С собой сделать не может,  раз решается сам об увольнении просить.  А
отпускать его страсть не хочется. Ах ты, думаю, будь оно неладно! И лишаться
такого марсофлота прямо преступно для новых кадров, и оставить нельзя - куда
же его, к черту, с такой идеологией? А он продолжает:
 - Главное дело, я чувствую, что, коли б не это наше расхождение мнений,
от  меня  флоту  большая польза была  бы.  Я  тут  среди  ваших комсомольцев
присмотрел людей вполне подходящих,  дали б мне волю,  я бы из них настоящих
матросов сделал,  только своим,  конечно,  способом. Но раз Советская власть
такого разговора на палубе не одобряет,  я прямо тебе скажу,  Василий Лукич,
как матрос матросу:  против Советской власти я  не пойду.  Вот и  приходится
корабль бросать.
 Вдруг меня будто осенило.
 - Это,  -  говорю,  -  ты  правильно  сказал:  Советская власть  такого
разговору не одобряет.  И  я  вот тебе тоже как матрос матросу признаюсь:  я
ведь -  что греха таить?  -  сам люблю этажей семь построить при случае.  Но
приходится сдерживаться.  Стоишь, смотришь на какой-либо кабак, а самого так
и подмывает пустить в господа бога и весь царствующий дом, вдоль и поперек с
присвистом через семь гробов в центр мирового равновесия...
 Конечно,   сказал  я  тогда  не  так,  как  вам  передаю,  а  несколько
покрасочнее,   но  все  же  вполсилы.   Пустил  такое  заклятье,  вроде  как
пристрелочный залп,  -  эге, вижу, кажется, с первого залпа у меня накрытие:
подтянулся мой Помпей, уши навострил, и в глазах уважение:
 - Плотно, Василий Лукич, выражаешься, приятно слушать.
 Так,  думаю,  правильный подход нащупал. А сам рукой махнул и огорчение
изображаю:
 - Ну,  мол,  это пустяк. Вот в гражданской я действительно мог: бывало,
как зальюсь -  восемь минут и  ни  одного повтора.  Ребята заслушивались.  А
теперь практики нет, про себя приговариваешь, а в воздух слов не выпускаешь.
 Помпеи на меня недоверчиво так посмотрел:
 - Заливаешь,  Василий Лукич,  хоть и старый матрос. Восемь минут! У нас
на  "Богатыре" на  что  боцман  ругатель  был,  а  и  то  на  шестой  минуте
повторяться начинал.
 - Нет, - говорю, - восемь. Не веришь? - Не верю.
 - Не веришь?
 - Нет,  - мотает головой. - Я свое время не считал, но так полагаю, что
и мне восьми минут не вытянуть.
 - Ну,  -  говорю,  -  восьми,  может,  и я сейчас не вытяну,  отвык без
практики, но тебя все-таки перекрою.
 Смеется Помпеи, а мне только того и надо.
 - Не срамись,  -  говорит,  -  лучше,  Василий Лукич!  Вот с "Богатыря"
боцман меня бы перекрыл, а боле никого я на флотах не вижу.
 - Ах,  так,  -  говорю и  вынимаю из  кителя часы.  -  Давай спориться!
Только, чур, об заклад: коли ты меня перекроешь, дозволю тебе в полный голос
по палубе разговаривать.  А я перекрою -  тогда уж извини: чтоб никаких слов
никто от тебя боле не слышал: ни я, ни военморы, ни вольнонаемные.
 Он на меня смотрит и, видимо, не верит:
 - Ты что, комиссар, всерьез?
 А я китель расстегнул,  кулаком по столу ударил, делаю вид, что страшно
разгорячился.
 - Какие могут быть шутки!  Ты мне самолюбие задел, а я человек горячий.
Принимаешь заклад или боишься?
 - Я боюсь?.. Принимаю заклад! Посмотрим!
 Хлопнули мы по рукам,  стали договариваться. Он выставил вопрос о судье
- кого позвать -  и предложил старшего помощника:  он,  говорит,  хоть нынче
остерегается по тем же обстоятельствам, но разбирается в этом деле вполне. Я
судье  отвод  -   неловко,   мол,  мне,  как  комиссару,  такие  арии  перед
комсоставом,  и какой вопрос может быть о судье, если два балтийских матроса
на совесть спорятся?
 Тогда с его стороны еще затруднение:
 - Неправильно получается:  как же так, с бухты-барахты? Кого же крыть и
по какой причине? Сам понимаешь, для этого дела надо ведь в запал прийти.
 - Меня,  -  говорю,  -  крой,  что я  тебе жизнь порчу.  А  я послушаю,
наверное, сам с того обозлюсь. Начали, что ли?
 - Пускай, - говорит, - секундомер с первым залпом!
 Поправился в кресле - и дал первый залп.
 Ну,  я  прислушиваюсь.  Все  в  порядочке:  начал он,  как положено,  с
большого загиба Петра Великого, все боцмана так начинали. Потом на мою родню
навалился.   Всех  перебрал  до   седьмого  колена,   про   каждую  прабабку
характеристику сказал, и все новое, и на другой галс повернул, - меня самого
в работу взял, а я вижу - одна тактическая ошибка у него есть. Третья минута
пошла,  а он все мной занимается:  и рында-буленем,  и фор-брамстеньгой, и в
разные узлы меня завязывает, и каждой моей косточке присловье нашел, и все в
рифму -  заслушаешься.  Отработал он  этот участок -  на небеса перекинулся,
стал господа бога и  приснодеву Марию тревожить,  как будто и  не  он это на
коленках  перед  стулом  стоит.   Кроет  в  двенадцать  апостолов,  в  сорок
мучеников,  во  всех  святых,  -  а  я  опять  на  карандаш беру:  еще  одну
тактическую ошибку мой  Помпеи допустил,  вижу -  у  меня фору добрая минута
будет.  Потом вновь на землю спустился, начал чины перебирать, от боцманмата
до  генерал-адмирала и  управляющего морским министерством.  Словом,  шестая
минута  пошла,  и  он,  вижу,  начинает  ход  сбавлять,  вот-вот  заштилеет.
Посматривает на часы и пальцем тычет - сколько, мол, там?
 - Шесть, - говорю, - крой дальше, Помпеи Ефимович.
 Тут он  опять ветер забрал,  понесся:  новую жилу нашел -  все звериное
царство на моих родственников напустил:  и медведей,  и верблюдов, и крыс, и
перепончатых стрекоз.  Этого ему еще на минуту хватило, но, вижу, в глазах у
него растерянность,  и рифм уже меньше,  и неожиданностей не хватает.  Потом
слышу - опять митрополита санктпетербургского и ладожского помянул.
 - Стоп, - говорю и секундомер нажал. - Было уже про митрополита.
 Он осекся, замолк, дух переводит, на меня смотрит.
 - Было,  -  говорю,  -  было,  Помпеи Ефимович.  Ты его еще с динамитом
срифмовал и обер-церемониймейстером переложил, верно?
 - Правильно, - сознается, - было. Сколько там вышло?
 - Восемь  минут  семнадцать секунд.  Перекрыл ты  богатырского боцмана.
Ну-ка, я рюриковскую честь поддержу. Бери часы.
 Ну, набрал я воздуху в грудь и начал.
 Если б  вам все это повторить,  многих из  вас тут же  бы до жвакагалса
стравило. Потому что я все свои знания в этой области мобилизовал и все силы
напряг, ибо ставка была уж очень большая: нужный для флота человек.
 Прошел я по традиции и для времени петровский загиб, нажимаю дальше, аж
весла гнутся,  а  на ходу все его тактические ошибки в свою пользу учитываю.
Одна,  что  он  двенадцать апостолов  в  кучу  свалил,  -  а  я  каждого  по
отдельности  к  делу  приспособил.  Также  и  сорок  мучеников,  кого  сумел
припомнить,  в  розницу обработал.  А  у  них имена звучные,  длинные -  как
завернешь в  присноблаженного и  непорочного святого Августина или в  святых
отец наших Сергия и Германа,  валаамских чудотворцев -  глядишь, пять секунд
на каждом и натянешь.  Другая его тактическая ошибка - родню он перебрал мою
только,  а я всех прочистил и по жениной его Линии,  тоже минуту выиграл.  А
надо вам сказать,  я еще химию понаслышке знал,  потому что по специальности
минером-электриком  был,  -  я  и  химию  привлек  со  всякими  ангидридами,
перекисями и  закисями.  А  главное,  я его же приемом работал:  неожиданные
понятия лбами сталкивать и  соответствующим цементом соленого слова спаять -
вот оно и получается.
 Словом, пою я эту арию уже девятую минуту, а впереди у меня еще Керзоны
разные,  да Чемберлены, да синдикаты, да картели, да анархия производства, -
он  таких слов и  не слыхивал,  а  по этой системе все годится.  Тут ведь не
смысл важен,  а придание смысла. Десятая минута идет - а у меня и стопу нет.
И,  может,  на сорок минут развел бы я всю эту петрушку,  как вдруг входит в
каюту Саша Грибов,  комсомольский отсекр,  -  услышал и  замер у  дверей.  И
точно,  картина необыкновенная: сидит комиссар в расстегнутом кителе и такое
с азартом из себя выпускает, что прямо беги к телефону и звони в контрольную
комиссию.  Я ему рукой машу, - не мешай, мол, тут дело серьезное! - а у него
глаза круглые и лица на нем нет.
 Я  на часы покосился -  одиннадцать минут полных,  и  Помпеи совершенно
убитый сидит. Повысил голос, дал прощальный раскат в метацентрическую высоту
и в бракоразводные электроды - и отдал якорь.
 - Ну, как заклад, Помпеи Ефимович? - спрашиваю его свои