Обратите внимание, некоторые передвигаются на инвалидных колясках, а  одного
обрядили  уже  в  последний  путь:  дубовую  обузу  поставили  на полозья, и
сослуживцы почившего влекут ее по свежей пороше. Как вы находите  эти  лица?
Они  затасканы. Неужели время не пощадило их? Никоим образом. Так-с, а души?
Увы, души искалечены до неузнаваемости, просто гроша ломаного не дашь.  Марш
угрюмых субъектов с желтыми от желудевого кофе клыками в морщинистых ртах, с
пачками   пожелтевших   от  злости  и  лживых  нападок  листков  подмышками,
конвульсируя виттовыми телами и жестоко гримасничая, совершал продажный  ход
по  маршруту  А-трэма.  Так  называемые белые мухи роились над разносчиками,
слепили их, щекотали им угреватые, переспелые  их  носы  и,  как  перхоть,--
почти  столь  же густо -- облепляли их плечи. Распространители спотыкались о
земные неровности, падали, шлепались, рассыпали несомое и, чтобы собрать, на
карачках ползали дальнозорко. Все-таки они были очень тяжелые,  те  грошовые
кипы.  Но,  может,  то  были  совсем не газеты, может, пенсионеры вынесли на
продажу истории своих болезней -- такие тяжелые -- таких  тяжелых?  Нет-нет,
то были как раз газеты -- истории болезней истории -- такие тяжелые -- таких
тяжелых,  а  истории  собственных  болезней  газетчики  носили  в себе, сами
являясь историями этих заболеваний. Бедные престарелые: они долго  не  могли
одолеть  чуть  заметную  горбинку  замостия  -- гололедица. Едва не достигая
вершины,  сотрудники  по  очереди  соскальзывали  вниз   вместе   со   своим
историческим  грузом,  причем,  одни  удерживались  на  ногах, но не другие.
Съехав к подножью, предпринимали новое восхождение и снова съезжали -- сизиф
за сизифом: потеха! А теперь дайте звук. Забирайте. Сначала хрипы  и  стоны,
астматический  кашель,  шарканье обуви, харканье, всхлипыванья и т. п. После
кто-нибудь что-нибудь потерявший вопит: да где же мое что-нибудь! Ответом --
безмолвие, всем недосуг, каждый увлечен  процессом  движенья  --  процессия.
Процедура  влачения  импровизированного  катафалка  -- звуки влачения. Крик:
свежие новости! Клик: Русские Ведомости! Затем все разом, но разное:  Голос!
Новое   Время!   Биржевая!   Петербургский  листок!  Сопение  пневматических
тормозных устройств  --  трамвай  нагоняет  и  обгоняет  прессопродавцев,  и
хлопотное  лопотанье  двенадцати  пар  колес,  хоть  и звучащее под сурдинку
снегопада, глушит  этот  нестройный  ор.  Наконец  последний  вагон  показал
ветеранам  овальный  тараканий  зад  с  торчащей  и  ворочающейся  колбаской
фаркопфа,  с  буквой  А,  шагающей  агрономическим  аршином,  и   с   тихими
человечьими  мордами  за  мутными бычьими пленками тамбур-площадки. Часы над
воротами парка военного  отдыха  свидетельствовали  наиболее  скушное  время
суток  --  пики  откозыряли час и зашли под второй. Японию навестила ночь, и
каратисты Хоккайдо, нахыкавшись, дрыхли на  своих  татами.  В  Китае  рубили
собачьи  головы.  Турция  пахла  кофе  и  табаком.  В  Албании,  несмотря на
землетрясение, у дома, где жил патриот Кастриот, ликовала толпа  смугловатых
зевак.  Румыния  опохмелялась  рымникским,  ноги  делались  легкими  и  сами
пускались в пляс, никто не ведал, вторник или  четверг.  Безработная  Италия
весело  ехала под оливами на похищенных велоциклетах, и лира, как всегда, ни
черта не стоила. Маяки и ревуны Гибралтара бодрили штормующих  мареманов,  а
тут,  в  России,  в  бывшей  потешной деревне Ботфортово, отставные газетные
сорванцы тщились сбыть отставные новости. Свидание императоров  в  Гоштейне!
Башибузуки  вырезали  пятнадцать  тысяч  в  Болгарии! На Шипке все спокойно!
Сибирская дорога  построена!  Цзай-Сюнь  приговорен  к  харакири!  Эвакуация
Маньчжурии! Инцидент в Касабланке! Выйдешь -- поневоле тяжело -- хоть плачь,
смотришь, через поле перекати-поле прыгает, как мяч, диктовал Агасфер. Перья
старались.  Парки и Мойры приговорили учащихся к разъездной жизни, и впереди
у них было все золото мира. Светало. Еще в Лапландии не доили коров,  еще  в
Назарете  не кричал муэдзин, а на охотничей мызе французского короля все еще
пили сhаrtreuse. Наболтавшись о куртизанках, балах, с  кубками  вываливались
на  балкон  и,  вырывая  друг  у друга рожок, мычали звездам жалобу молодого
быка, заколотого на каталонской корриде. Потом стреляли на воздух:  выстрелы
были  слышны  даже  в  Версале.  Борзые  там беспокоились, полаивали, стража
вздрагивала и просыпалась. Фрейлины  в  пеньюарах  и  с  ночниками  в  руках
сплетничали  на  галереях:  о,  mon  Dieu,  когда  он  только остепенится --
Monarque, а ведет себя, как Gavroche.  Друзья,  провозглашает  тот,  стоя  у
балюстрады  в  окружении  свиты  и  своры, я предлагаю тост за того удальца,
который залпом осушит ствол  моего  мушкета,  полный  бургундским.  Выносят.
Приклад   инкрустирован.   Хозяин  передает  оружие  одному  из  участников:
отведайте, mon cher. Графа постигает неудача: он не  в  состоянии  выпить  и
половины.  Ствол  пополняется  и под хохот охотников вручается следующему из
них. Он также терпит фиаско. Мушкет идет по кругу, и он, наконец, замыкается
-- лишь первый среди равных не испытал еще своих сил. Французы, говорит  он,
ваш  любезный  Людовик спешит вам на выручку. Сейчас он осушит сосуд, хоть и
совершенно иным способом, нежели  ваш  --  следите.  Монарх  затыкает  ствол
бутылочной   пробкой   и   насыпает   на  полку  голландского  пороху.  Лица
присутствующих покрывает смертельная бледность. Ваше, -- в ужасе кричат они,
расступаясь, король стреляет (мушкет взрывается) и падает,  все  в  волнении
бросаются  к  распростертому  телу,  -- Величество! Людовик немотствует, его
изумительный фас, сотни раз писанный европейскими мастерами,  изуродован,  а
белоснежный  маскарадный  костюм  -- весь забрызган. Ах, мой мальчик, шепчет
королева, на миг пробудившаяся  у  себя  в  будуаре  от  дальнего  выстрела,
напомнившего  ей  хлоп карнавальной хлопушки, милый мой удалец. Белые локоны
прекрасных волос ее Величества разметались по высоким  подушкам,  ей  снится
печальное:  дерзкий  вепрь  с физиономией ненавистного ей горбуна-доезжачего
восхищенно ласкает ее под сенью камелии возле купален.  Совершив  злодеяние,
похотливая  дичь  исчезает  в чаще. Стыд и омерзение охватывают королеву. Ей
мнится, что некоторые из егерей, скрывавшиеся в  беседке  и  бывшие  тайными
свидетелями  недостойной  сцены,  желали  бы  насмеяться  над ее августейшим
бесчестьем. Светало. Следователь по особым  делам  Пожилых,  специалист  без
каких  бы то ни было примет, носил плащ-палатку и полевую сумку через плечо.
В сумке -- стандартные бланки актов, плотно скрученная  портупея,  карманный
фонарь,  сантиметр,  лупа, вечное перо, подробная карта местности и очешник,
где за подкладкой --  фотографический  снимок  работницы  местной  публички,
насчитывающей  в  своих  фондах  около  ста  сыроватых томов. *Воскресение
Пожилых.* Ужин, вермут, накурено. Табак влажен и носит смешанный  привкус
одеколона  и  керосина  --  следствие  нерадивости  тех,  кто  ответствен за
упаковку, хранение и перевоз. В глаза кидается яичница с колбасой, лабардан,
банка тюльки  каспийской,  круто  соленой.  Различаешь  число  поимки,  дату
соления,  читаешь  и тюркскую подпись браковщика. Из мебели, помимо стульев,
стола, -- узкое, неудобное в любом отношении канапе. Буфет и прост и орехов.
На полках -- несколько тарелок и блюдец и  несколько  несколько  плесневелых
кусочков  хлеба.  Виднеется  и  флакон  конторского клею -- заклеивать окна.
Бумажные полоски нарезать из газетных полей, клеить до  заморозков.  Вид  из
одного  следовательского  окна -- дровяной щелястый сарай, из другого -- тот
же сарай. Летом при распахнутых рамах -- запах жимолости  и  бузины,  аромат
разъятого  дерева,  звуки  тенистого переулка -- муха, мопед, тарантас, шаги
обывателя. Будучи представителем  прокуратуры,  Пожилых  укладывается  около
десяти.  Он  читает  в  постели столичный журнал, не чурается стихотворений,
поэм, и нередко  по  памяти  декламирует  то,  что  запало,  запомнилось.  В
частности   --  Подъезжая  под  Ижоры,  причем  Ижоры  воображаются  большим
деревянным градом на горе, посреди просторной пожухлой пажити.  Через  поле,
оранжевое,  как  апельсин,  под  небом  погожего,  хоть и не слишком теплого
полдня, катит дормез  с  громоздкими  рессорами,  сработанными  из  кованого
металла.  Пассажир,  чернявый  и  бойкий, с небрежно расчесанными кучерявыми
баками,  высовывается  и,  слегка  придерживая  рукою   цилиндр,   предается
воспоминаниям:  и  воспомнил ваши взоры, ваши синие глаза. Ижоры близятся, и
золоченые купола так и блещут. В случае убытая за  пределы  уезда,  особенно
если  в жемчужной влажности тумана мерцающе-светло пари? смутность странного
обмана, или попросту холодно,  надевает  непродуваемую  душегрейку  и  бурки
основательного пошива. Переночевав, велит запрягать да поживее. Позвякивает,
светает.  Эх,  прокачу  по тряской, ямщик с глазами, как у кролика, в лисьем
тулупе, хищно осклабившись волчьей пастью, подмигивает с облучка.  И  точно,
уж  и  светает. Справа, в полутора, а то и более, верстах -- река. За нею --
селенье со множеством бань  и  барок  на  берегу.  Церковь  вся  отражается.
Отражаются  и  вороны,  роящиеся  вкруг  колокольни, как черные, вознесенные
зефиром  портняжные  лоскута.  Село  сие,  ежели  довериться  плану,   имеет
прозвание  долгое  и бестолковое. В имени его чудится бухающий ход маховика,
оно отзывается, машет издали квадригою крыл, не ведающих иного,  высочайшего
своего  предназначения.  Тут  услышишь  и  звуки  погрузки; тукая сапогами и
крякая на всю середину августа, несут белесые пятипудовые кули  и  командуют
стоящему  на  подводе:  ну принимай! Тот и вправду кидается. Еще мерещится в
настоящем названии  косноязычие  мельникова  подручного,  малоума  и  дылды,
который на ваш вопрос -- какое это село будет? -- нисколько не возражает, но
лишь  сосет  леденец  на  палочке  да  знай  леденит вашу заезжую душу своим
подыжорским взором. Для музыкального уха  название  наше  разражается  целой
симфонией,  ведь  обнаруживается в нем голос и самого мельника, что, услышав
приведенную здесь беседу, с готовностью поспешает --  если  только  возможно
так отозваться о том, кто едва ходит, будучи обременен избытком здоровья, --
спешит  на  подмогу косноязычному. Но мельник, словно бы, и сам насовал себе
что-то в рот -- не иначе каких-нибудь жерновов, так  как  зерна  словес  его
сыплются  на  путешественника  мукой  шума.  И  не беда, что в тумане на миг
забрезжит сокровенное имя: разобраться доподлинно --  Мало-ли-то-Кулебяково,
Мыло-ли-Кулелемово -- не достает проницательности.
-==10. ДЗЫНЗЫРЭЛЫ==-
     Мол,  все время я в бараках тут проживаю вообще. Парк приютный у нас, с
качелями, жильцы тоже вполне приветливые, и овраг имеется свой  --  гуляй-не
хочу.  Прежде  эта  бабуля жировку со мной делила, старьевщица. Старым веяла
пуще тебя, а я только в сока входила, мне руки мой по  летам  молоком  самой
пахли,  волос  вился, курчавился. И гулять я хотела, уйду и гуляю весь день.
На опушках привольно -- сороки, грачики. Как взовьются  --  полнеба  нет.  А
блестящего  ничего  не  оставь  --  уворуют.  Чур мои деньги, бывало, кричу.
Одуваны рвала большие, кашку-клевер собира ла поесть, меня же сладким судьба
не баловала. А однажды лисенка ловец поймал, то-то радости. И  предсказывал:
вырастет -- станет лис. Но немного побыл лисенок у нас -- пропал. Я искала в
лесах  --  нету лиса, обидно, горестно. После отправились мы с бабулей уголь
бросовый на насыпи поискать. Печку ж надо топить, дело к осени. Серый шлак с
паровозов, Орина мне говорит, будто я сам никогда не  искал,  серый  шлак  с
паровозов сбрасывают, а в сером -- черное, не прогорелое, приметил -- бери и
все.  И  мы  лиса  нашли  на  путях  разрезанного.  Видно, люди какие-нибудь
посторонние изловили и привязали на гибель  бечевками.  Горе  лису,  пропал,
зубы  острые,  хвост  предлинный. А бабуля: да не реви, вот, не наш это, наш
меньшее, давай лучше шкурку спяливать. Нет, бабуля, ты не сбивай,  это  наш,
вырос  за  лето. И ловец про лиса спрашивает потом. Но сокрыла я истину. Был
ловец мой соседом нашим, но с ним не гуляла. Я сначала  одна  гуляла,  ни  с
кем.  Но  ведь  возраст  берет  же  свое, и матросик увлек: кроме шуток, что
страшного-то, говорит. Что ж ты думаешь, настоял-таки на его. По первоначалу
тишком -- трогал, ластился. Рот у него сладющий такой. Я смеюсь: что  ли  вы
монпасье  себе  кушали?  А  моряк:  я  всегда  применяю,  знаешь  ли, табака
необходимо запах отбить, иначе командир заругается, нам курить же нельзя, мы
невзрослые. Мы  когда  в  экипаж  из  увольнения  возвращаемся,  он  поверки
заделывает -- дыхните-ка, требует, юнги, скоренько. Ребята сен-сен в судовой
аптеке берут, а по мне -- монпасье полезнее, хоть и зубы пока не того, я ж в
эвакуации  рос,  под  Чистополем,  все  сплошь порченые, но зато от сен-сена
типун выскакивает запросто на языке, а монпасье всю дорогу грызешь  --  хоть
бы  хны. Чаем тоже зажевывать можно, кофейными зернами, только чай в кармане
просыплется  пачечный  как  пить  дать,  и  командир  карманы   как   пойдет
выворачивать  нам -- решит, что табак, и не докажешь, что чай, но и докажешь
-- тебе же минус: чай же тоже можно курить и чифирять тоже можно, так что  с
чаем  так и так погоришь, да и с кофеем. Нет, по-честному, монпасье надежней
всего, никакого шухера, и леший  с  этими  дуплами,  если  так  разобраться,
главное,  нервы  дороже.  А  меня  угостите? Согласишься, сказал, значит вся
жестянка в твою пользу пойдет. А  я  ж  сладким  не  забалованная.  И  увел,
конечно,  на берег, под бот сюда умыкнул, но я все одно не доверяю особенно.
Папироску тогда раскурил и кожу на животе у меня прижигать собирается.  Куда
же  я  денусь, но так ни за что бы не стала с ним. Даром, что щуплый он был,
тебя-де, Илюша, щуплей, Чистополь, вероятно, давал себя знать, однако  мы  и
чуть-чуть не выспались. Вылезли, а высерело уже, а началось -- еще канонерку
его  учебную  на середине видела через лаз: на рейде, хвастал, стоим. Смурая
вся из себя, а пушка в мешке. И ветрено было, волнисто, хлябь.  Дома  бабуля
приветила  и  ну шерстить, и монпасье все по полу раздрызгала. Что же, затем
не отказывала уже пареньку. Как-то заглядывает -- на нем бушлат: чуешь,  как
закрутило,  кранты.  Что  ли не навестите впоследствие? Нет, весной заскочу,
говорит, а по сугробам чего топотать-то бестолку, бабуля же,  намекает,  нам
не потрафит, чтоб в комнате мы, а под шлюпкой почти немыслимо, намело, вот и
всякого тебе до поры наилучшего. И мужчина некоторый в соседнем бараке тогда
проживал,  кустарничал,  под  лестницей  помещенье  держал,  кожей пахнул да
ваксами. Дальше -- больше, бабуля шкуру лиса дает: на, снеси, может,  дядька
этот  тапти  мягкие стачает тебе за так. Отчего не стачать, он сказал, но за
так, за мерси, не делается у нас покудова ничего. Как стал размер с  ноги  у
меня  снимать, так сразу дверь закрыл, крюк навесил -- и на тебе. Забегай на
примерку, он назначал, и я на примерки пошла частить. Тапти ладные стачал  в
январе  месяце;  ради  крепости обсоюзил, для форсу хвостом оторочил -- худо
ли? Ловко получалось в них вдоль свеев к нему самому гулять, мягче  мягкого.
А  к  весне  уже  в  положении.  И ведь шила в мешке не утаишь небось, и вот
сплетни разные по баракам понавыдумывали. Бабуля расстроилась: час  от  часу
не  легче, мол, была у нас Оря гулена, а стала гулящая, то ли будет еще, все
нервничала. А по новой траве -- моряк с печки бряк, опять под баркас  зовет,
ветоши  корабельной  полно  туда натаскал. И, бывало, утрами я с кустарем, а
зорями на лукомор спешу, как закон. И уже так притерлась, владилась, что как
день-другой без обычного -- так беда, изовьюсь вся, изноюсь  внутренне,  ну,
словно,  лед  у меня там горит. Ты скаженная делаешься, матрос предложил, не
возражаешь, если я кореша в  выходной  прихвачу.  И  они  вдвоем  повадились
навещать,  только  и  совместно  не успевали за мной. Как вдруг у них отгулы
большие на канонерке --  команда  дана,  и  они  четверых  мне  представили.
Запротивилась,  со  всеми-то  не  в  расчет,  да  и  речи  их, новеньких, не
понравились, больно просто у них, как  послушаешь,  получалось  в  отношеньи
всего.  И тогда понарошке прикинулись, что будут только вдвоем, по-обычному,
а дружки невдалеке погодят. Но когда на пару с приятелем  разбередили  меня,
то  и  тем ухажерам они свистят. Поняла положение -- задумала отвертеться от
них, но слова лишь на ветер растратила. Вот ведь как обмишурили, да  синяков
еще  насажали.  Ничего мы уволились, один разъяснял потом, а то бродишь, как
цуцик, заскочить не знаешь к кому, мы ж не местные, знакомых нема, но  время
же  надо  убить, мы ж молодежь. Ну там в перукарню марафет навести забежишь,
ну, к армяшке штиблет подраить, шнурок сменить, ну в кино, на каток на худой
конец. Но каток ведь не круглый год, а кино круглый год не смешное кажут,  а
желаешь  дымить,  то  дыми  в  рукав,  а  то выведут. Да и на катке особо не
разбежишься, приятель поддакивал, уволишься, поедешь ты в эти парки,  ножики
возьмешь на прокат, в точку сунешь, туда-сюда, морсу выпьешь в буфете, потом
пропилишь по главной аллее разок -- сразу мокрый, хоть робу всю выжимай, нам
бушлаты  ж  на  вешалку  сдавать  не к лицу: попортят еще, потибрят, заденут
флотскую честь. С этих пор  за  обычай  взяли  по  очереди.  Кто-то  тут,  а
остальные  снаружи  находятся. И заметили, что пацан подглядывает из кустов.
Изловили его, втащили, насмешничают. Попросила -- а  дайте  я  с  ним  одна.
Отошли,  им  без  разницы, картошки начали печь. Поначалу чурался ловец мой,
такой недотрога был, но приласкала дотошней -- освоился. Задремала, очнулась
-- а он пропал. Моряки возвратились  --  картошек  дали,  портвейного,  а  в
октябре  родила я -- не во время. Все не как у людей, бабуля расстраивалась.
И много чего случилось кругом. То матросы тоже пропали, то сапожник  слинял,
и  бабуля  куда-то  девалась,  и  сын  мой канул, а я все здесь; полные свои
мимолетия тут бытую, как правило. Встрепенулись гуси  в  Илье,  Фомич.  Ведь
каким  же  растютей,  пронзило, себе же и ей предстаю, что за игры глупеющие
творились, к чему это резину  дешевую  пришлось  месяцами  тянуть,  что  ли,
выказать  я желал уважение-унижение. Вроде этого мыслил, а мыслил рывками я,
водомер. Рваный ход мой по веку и сам оборвался, дрянь. Будто псами  трачены
обновы  мои  вековечные,  да  частично  и  псами. Я к фацеции этой приник со
рвением, и в тошноте души осознал, что бабуля та,  пробабуля,  сквозь  землю
провидела,  старьевщицей  трубила  не  зря.  Да, слыла ты, Орина, гуленой, а
сделалась шлендра типичная. Не взыщи,  подустал  я  жантильничать  и  понужу
тебя,  ломаку, прямо нынче же, тут, на канонерском тряпье, не дожидаясь иных
оказий. Вечно я немочь буду, но был  не  всегда.  И  придвинулся.  Об  этом,
пишется, буду выть, как шакалы, и росомахой рыдать. Соблазнился Илья к шутам
и  пошел  через  бабу  вразнос,  повело  его,  как  того кота, подмочило ему
репутацию. Знать бы, где шмякнешься, там  соломки  бы  подстелил,  и  ветошь
позорную  --  пусть  пайков  специальных  сухих  от  конторы своей не вижу в
последние сроки ничуть -- моленьями бы всю полномочно  спалил.  Да  ведь  не
манной  единой,  ракушек  еще на наши века достанет, ракушек-то. Вот пеку не
спеша, дело к ужину. Всюду сумерки, повсюду вечер, везде Итиль. Но там,  где
Зимарь-Человек  на  телеге супругу на карачун повез, лист сухой в самокрутку
сворачивается на лету; под Городнищем, где речь про  Егора,  про  Федора  --
чистый  декабрь; а на нашей на Волчьей -- не верится даже -- там иволга, там
желна. Парко, жарко ракушкам в геенне их, эк скрипят, соболезную. Все ж одну
за другой глотаю  и  ем,  отскребая  от  перламутров  съедобное.  Скорбно  и
Зимарь-Человеку  жену  губить, но и он