арда, -- это мороз, это она от него  такая,  --  о
голове  размышлял,  --  задубенела на холоде, вот и упругая, вот и скачет, и
щелкает, как кнутом. И пусть он  подозревал  в  настоящем  объяснении  некую
фальшь  и  лукавство,  тем  более, что и мороза-то особого не ощущалось, оно
совершенно устраивало  его,  и  никакого  иного  ему  не  требовалось.  Едут
опрометью.  Но  коленопреклоненный  возница, пристроившись у самого передка,
все погоняет, выбрасывая в морок чащи клекот и хрип понуканий.  Исполнившись
опасений  насчет  ушанки, Яков Ильич часто оглядывается, поскольку он вообще
может оглянуться, -- как бы не потерялась. Да нет -- по-прежнему и  прыгает,
и   волочится,   поспевает  за  едущими  мобильным  обозом,  и  Яков  Ильич,
вознамерившись  поблагодарить  за  оказанную  услугу,  за  то,   что   столь
дальновидно  побеспокоились  о  его  головном  уборе -- привязали вот, но не
зная,  кого  благодарить,  обращается  к  правящему,  неисповедимым  образом
догадавшись, что это именно он, возница, ее привязал, и от него зависит ныне
его,  Паламахтерова, участь, и следует улестить спутника, сказать ему что-то
доброе, как-то расположить к  себе,  Яков  Ильич  обращается  к  незнакомцу,
говоря  почему-то  не  своим  языком и не известно чьим языком: спасибо вам,
благодарствуйте, шапчонку-то мою  прикрепили,  а  то  еду  и  прямо  ума  не
приложу,  где  шапка,  а  она  вот  она,  оказывается,  где  --  к вешалочке
прикреплена, премного обязан, я здоровия вам пожелаю  вполне,  а  что  мы  с
Крылобыльчиком к артельщику так отнеслись -- так не гневайтесь, мало ли чего
не  бывает  в  быту.  Конечное  дело,  погорячились,  набедокурили, с кем не
случается, но ведь и он же хорош со своей позиции; лампу краденую  штормовую
мы  простили  ему  как  списанную,  но  где это видано -- гончаков изводить;
думал, если он инвалид, то и дозволено ему все? Нет, границы у нас некоторые
и для калечных намечены, пусть и шире, да еще и кляузы начал строчить, ябеда
мелкая, будто мы его костыли утянули,  словно  иных  егерей  не  имеется.  И
голос, и слова, и манера -- все отдает неестественностью и елеем в речи его,
все  чуждо  ему  в  его  монологе.  Но  понимая  это,  неловкости никакой не
чувствует, ему, напротив, приятно  заискивать  перед  возницей,  и  хочется,
чтобы  поездка  длилась  и  длилась,  и  чтобы его, Якова Ильича, с этой его
головой,  все  везли  и  везли  куда-то,  личность  жалкую,  беспомощную   и
благодарную,  а  он  бы  все  твердил  негромко и вкрадчиво: шапчонку мою, к
ушаночке, к вешалочке, -- и сладко бы сожалел о себе, и, может статься, если
бы  удалось  поплакать,  то  и   всплакнул   бы   немного.   Ибо,   пытается
философствовать он, что есть страдание, что оно такое есть, в самом-то деле,
по  самой  своей  сути,  когда  разобраться  по-настоящему?  как обозначить,
определить его, в конце-то концов?  Но  не  в  силах  будучи  выделить  суть
страдания  и  по-настоящему разобраться в нем, равно определить и обозначить
его, ловчий смиряется с обстоятельствами, и ему уже не хочется хлопотать  ни
о  чем  решительно,  но желается, чтобы все кончилось, завершилось, прошло и
никогда  уже  более  не  повторялось.  Перейти,  перейти,  фантазирует   он,
обернуться  знобящим  дождем  Брюмера  и  повиснуть  над  бутафорским хламом
предместья, над некой донельзя заштатной  верстой,  отчего  бы  не  тридцать
четвертой,  считая  оттуда,  откуда  нужно  или откуда угодно; но не считая,
поскольку не нужно и не угодно. Ничего  не  считая,  заладить  над  пакостью
сточных  канав  и  отстойников,  над  супесью  огородов и суволочью нив, над
гурьбою фанерных бараков, пакгаузов и хибар;  зарядить,  унижая  достоинство
черных,  больших,  презирающих  перелеты  крылатых и гоня под навесы и будки
будочников и  псов  окрестных;  зазнобить,  наискось  пронизывая  изверженья
фабричных  дуд, жестяных и кирпичных, и заставляя стелиться дымы огнедышащих
маневровых по путям их; и идти по крышам складских  помещений  в  подражанье
путейскому  кровельщику соответствующей дистанции, бубня и долдоня одно и то
ж, и -- как нетрезвый стекольщик той же дистанции, неся околесицу, осколками
полную  всклянь,  застеклять  зияющие  провалы  перспектив  --  и   длиться,
усугубляя  кутерьму  перепутий,  проволок и портя вид старомодных -- некогда
бальных, а ныне присутственных -- фраков и шляп  огородных  чучел,  вороньих
пугал и остальных персонажей.
-==17. ПОСЛЕДНЕЕ==-
     Гражданин  Пожилых. По истечении дней, синим часом, прохлаждаемся кое с
кем на портомойных мостках -- сумерничаем. И, как правило, проступают  через
туманы,  из-за  реки,  пресловутые  присной  памяти.  То  Алладин Рахматулин
залыбится невзначай,  то  Угодников  Коля  ненавязчиво  подмигнет,  то  этот
долгий,  который  со слегой краденой и с нее же длиной, возникает -- старуху
заплаканную с туеском ведет: разрешите рекомендовать, моя вдова, чуть не век
без мужика мыкалась, спасибо -- Зимарь-Человек, наконец,  ей  встретился.  И
выдвигается из-за реки Крылобыл, выступает, как по суху: что сидите? Да так.
Царствия   Небесного   дожидаемся,   --  а  тебя  какая  нелегкая  принесла?
Ободритесь, располагаю благим известием. Что ж, выкладывай,  если  не  лень.
Начинает.  Гурия как хоронили -- помните? Гурия, не Гурия, говорю, а лично я
порожнее погребение это присутствием пропустил  как  неверное,  но  упаковку
пустую,  по  мнению  скорбевших  печальников, зарыли с почестями. Точно так,
объездчик рассказывает, а еще перед  самым  выносом  ради  солидности  вящей
предприняли мы что-нибудь подобное посунуть во внутрь, а буде объявится сам,
то  заменим. На беду ни подобного, ни бесподобного не выяснилось ничего и ни
у кого бы то ни было  --  все,  чертяки,  свояк  свояку  проспорили,  каждый
каждого  по миру пустил. Но случись во светелке на лежаке один недоподлинный
гость из приблудных,  которому  с  перебору  вступило  в  речь  и  сделалось
нехорошо  и  расслабленно.  Личностью,  дабы  не  беспокоила, обратили его к
стене, на восток, принакрыли рогожею, и  ответить,  кто  есть  таков  --  со
стороны  бывало  бы  затруднительно;  да никто особенно и не вдавался, у нас
ведь попросту: отрубился, сопишь в обе дырки -- ну и соизволь почивать,  кто
бы  ни  был,  лишь  бы  не  озорничай.  Инвентарь  же  -- его, не его -- как
докажешь? -- торчал  непотребно  в  красном  углу,  под  Скорбящей.  Значит,
снасти-то  эти  и  сунули,  и  снесли -- как в назидание, так и в виду их не
слишком, но на безрыбьи -- подобности. Теперь на досугах  невольных  мозгую:
не  из-за  тех  ли опор егеря Илюху-то ухайдокали, а он -- гончаков, и не он
ли, следственно, на лежанке тогда почивал.  Так  мозгую  и  перетак,  а  все
сходится:  не  иначе  --  точильщиковы  клюшки  в  тот  раз погребли, пойти,
вероятно, сказать. Вон как славно все обустраивается,  Крылобылу  я  говорю,
стало  быть,  завтра же надо бы их и отрыть. Стало быть, завтра же и отроем.
Только как это я после  тризны  без  них  в  Городнище  попал,  чем  чекала,
спрашивается,  перемог  и восвояси взошел? Это забота твоя, Петрикеич, нас в
свои безобразия соблазнительные не впутывай. И линяет в  дымах,  погибает  в
маревах,  но  на завтра тревожит сызнова. Исполать тебе, душа-человек, Федот
Федоров, да зачтется где следует добро твое, да  оставлены  будут  твои  все
долги,  а  мое  утопленье  особенно. Ободритесь, глаголет, располагаю благим
известием. Точно, старый, зарей и отправимся, правда, заступы  наточить  бы,
неточеными  до  Судилища  проковыряемся:  задернело,  поди.  Вот такие у нас
новинки, Фомич. Извиняйте, оказывается, за  зряшное  беспокойство,  бывайте,
являйтесь себе кем являетесь, и -- счастливого Вам воскресения, так сказать.
И последнее. Что об Илье болтают -- тому не верьте, одергивайте злых языков.
Ишь -- разохотились, всех собак на меня склонны вешать, я ж единственно пару
выжловок  в  отмщенье  из  берданы успел порешить, но и те бестолковые. Одна
все, слышно, глухой прикидывалась,  вторая  --  немой,  на  гоне  голоса  не
подавала  намеренно.  Ну-ка, псина несчастная, поди сюда, полижи мне струпья
мои незлопамятно, поврачуй, когда  хочется.  И  чего  это  ты  крупом  столь
перепала  тут, в бытии не такая была дохлятина. Верю, скажи, зарей, скажи, и
отправимся -- выручим  свои  принадлежности.  Ну,  давай  покалякаем,  зачем
напрасно в молчанку играть да кукситься. Или сокровенны тебе слова мои?
-==18. ЗАПИСКА, ПОСЛАННАЯ ОТДЕЛЬНОЙ БУТЫЛКОЙ==-
-==ЗАПИСКА XXXVII==-
     *Post scriptum*
     Увы нам, наш климат для нас нездоров,
     Тут тянутся тучи цепочкой.
     Нашедший Записки, на розе ветров
     Пожги и развей мои строчки.
     Как сгинула некогда Амзтаракань,
     Татарской оравы столица;
     Как вымрет когда-нибудь таракан,
     Что пасся у хана в косицах;
     Как в сильную оттепель тают следы
     Полозьев и лосей наброды;
     Как -- столь же бесследно -- пропали труды
     Народов и сами народы;
     Как после бутылки минует тоска,
     Нам душу шершаво потискав,
     Так -- столь же бесславно -- исчезнут пускай
     С чекушкою вместе Записки.
     Кому это нужно все -- вот в чем вопрос,
     Зачем я, охотник-лохмотник,
     На лоне бытья заскорузлый нарост,
     Срамник, выпивоха и сводник,
     Записки в верховьях реки сочинил
     И сплавил в низовья куда-то...
     Напрасная трата свечей и чернил
     И силы теченья растрата.
     Какая досада: лета напролет
     Гуляешь, колядуешь лишку;
     Посмотришься в кружку -- а ты уж удод.
     Хреново, худые делишки.
     Предзимье застало за штопкой мешка,
     Починкой мережи и бочки,
     Но знаю -- набухнут исподтишка
     И лопнут настырные почки!
     Попробуй пожги только, дурья башка,
     Мои гениальные строчки.