беспокойтесь, мы сейчас люк откроем и вас в
лодку заберем". А из трубы спокойный такой голос:
 - Давно пора, я и то удивляюсь, минут пять уж как всплыли, а вы чего-то
ждете.
 Мы так и  ахнули.  Как так всплыли?  Кинулись к  перископу -  и  точно:
солнышко на полный ход светит, штилевая вода кругом, и чайки летают.
 Командир постучал пальцем по глубомеру, повернулся к нам и говорит:
 - Прошу   членов   комиссии  установить  причину  такого   неслыханного
безобразия:  почему глубомер врал в таких масштабах?  Я, - говорит, - и акта
не подпишу, пока не доищетесь, и люка не открою, и обедать вам не дам.
 Повернулся и ушел к себе в каюту совершенно обозленный. И правда, из-за
такой ерунды досталось ему пережить немало.
 Ну,  пришла наша очередь попотеть.  Бились,  бились,  потом доискались:
оказалось,  один  из  рабочих  перед  последним погружением решил  проверить
краник продувания глубомера -  и не прикрыл его как надо. Вот и начал воздух
в глубомер просачиваться и свою поправку на глубину вводить.  Надул его, как
воздушный шар, хорошо еще, что ограничитель выдержал, а то провалились бы мы
до центра земли и так бы там лежали и думали: чего это нас держит?


ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

 Начальника штаба красной стороны чрезвычайно интересовала банка Чертова
Плешь: на весь ход маневров она могла повлиять решающим образом.
 Была  осень 1922 года.  Финский залив едва начал освобождаться от  мин,
которыми  его  исправно заваливали шесть  лет  подряд  и  наши  и  вражеские
заградители.  По  сторонам только что протраленных фарватеров покачивались в
мутной воде мины -  чей почтенный возраст никак не отразился,  однако, на их
способности взрываться,  -  и  корабли могли ходить лишь по узким коридорам,
как трамваи по  рельсам:  ни вправо,  ни влево от осевой линии вех.  Чертова
Плешь  находилась как  раз  на  углу  "Большой Лужской" (как  в  просторечье
именовался один из  фарватеров) и  "Копорского переулка",  что  вел к  месту
вероятной высадки десанта синей стороны.
 Следовательно,  здесь,  где неминуемо пойдут синие корабли, и надо было
выставить заграждение, то есть скрытно послать к Чертовой Плеши какой-нибудь
корабль,  погрузив на  него  вместо  мин  посредника.  Посредник должен  был
убедиться, что корабль поутюжил воду именно в том месте, где было нарисовано
на  карте  условное заграждение,  и  дать  об  этом  радио  посреднику синей
стороны, чтобы тот при проходе Чертовой Плеши поздравил командира десантного
отряда с этой приятной неожиданностью и подсчитал, какие его корабли условно
взорвались на этих условных минах.
 - Все это хорошо,  но  кого послать?  -  в  раздумье сказал командующий
красной  стороной,  когда  его  начальник штаба  доложил ему  этот  план.  -
Миноносцев у  нас и  для дозора едва хватит...  Если тральщик...  так у  них
такой ход,  что его за сутки высылать надо, а синие еще в гавани... Увидят -
догадаются...   Тут  надо  что-нибудь  такое...  -  И  командующий  повертел
пальцами, показывая, что именно надо.
 - Я  именно об этом и думал,  -  ответил начальник штаба.  -  Разрешите
просить штаб руководства включить в состав красной стороны "Сахар".
 - "Сахар"?..   Какой  "Сахар",  из  гробов,  что  ли?  Это  же  и  есть
тральщик...
 - Бывший тральщик,  - сказал начальник штаба, гордясь своей выдумкой. -
Он теперь в порту,  посыльным судном... Выйдет из гавани потихоньку, будто с
провизией на маяки,  никому и  в голову не придет,  что да нем мины.  Они же
условные...
 - Ну,  "Сахар" так "Сахар",  - решил командующий. - Разработайте план и
дайте ему все документы.
 Так забытый богом и  людьми корабль был втянут в большую игру маневров,
и  его  командир  Ян  Янович  Пийчик,  которого  война  сделала  из  шкипера
прапорщиком по адмиралтейству, а революция, отняв этот малозначительный чин,
оставила на  "Сахаре" командиром,  предстал перед  начальником штаба красной
стороны.  Впрочем,  обнаружив за  этим  пышным  титулом того  самого  Андрея
Андреевича,   который  все  прошлое  лето  плавал  на  "Сахаре"  дивизионным
штурманом, Пийчик несколько успокоился.
 - Операция должна быть неожиданной...  сто один,  сто два,  -  закончил
Андрей Андреевич и вновь послюнил палец.  -  Надеюсь,  Ян Яныч,  вы, примете
меры...  сто пять...  чтобы никто не догадывался о цели похода... Сто десять
листов плана операции и четыре кальки заграждения. Распишитесь.
 Пийчик  с  тоской  посмотрел  на  увесистый результат оперативной мысли
штаба.
 - Андрей-дреич,  -  сказал он  с  внезапной решимостью,  -  я  лучше не
возьму.  Дайте только кальку,  куда там  мины кидать.  Прочесть все равно не
поспею, а у вас сохраннее будет...
 - Нет уж,  берите, Ян Яныч, зря, что ли, люди две ночи писали, - сказал
Андрей Андреевич, пододвигая расписку.
 - Так куда мне,  извините,  "Исторический и гидрологический обзор банки
Чертова Плешь"? А он сорок страниц тянет...
 - Прошу  вас,  товарищ  командир,  воздержаться от  неуместной  критики
штаба,   -   официально  сказал  штурман  и  добавил  своим  голосом:  -  Да
расписывайтесь,  Ян Яныч, и валитесь на корабль. Через час сниматься надо, а
то до рассвета не дотилипаете. Машины готовы?
 - Готовы,  -  печально сказал Пийчик.  -  Ну, давайте... только вряд ли
читать буду...
 Он поставил принципиальную кляксу протеста на закорючке над "и" и  взял
фуражку.
 - Да, постойте! У вас, я помню, в надстройке две лишние каюты были?
 - Андрей-дреич! - Пийчик вытянул вперед руки, отвращая неотвратимое.
 - Вот   вторую   и   приготовьте   для   кинорежиссера.   Таковому   не
препятствовать наблюдать боевые действия.
 Пийчик собрался ответить,  но,  прочитав во взгляде начальника железную
решимость, покорно завернул все сто десять листов и четыре кальки в газету и
вышел на палубу, полный мрачных предчувствий.
 Придерживая  локтем  роковой  сверток,  Пийчик  осторожно  спустился  в
неверную  зыбкость парусинки,  изображающей собой  его  капитанский вельбот.
Сидевший в  ней  старшина-рулевой  Тюкин,  который никому  не  уступал права
возить  Ян  Яныча,  оживился и  бодро  ударил  веслами,  отчего утлая  ладья
заскрипела и отчаянно завертелась на месте,  ибо,  по малости водоизмещения,
руля на  ней не полагалось.  Глядя на это мотанье вправо и  влево,  Пийчик с
тоской  вспомнил  про  ожидающие его  зигзаги  и  курсовые  углы  -  маневры
малопонятные, но утомительные - и, опустив голову, тяжко вздохнул. Парусинка
качнулась.
 - Ян   Яныч,   вы   дышите  поаккуратнее,   -   сердито  сказал  Тюкин,
восстанавливая равновесие. - Этак и перекинуться недолго.
 - Тяжело мне на сердце,  товарищ Тюкин,  - сказал Пийчик, - не жизнь, а
компот.  Слава богу,  все войны покончили...  Так нет -  опять развоевались,
маневры придумали... Ну, большие корабли - им и карты в руки, а мы - какие ж
мы  вояки?   Провизию  возить  -  это  точно,  приучены.  А  тут  на-кося  -
локсодромии-мордодромии...
 Последнее слово  Пийчик  выдумал  тут  же  из  отвращения к  странным и
ненужным вещам,  которые ему вздумало навязывать начальство на  десятом году
безмятежного плаванья на  буксирах,  транспортах и  тральщиках.  Весной  его
вызывали в  Петроград на  курсы переподготовки командного состава,  отчего у
Пийчика целый месяц стоял в голове непрерывный гул.
 За огромным телом линейного корабля показался "Сахар",  притулившийся к
угольной стенке.  Пийчик окинул его взором и, расценив вверенный ему корабль
с новой точки зрения, опять вздохнул, на этот раз осторожнее.
 - Дожили, - сказал он огорченно, - пожалуйте воевать на таком комоде...
 "Сахар",  и точно, напоминал комод или, вернее, - коробку из-под гильз.
Ни носа,  ни кормы не наблюдалось: были взамен их четырехугольные окончания,
впрочем,  спереди несколько завостренные к  тому месту,  где  у  порядочного
корабля бывает форштевень.  Дымовая труба,  тонкая и длинная,  торчала,  как
воткнутая в  коробку шутником гильзовая машинка между двумя палочками от той
же машинки -  мачтами.  Пегий фальшборт совершенной бандеролью опоясывал все
сооружение.
 Такая  странная конструкция была  выдумана во  время империалистической
войны для траления Рижского залива из соображений минимальной осадки. Кто-то
получил немалые деньги,  кого-то  собирались отдать под  суд,  но  так и  не
отдали -  по забывчивости или,  может быть, по причине военной тайны. Однако
шестнадцать таких построек,  стяжав себе  наименование "гробов",  всю  войну
самоотверженно вылавливали мины,  пока одни не взорвались, другие не утонули
самостоятельно на слишком крупной для них волне или не развалились и пока не
остался в строю гробов разных - один, под названием "Сахар".
 Название это обусловливалось обилием выстроенных тральщиков и скудостью
предметов  минно-трального  обихода.   Комиссия   крестных  отцов   Морского
генерального штаба,  перебрав  "Ударники",  "Минрепы",  "Тралы",  "Капсюли",
"Грузы"   и   даже   "Вешки"  и   "Взрывы",   над   шестнадцатым  крестником
призадумалась.  Но,  по  чистой  случайности,  адмирал Шалтаев-Аккерманский,
беседуя вполголоса с  другим  членом  комиссии,  довольно явственно произнес
слово "сахар",  относя его,  впрочем, к отложению в почках. Однако слово это
было понято как  предложенное название,  и,  подумав,  комиссия решила,  что
поскольку  в  мины  заграждения  вставляется  сахар,  то  слово  это,  кроме
адмиральского  недуга,   может  иметь  еще  и  военное  значение  специально
трального уклона,  а следовательно,  и поднять дух экипажа нового корабля. А
потому циркуляром Главного морского штаба за номером...
 - Куда!  Ну  куда его  несет!..  -  вскричал Пийчик,  угрожая секретным
свертком и  опуская свободную ладонь в  воду,  дабы,  орудуя ею взамен руля,
отвернуть от  гудящего катера,  вылетевшего из-за  кормы  линейного корабля.
Катер,  пронзительно вскрикнув сиреной, забурлил винтом и, дав полный назад,
остановился в двух метрах от парусинки. Над кареткой показался ослепительный
чехол фуражки и  затем недовольное лицо с начальственной складкой губ.  Лицо
скользнуло  взглядом  по  обдерганной и  залатанной парусинке  и  остановило
холодный взор на растерянной улыбке Пийчика.
 - Не улыбаться вам, товарищ командир, а плакать надо, - сказало лицо. -
Если вы со шлюпкой управиться не можете, что же вы будете делать с кораблем,
если такой будет доверен вам в командование? Стыдитесь.
 Из  каретки  высунулась голова  в  круглых  очках  и  щуплое  тельце  в
клетчатой ковбойке.
 - Что это было? Как называется? - спросила голова.
 - Вовремя предотвращенная авария.  Полный ход! - сказало лицо и махнуло
рукой старшине,  показав при  этом левый рукав,  где  над  четырьмя красными
нашивками блестел  вышитый золотом якорь,  свидетельствующий,  что  владелец
рукава проходит курс  наук в  Военно-морской академии.  Увидев эту  эмблему,
навсегда связанную в его памяти с курсами переподготовки,  Пийчик неожиданно
для самого себя привстал на шлюпке, дойдя, очевидно, до точки.
 - Вы  бы  лучше  своего  старшину  обучили,  как  корабли  обходить!  -
вскрикнул он,  обличительно указуя секретным свертком на корму линкора. - По
солнцу,  товарищ академик,  по  солнцу у  нас  на  флоте ходят!  Конечно,  в
академии таким мелочам не учат,  это вам не локсодромии-мордодромии... Весла
на воду!
 Парусинка скрипнула, катер забурлил, и оба плавучих средства разошлись,
унося в разные стороны одинаковое взаимное неудовольствие своих пассажиров.
 Неприятности  продолжились сразу  же,  как  Пийчик  вошел  на  корабль.
Артельщик,  выслушав основное приказание - включить двух гостей на порцию, и
дополнительное -  чтобы суп был что надо,  -  хмуро доложил,  что дал бы бог
своих прокормить,  так  как  подводу забрал один из  эсминцев и  провизия не
доставлена,   и  что  он  вообще  просит  его  от  этой  собачьей  должности
освободить.  Помощник Пийчика  Гужевой (он  же  штурман,  он  же  бессменный
вахтенный начальник) сообщил,  что курить нечего,  и  радиовахту вести будет
затруднительно,  ибо  старшина-радист  застрял  в  Петрограде с  товаром для
судовой лавочки, а одному радисту ловить разные волны невозможно. Выслушивая
его,  Пийчик складывал вчетверо план  операции и,  с  трудом запихнув его  в
секретную шкатулку, решительно произнес:
 - Без табаку -  паршиво. А радист пусть пострадает. Все страдать будем,
что же он - святой?
 Гужевой почесал живот и вздохнул.
 - Я  вот,  Ян Яныч,  насчет кают опасаюсь:  писаря и  баталера выселить
недолго, но последствия с одной приборки никак не уничтожишь.
 Пийчик собрался выругаться,  но  в  светлом люке  показалось испуганное
лицо вахтенного.
 - Ян Яныч! К нам катер штабной идет!
 - Ну,  началось,  господи благослови,  чертова кукла, - сказал Пийчик и
двинулся к трапу. - Да приучи ты их, горлопанов, с докладами вниз спускаться
- не на барже живем!
 - Так оно же скорее -  в  люк крикнуть,  -  удивился Гужевой и полез по
трапу вслед за командиром.
 К  борту уже подходил катер.  Боцман,  раскорякой нагнувшись в  кубрик,
длительно переругивался с кем-то насчет штормтрапа. Подтягивая синие рабочие
штаны,  Гужевой,  надув  яблоками  щеки,  пронзительно засвистел в  свисток,
отчего вся свободная команда,  вместо того чтобы стать "смирно", побежала на
корму -  смотреть,  кто приехал.  Из  каретки катера показался ослепительный
чехол фуражки и недовольное лицо с начальственной складкой губ,  а с другого
борта высунулась голова в очках и щуплое тельце в клетчатой ковбойке. Пийчик
обмер.
 - Что это было? Как называется? - спросила голова.
 - Сигнал  "захождение",  отдание  почестей,  -  снисходительно пояснило
лицо. - Сейчас нас встретит вахтенный начальник и будет рапортовать.
 Однако,  так  как штормтрапа не  нашли вовсе,  то  приезжающих пришлось
выгружать вручную, отчего весь ритуал встречи был нарушен. Будучи поставлено
на палубе на обе ноги, лицо осмотрелось вокруг и обратилось к Гужевому:
 - Я назначен к вам посредником и хотел бы видеть командира корабля.
 Пийчик  проглотил слюну,  одернул  китель  и,  споткнувшись о  приезжий
чемодан, вышел вперед.
 - А... это вы? - сказал посредник и, сухо поздоровавшись, проследовал в
приготовленную ему каюту.

 Ветер дул прямо в  корму и был сырым и плотным.  Сырой и плотной была и
окружавшая "Сахар" темнота,  в  которой он  скрипел и  вздрагивал,  выполняя
предначертания штаба.  Пийчик сидел  на  жестком диване в  походной рубке и,
слушая тарахтение рулевой машинки, думал свою невеселую думу.
 Он  только что вернулся из каюты,  где посредник битый час добивался от
него,   какие  он  предпримет  действия,  если  у  Чертовой  Плеши  окажется
противник. Пийчик потел и моргал глазами, и кончился разговор неприятностью.
Посредник сообщил, что, кроме оперативной оценки, он вынужден будет доложить
по начальству и об общем состоянии посыльного судна: и что кормят черт знает
чем, и что рулевые стоят на штурвале в каких-то залатанных кацавейках, и что
радио не  смогли передать в  течение часа,  и  что кинорежиссер был введен в
заблуждение насчет  нравственности,  будучи вселен в  каюту,  где  переборки
намертво заклеены голыми открытками.  Выслушивая неприятное,  Пийчик относил
все это на счет неудачного своего поведения при встрече с  катером.  Наконец
посредник отпустил его,  попросив разбудить, когда "Сахар" придет на траверз
Бабушкина маяка (где следовало ворочать на  Чертову Плешь),  дабы,  придя на
мостик, оценить его, Пийчикову, способность воевать.
 Все это перебирал в памяти Пийчик,  рассматривая спину рулевого: тот, и
точно,  был  одет  черт  знает  во  что,  Кинорежиссер,  распространяя запах
резинового макинтоша и хорошего табака,  шуршал рядом записной книжкой,  ибо
его жажда впечатлений равнялась Пийчиковой жажде курить.  Гужевой -  на этот
раз в роли штурмана -  шагал циркулем по карте, освещенной обернутой в синюю
бумагу переносной лампой (что вполне заменяло боевое освещение).
 - Сволочи,  -  сказал он вдруг и  встряхнул часы.  -  Ян Яныч,  они все
останавливаются. Я этак с прокладки собьюсь.
 - Скажи,  чтоб из  радиорубки принесли,  обойдутся и  без часов,  а  то
заплывем куда-либо, - сказал Пийчик.
 - Нету там. Они без стекла были, я их в ремонт сдал.
 - Ну  и  дурак,  -  отозвался Пийчик.  -  Что ж,  что без стекла?  Зато
ходили... А теперь как? Всегда от тебя неприятность.
 - Возьмите мои,  -  встрепенулся кинорежиссер и  снял  с  руки  золотой
браслет. - Часы прекрасные, и я буду очень рад.
 Пийчик посмотрел на него сбоку.
 - Давайте. - И, подумав, добавил: - У вас, может, и папиросы есть?
 Папиросы  нашлись,   и   их   теплый  дым   растопил  ледок  отношений.
Кинорежиссер осмелел.
 - Скажите, капитан, отчего мы все время виляем? Это маневрирование? Как
это называется?
 "Сахар"  действительно  рыскал  вправо  и  влево.  Пийчик  вздохнул  и,
ответив, что корабль идет зигзагом по причине подлодок, подошел к рулевому.
 - Пенкин, - предостерегающе шепнул он, - я тебе засну!
 - Так, Ян же Янович, - тоже шепотом ответил рулевой, - руля не слушает:
ходу вовсе нет...
 - Скажите,  капитан,  а какая у нас скорость? - подняв очки от записной
книжки, вновь спросил гость.
 Гужевой открыл уже рот, чтобы ответить своей обычной остротой, что было
шесть узлов в час -  в первый, а во втором и трех не натянули, но Пийчик его
предупредил:
 - Сколько положено:  полный ход двенадцать узлов* - сказал он твердо и,
приложив губы к переговорной трубе, возможно тише спросил: - В машине!.. Что
у вас там опять?
 ______________
 * Василий Лукич просил вставить здесь разъяснение, написанное им лично.
 Скорость корабля выражается относительной мерой -  узлами,  означающими
скорость в  морских милях в час.  Тросик лага,  выпускаемый на ходу с кормы,
разбивался узелками на  расстоянии по 1/120 мили (50 футов).  Сосчитав число
узелков,  пробежавших за полминуты - 1/120 часа, можно прямо узнать скорость
в морских милях в час.  Отсюда следует,  что выражение "30 узлов в час" явно
бессмысленно:  получится, что корабль вместо приличного хода в 55 километров
в час тащится по 1500 футов (470 метров) в час, что и невероятно и обидно.
 Гужевой хотел сказать,  что в  первом часу похода еще удавалось держать
скорость в  шесть узлов,  а  во втором и  того не получилось.  Пийчик хорошо
сделал,  что  его остановил,  ибо острота его все равно не  была бы  оценена
гостем.  Но тот, оперируя записной книжкой, мог бы потом утверждать, что сам
слышал,  как моряки говорят: "Столько-то узлов в час". А это выражение и так
уже часто встречается в морских романах.

 Загробный голос ответил:
 - Пару нет. Вентиляторы стали.
 - Так какого же  вы  черта...  -  начал было Пийчик,  но,  посмотрев на
кинорежиссера, отошел от трубы.
 - Фрол Саввич,  я в машину пройду,  тут мне разговаривать несвободно, -
сказал он и взялся за ручку двери. - Правь по курсу да маяк не прозевай...
 Кинорежиссер оживился:
 - Можно, капитан, с вами? Что-нибудь случилось?
 Папироса была уже выкурена, и Пийчик хмуро отрезал:
 - Нельзя, секретно. - И вышел из рубки.
 Но  не  успел  Гужевой удивиться,  отчего киночасы показывают на  сорок
минут вперед, как Пийчик вернулся в рубку, имея крайне встревоженный вид.
 - Я  пошутил,  товарищ,  -  сказал он гостю необычайно Мягким тоном.  -
Идите машину посмотреть:  там,  знаете,  всякие лошадиные силы,  эксцентрики
разные,   колесики...  Очень  интересно...  Вот  вас  вахтенный  проводит...
Вахтенный!
 Когда  дверь  за  кинорежиссером закрылась,  Пийчик подошел к  карте  и
дернул Гужевого за рукав.
 - Что же ты, окаянный человек, наделал? Где наше место, ну, где?
 Гужевой  деловито пошагал  циркулем и  ткнул  пальцем за  две  мили  до
поворота на Чертову Плешь.
 - Вот тут,  -  сказал он уверенно,  но,  взглянув на Пийчика,  докончил
менее бодрым тоном: - Минут через двадцать Бабушкин маяк откроется...
 - Бабушка твоя откроется, а не маяк! А это что?
 И Пийчик распахнул дверь.  Далеко за кормой в темноте подмигнул красный
свет -  раз,  другой,  третий, - и снова на горизонт села сентябрьская но