и  попробуй  взыщи.   Пробедовали   мы   с   ней,
прожительствовали  в  хавере  ее  весьма  основательно, но не нажили ничего,
кроме Якова -- умненького, а все-таки дурачка, да и то -- намекала, что не я
его счастливый отец,  со  стрелочником  пролетела,  якобы,  потому  что  при
стрелке  она  состояла,  сутками  дежурила  на  первых  порах.  Где  и  как,
дознавался, в котором часу? Да  на  куче  дресвы  подсыпкой,  выясняется,  у
подсобки,  где  ужинали.  Ужинали-не  ужинали,  поди проверь, но я горюнился
сильно. Резала Оря меня без ножа, но было, подчеркиваю, втерпеж, а невтерпеж
наступило, когда перешла в диспетчеры, где бестактничала вообще беспримерно.
Гребень как гребень, а  твой,  черепаховый,  на  путях  утеряла.  Спрашивал,
сплошь  обманутый,  не  решаясь  на схлест -- ну, а этот-то с каких барышей?
Отбояривалась, вся наглая, -- его на путях же  нашла.  Юдоль  твоя  путевая,
мыслилось,  сама  же  ты  --  непутевая,  не моя, не со мною твоя главнеющая
приязнь, не в этой вот конуре, не на этой лежачей возможности, а на все  тех
же путях, даже Яшку тебе на шпалах изобрели. Я задумался.
     А   заря,   скажу   откровенно,  занимается  в  зеркале  похлеще  любой
заволческой, хотя Вам, наверное, мало понятно, что  мы,  которые  население,
Заволчьем  зовем. Почему и гребу, водомер, на ту сторону. Резко-резко гребу,
скоро-споро, и мачты гнутся и скрипят, но Итиль широтою  превысила  спорость
мою,  и  тощанка  дневная  утреннему  комариному  толкуну  на  ходу подметки
срезает. Достигаю к обеду, и ялик рыбкой с размаху выбрасывается  на  песок.
Перекурил  достижение  дукатиной  Вашей  второй и тащусь на скрипучих вдоль,
наблюдая, как лилеи растут. Подтверждаю: не трудятся, не прядут, но одеты  с
иголочки.  Но  пробегая мои настоящие очерки. Вы вправе воскликнуть протест.
Недоуменье улавливаю, не дышлом кроен, хоть гондрыбат, но давайте  условимся
раз  навсегда:  костыли  --  костылями, грибы -- орехами. Не могу же я из-за
первых, по мере их неприсутствия, тридцать лет, как тезка из Мурома,  сиднем
сидеть,  оставив поездки по третьи и по вторые, да три по рогам. Слава Богу,
навестил меня Крылобыл и, соболезнуя,  надоумил.  Илия,  мудрит,  Петрикеич,
настаиваешь, время единовременно, что ли, повсеместно фукцирует? Я сказал: я
не  настаиваю.  Мне  таить,  Сидор  Батькович,  нечего; если настаиваю -- то
настаиваю, а нет -- то сразу: не настаиваю и баста, зачем темнить. И я прямо
ему сказал: можешь обижаться, серчать, твое право, но вот тебе мое слово: ну
не настаиваю. Смотри, Крылобыл, этот умняга, учит, давай с  тобой  не  время
возьмем, а воду обычную. А давай. И останови впечатление, тормошит, в заводи
она  практически  не идет, ее ряска душит, трава, а на стрежне -- стремглав;
так и время фукцирует, объяснял, в Городнище шустрит,  махом  крыла  стрижа,
приблизительно,  в  Быдогоще -- ни шатко ни валко, в лесах -- совсем тишь да
гладь. Потому и пойми уверенье, что кража, которой ты --  жертва,  случилась
пока  что лишь в нашем любимом городе и больше нигде, и на той стороне о ней
и  не  слыхивали.  Стоит,  значит,  тебе  туда  переехать  --  все  ходом  и
образуется.  Принял  я  это  к  сведению  и  заездил  на  будущем  челноке в
позапрошлое. Главная сложность -- добраться до причальных колов. Несмотря на
графы,  параграфы  волонтеров  ущербным  способствовать  недостаток  у   нас
остреющий  был  и будет, на то мы и избраны. Посему в похождениях известного
толка мне, дяде, соучаствуют знакомые  Вам  троюродные  плетни.  Перегреб  и
тащусь  вдоль кромки Лазаря наобум, хромотой хромоту поправ. Вы же -- здесь,
в  настоящем  периоде,  изучаете  сей   волапюк.   Поднялись   на   терраску
проветриться  и  обратили  воображение  на  меня: наш пострел-то, заститесь,
всюду поспел -- в Заволчье точильщика зрю. Нет, это я Вас там вижу, ибо не я
там, а Вы. Словом, оба мы правы. Ведь поскольку на разных мы сторонах, то  и
различная  у  нас  география: Вы за Волчьей и я же. Ну и вот, дитя вниманьем
забросила, возвращается выпитая, а я --  скандалист.  И  однажды  Орина  мне
напрямик, что давай-ка игрушки мы пополам. Илие делить было нечего, его всех
игрушек  из  рода скарба типа тарелки-портянки -- раз-два и умылся. Поместил
амуницию во влагалище неветшающее, в  мешок,  поклонился  изменнице,  сынулю
неродного,  вероятно,  поцеловал, съехал по перилам на нулевой этаж и открыл
под лестницей как бы скорняжный цех, как бы холодным заделался скорняком. На
поверку же промышлял крашением и  сбытом  надувных  аптечных  шаров  разных,
изобретал  и  уйди-уйди.  Не  вызывает  сомненья,  что  тут и спал, и слегка
погодя, во избежание недомолвок с держащими власть, промыслил патент.  Каким
Макаром   --  статья  одиннадцатая,  но  заказов  набрал  --  кот  наплакал,
приходилось вертеться  по  местным  составам  и  перелицовывать  кой-что  из
старья;  поднаторел  и  на инструментах. А то -- зальешься, бывало, зарею на
свалку -- и ищи-свищи тебя, непоседу. Широко и вольготно,  рискну  заметить,
раскинулись  отхожие  эти  поля;  далеко-далеко  отойдешь  порой  в  поисках
радостей -- затеряешься. За трудами все тянется незаметно, вот уж полдень, и
если не заморозки, то жаворонки. Заберешься на гору хлама передохнуть -- дух
займется: сторонушка хоть куда. Осмотритесь. На западе ветошница при  долине
граблями  мусор  гребет, на севере сучара трехлапая рыщет насчет пожрать, на
востоке сержант в запасе в ручье ковыряется -- мотоциклетку  бредит  собрать
по  частям, а на юге шантрапа радеет по части чинариков. Мир, покойно, никто
никому ничего, потому как человек человеку тут человек, не  более;  и  дымки
отечества повсеместно, как в то восстание -- мусор тлеет по-тихому, панорама
-- куда   ни  плюнь.  И  такая  к  ней  близость  внутри  щемит,  что  домой
возвращаться -- да ну его. Привлекают нашего обитателя просторы своей  земли
и  рожна  чужого он не взыскующий. В те же кварталы составил приличную, если
выразиться,  крышкотеку,  собрание,  то  есть,  разноцветных   закруток   от
саморазличных  микстур:  одеколоны,  духи,  да  Вы  знаете.  В  этом  смысле
неоценимую помощь советами и приветами подавала та западная ветошница, тетка
в теле, благовоспитанная  и  с  опытом,  а  годков  тянула  с  хвостиком  на
шестьдесят  --  деликатес  да  и только. Приключение позадавнее, и что было,
того не утаю: увлечение с ней выгорело мимолетное, как случилось, впрочем, и
с ее внучатой  опечной,  или  вроде  того,  в  чем,  понятно,  винюсь,  если
требуется,  задним числом. Плоти дамской соблазн велик есть, эта штука такая
-- вожделеем и взятки гладки. Так  и  тут:  начиналось  почти  что  дуриком.
Фордыбачила,  сторонилась, хмурилась, а поглубже копнешь -- все без разницы.
Поговаривали по баракам, будто бы не в себе  она,  родом  так,  но  я  лично
ничего исключительного бы не вменил. Единственно, голова у нее довольно-таки
небольшая  была  несуразно,  да  ветошница  уверяла  --  до  свадьбы дойдет,
оправится; что ж, дойдет так дойдет, опекунше  видней.  Один  раз  присылает
свою  девулю  со  шкуркой  какой-то, чтоб отмездрил, -- и разволновался я на
склоне судьбы. Только дурного не усмотрите, Фомич, я сначала лишь любопыство
унял, как у нее обстоит-то, в ее, то есть, лета, знаете ли,  ну  и  задвинул
задвижку-то  невзначай,  от  себя,  читайте, тайком. Потом прикидываю -- чем
лукавый не шутит, рискну, не все ж по расчету, с бабушками, неплохо бы и  со
внучатыми  иногда,  без  корысти.  И  случилось  непоправимое,  применился к
невзрослой  волнительно  и  сгоряча.  Уговорились  встречаться;  когда   под
лестницей  утешим  себя,  когда под карбасом. Через ряд месяцев стороной, от
знакомого гитариста,  кому  обязан  по  гроб  нотной  грамотой,  узнаю,  что
матросят  укромно  мою  малолетнюю  какие-то речники. Я -- сквозь пальцы, не
мыло же, не обмылится, а дело их молодое, правое --  поматросят  да  бросят.
Орина  меня  заботила,  ее контакты сводили с рельс, и по ней, под карбасом,
испытывая одиночество, горевал, по тряпицам елозя, которые сжечь  бы,  чтобы
не  пахли.  А  жировала  на  ветоши  и  взяла  за  привычку гулять по местам
обнажения щекотливая дрянь вроде  мух.  Поначалу  не  беспокоили,  напротив,
приятствие извлекал, но ближе к Успению закусали, и поощрение кончилось. Жил
да  был  во дыре уключины мизгирь-крестовик. Все он днище, как небо высокое,
паутиной оплел. Насекомых отлавливал я и в тенеты к нему кидал. Как же  душу
он  тварям  этим, бессовестный, вынимал аккуратно, ужасы. Паша, грядый, Паук
ты мой, Петр племяннику из деревни писал, я не видел  скушней  события,  чем
январь  без дрождей, доставляй -- кровь из носу. Сердцем верю, он продолжал,
сердцем знаю -- не подведешь, но умишко  слаб,  соблазняется:  не  привезешь
ведь;  ахти  нам  в  таком  разе, пьяницам. Именно тогда-то и шлет мне Павел
известие с фенистом. Илюша, сударь, пророк ты наш, вот ведь втемяшилось  нам
с Петром браги себе запасти, а поскольку ты и без этого добра нам желаешь, и
с  буквой помог, то не поверишь ли, кроме того, в долг деньжат, ибо дрожди в
Заволчье всему предивному уподоблю, а зиму без  оных  сравню  с  весной  без
сапог,  или с той же зимой, но без катанок; сном кобылы рябой, подвизается,,
запорхает над нами, апостолами, так уж пожалуйста. Раздобыл я бумаги, песку,
обмакнул я перо в чернильницу и залюбовался на двор, где  снеговая  бобылка,
мной  лепленная,  схватила форменную капель. На календаре -- конец бокогрея,
но скалиться погоди, еще марток оставит  без  порток.  Фениста,  возражал  я
Павлу, напрасно не засылай, денег вам с дядей от Ильи не придет, я не деньги
пока  точу  --  исцеления,  да  и  то  уважающим, а тем паче на пропивон: не
довольно ли зашибать-то; но перед тем,  как  я,  может  статься,  вам  денег
пришлю,  вы  мне  прежде доставьте с нарочным принадлежности. Которые? А те,
которые  вы  и  подобные  вам  преподобные  спроводили  в  декабре,   выбрав
неразбериху  сумрака  и  кутерьму  буранчика. А до доезжачего сведения довел
ультимат, что раздор наш  решить  хлопотал  бы  келейно,  без  вынесения  на
высокие  кровли,  согласясь,  что не волк и не выжловка, но как бы ни то, ни
се, наподобие раннего вечера,  и  рассчитывал  бы,  уступчивый,  на  возврат
одного  вместо  двух.  И  ответ.  Протри,  оскорбляет,  светильники  тела  и
наблюдай, как бы не выбросило ненароком во внешнюю темноту. И тогда я  решил
предпринять  настоящее  к  Вам  послание,  а  Паука  с  его просьбой забыть,
презреньем наказав. Сказано -- сделаем, но не забыть  --  не  к  ночи  будет
помянуто -- как душу он мухам хоботом своим вынимал под ладьей.
     И  задумался.  Оря,  ты  Оря,  раззуживали и тебя в изложинах на тот же
манер. В будни получки, в аванца ль пятницы в знаменитых  ольхах  за  линией
гужевались  с  тобой  бестрепетно  не  знакомые мне подмастерья, удалые твои
товарищи, учащие путевых  ремеслух.  Слабоваты  вы,  Орина  Игнатьевна,  как
выяснилось, на передок, не ровно к сладкому дышите, и не гребень утратили на
путях,  но  честь.  За  гранененький неполезной, кашинской, как вы только ни
ласкались об них, злоблудучая фря. Что же, я бы тихо желал  понять,  никогда
Илию так не баловала. Произрастала купина одна неявная, но густая и близкая,
и  в  протяжные  сумерки  подмечал  из  нее  самостыдное; содомляне вы были,
матушка. Шел затем к малохольной, ища  отыграться,  но  с  ней  --  ровно  с
куклой:  глядела,  как  оловянная,  не  потакая  и в малой прихоти. В будень
путейской получки, в аванца  ль  пятницу,  дербалызнул  от  чьих-то  щедрот,
подобрал  чего-то  железное  у депо и пожду в знаменитых ольхах за линией. И
показываются те стрекулисты, недомерки в шестнадцать мальчишеских,  и  ведут
мою профурсетку на лобную поляну любви. Я решил переждать -- пусть начнется;
тогда,  отвагою  более  полный,  и  ударю  из-за кургана коварным нехристем.
Споро, пятеро, залили они буркалы себе и ей и поехали кто во что горазд. Эх,
мерекаю, пора-не пора,  иду  со  двора.  А  после  соображаю:  поспешишь  --
насмешишь,  ненароком  спугнешь  раньше  должного,  погожу. И перечитываю от
нечего делать подобранный также билет за номером, чтоб  не  соврать,  восемь
тысяч  четыреста  двадцать два ровно, годящий для путешествия в прошлом году
до такой незабвенной земли, как Луговая Суббота. Принял свое участье в  Илье
настоящий  картон,  очень  принял. Представляете, Луговая Суббота, Фомич. То
есть, мало того, что суббота, но еще ведь и лугами обрамлена и, пожалуй, что
даже и заливными. И ливенка  в  них  заливается.  И  гуляет  себе  выходной,
отутюженный,   а  то  и  с  тросточками,  народ,  улыбаясь  лучисто  чему-то
правильному.  Все  смиренно,  никаких   мордобитий,   перебраниваются   лишь
извозчики с водовозами, но ведь и то зеваючи. А замыслили компанией в теньке
посидеть  --  отойдите,  судари, в кущи, к особым ларькам, -- и отдыхайте во
здравие. Вообразил себе эту нездешнюю алафу и беру обязательство: что  б  ни
случилось,  какие  ни  передряги,  ни  прочее  --  Луговой Субботе в текущем
существовании визит нанести. И завязал узелок. На галстуке.  И  когда  мы  с
матрос-Альбатросовым свистнули себя всех наверх, резко оставив буфетец-вагон
при пиковом интересе, и выдвинулись на полубак, то пароходец наш швартовался
как  раз  у  должного  дебаркадера. Мы сошли, осмотрелись и прокантовались в
этой дыре пару недель -- глушь да дичь. На безденежьи и с  уныния  заторчали
там,  как  тушканчики  и, имея беседы с местными, говорили им, говоря: а еще
Луговой Субботой зоветесь. Насшибали полтинник на курево и по веленью сердец
почапали в Городнище  дурить  и,  придя  туда,  ознакамливаемся:  как  жизнь
молодая?  Ничего,  отвечают, нуждаемся понемногому. А закусить чем смекаете?
Поторохами которыми-нибудь чрево набить --  вот,  смекаем  почти  всегда.  И
придя  туда,  стали  там  быть  и,  избыточествуя  недугами,  бывать. В день
дорожной получки, в аванца ль день чекалдыкнул в  пристанционном  шалмане  с
путевиками-пропойцами -- и ревную в купине с железом наперевес. Как выскочу,
как  выпрыгну  с  секирой  --  ага, уличаю, ага! А они -- ату меня, ату. Ну,
крепись, кричат, задрыга сякой! Четверо догоняют и сбили  влет.  И  топтали,
интересуясь:  что,  законно  попутали  мы тебя, бляха-муха? Попутали, плачу,
околыши, застукали, молоточки в петличках, как есть  законно.  Рвусь  --  ан
цепкие.  Измордовали,  что  Сидорова,  измызгали  и  --  гляжу  -- повлекли,
несчастливого, по  серому  шлаку  да  вниз  мурлом.  И  втащили  на  насыпь,
мизгирики, к рельсу проволоками колючими принайтовливают, неуемные. Льзя ли,
гаврики,  я  страдал,  что я -- лисенок вам, что ли, какой. Цепкие, грабками
хваткими к шпалам  воньким  совсем  пригнетают,  дышать  не  дают  каверзно.
Прикрутили, как валенок к снегуру Норвегии -- вдоль и намертво, пассатижами,
и  слиняли,  бояки. Жутковато и мне -- жду скорого. И -- как принято -- стал
ушедшее освежать: как пожил на этот раз, пристойно ли. Так прикинул и  эдак,
а   ничего,   главным   образом,  характеристика.  Господин  слыл  солидный,
почтенный, дромом, что говорится, не грабил. И  когда  уже  сыпались  сверху
огарки  небесных  дел, то возникла помочь эта странная, все-таки. Оря. Лисом
бедненьким величала Илью несносного, проволоки откручивать  принялась  --  и
колотун  ее  бил.  Я  же  всеми лопатками чуял, что подступает мой скорый, а
проволок -- масса  и  толстые.  Метров  маловато  оставалось  ему,  фонарями
уничижал,  шумел.  Я  сказал: Оря, дусенька, до встреч, отойди. А она: ну, а
вместе-то. Не со мной, отрицаю, с околышами ты вместях. А она:  об  этом  не
злись,  с ними так я, со шпингалетами, -- побаловаться, побывать, с тобой же
мне радость выпала, было мне  с  тобой,  как  земле  с  травой,  говорит,  и
нестрогость  мою  запамятуй  --  минуло,  зажило, зубы острые, хвост долгий.
Перепутала ты, мать, что-то путаешь, неужели всерьез я на лиса  смахивал.  У
сороки боли, твердит, у вороны боли, говорит, у Ильи заживи, заговоривает. Я
рванулся,  рванулся,  подернул,  но  частью не преуспел. Налетел, искромсал,
горячий,  руки-ноги  по  белу  свету  поразметал.  Прибыло  полку   доходяг,
принимай,  командир,  пополнение.  И лечебница. Не обнаружив впоследствие на
себе сего да этого, я вскипел и потребовал утешения.  Подплывает  врачина  в
шапочке.  На  вопрос, где подруга, -- он скупое: с ней худшее. Костоправу --
ступай полечись-ка сам, разрешаю вам не поверить, ишь -- выдумали, я  бузил.
И потекло мое исцеление. Имелись газеты, шлепанцы, полагалось бритье.
     И  воспомнилось,  как  лезвиями  точеными  хвалясь, хорохорился Гурий в
среде артельщиков, что не выпадало ему  печали  с  доезжачим  гонки  гонять,
обшаркаю,  утверждал, как стоячего. В результате заспорили, поставили на кон
вина. Получив извещенье-уведомление,  доезжачий  приветствует.  Столковались
бежать нормально, по-темному, и, обладая слепой дальнорукостью, как сейчас я
их вижу -- тот в латаном, тот в перелатаном. На разгоне рвали когти ноздря в
ноздрю,  а  стремиться  им  было  от  самой  что  ни  на  есть портомойни до
Слободской протоки, до Кабацкого острова номер два -- и назад.  И  понеслась
коньками  резать  лед. Снег вивучий следы их подвига порошил, и рыбы атлетов
не столько видели, сколько слышали, зато в скромном будущем одного участника
сподобятся, может быть, поклевать; молись, рыбка большая и маленькая.  Начал
Гурий  за пару верст до поворота понаддавать, а доезжачий -- поотставать, но
принял Гурий немного правее, чем следовало, и угодил в полынью, в промоину в
районе фарватера. Не застывает ни  при  каких  кондициях,  и  немало  сонных
тетерь-ямщиков  и  лунатиков-скороходов  там кануло. Не досчитались и Гурия,
угодил -- и течением его сразу под лед сволокло,  так  что  псарь  со  своей
стороны  --  лишь  разнюнился.  Тризну  по  волкобою  порешили справлять без
фактического его присутствия; ждать, пока он там выплывет неизвестно  где  и
когда,  ребетня  ли его бреднем вытянет, никто как-то особенно не стремился,
народ в большинстве  своих  случаев  ушел  в  недосуг.  Вот  и  съехались  к
погребалыцику.  Вы Заитилыцину знаете, спорам и прениям здесь предел, хотя б
и сравнительный, положить невозможно: заспорили про любовь -- кто, мол, она,
мадама эта, всецело прекрасная. Всяк свое утверждал; одни -- подобно Василию
Карабану -- что Вечная Жизня зашла  погостить,  одни  --  напротив:  раздор,
недород,  события. Я же, будучи пас, не встре-ваю, держу нейтраль. Но Вам --
Вам признаюсь, правда, не для передачи другим,  а  то  и  так  тут  Илью  за
горохового  шута  держат.  Для  чего,  с  какой  немыслимой  стати  упросила
очкариков меднаук, чтоб мозги мне запудрили -- не разберу. Ныне  же  кается,
ищет  по всей реке: не среди ли вас тот, которого. Врут, что нет, потому что
сами по уши втюрившись: не знаем, о ком печешься, но побывать с тобой каждый
не прочь. И Гурий туда же, даром что чудь. Ненаглядная, умолял, плес наш  не
узок  --  широк, и где ютится сей юноша, я не имею понятия, сознаю лишь, что
если бы заглянула на немного ко мне, то трен моей сути, узкий,  как  точеное
лезвие,  стал  бы  широким,  как  этот  плес.  Перебыла, поговаривают, с ним
накануне решительного его заезда с главным псарем всего  ничего,  но  и  оно
очутилось просителю боком. Беспокоюсь: погибель она моя суженая, и меня она,
Оря,  ищет,  Фомич, тоскуючи. И не знаю, какие взять меры -- пропасть ли без
вести, или с повинной к ней приковылять самому. Но ни  то,  ни  другое  пока
немыслимо.  Крылобыл  --  вот  кому  доверяю,  кого хвалю -- Крылобыл егерей
корил: вы, свет очей собственных, верните калеке калеково. Воссуетились,  но
искомого  след  простыл.  Может пропито, может кинуто за ракитов куст, может
просто уплыло вниз. Но Илье-то что за беда, Илье  --  вынь  да  положь,  где
взял.  Заторчал,  заторчал он сильно без них. Кому Слобода, Вышелбауши, кому
Городнище, а он -- сиди,  будто  на  блевотине  пес.  Полюбуйтесь,  к  слову
сказать,   сколько