же мой,
     Так вот что значит...
-==ЗАПИСКА XXVI==-
     *Почтовые хлопоты в мае*
     Что это мне oncle мой любезный не пишет,
     Времени, что ли, опять у него совсем нету.
     Странно, посулил ведь -- напишу тебе непременно;
     Вот, свидетельствуйте, не пишет и не едет ни мало.
     5 Очи, за реку глядя, проглядел я все, право,
     Хоть бы пиктограмму он предпослал, родственник милый,
     Так-то, мол, и так-то, такие-де у меня планы,
     Иначе же и кинуться куда -- ума не приложишь,
     Вечно с дядей таким шиворот-наоборот происходит.
     10 Походя ноги себе росой умывая,
     Выбегу о заре встречать нашего почтальона:
     Нету ли ныне пакета на мое, так сказать, имя?
     Нету, разочаровывает, по-видимому, разочаровывает, пишут,
     Тщательные, видать, задумчивые у тебя адресанты.
     15 Ладно, постоим, поточим лясы слегка мы,
     После в хоромы я его к себе зазываю:
     Эх, заскочи ко мне теперь, Сила Силыч,
     Гостем будешь, понимаешь, потолкуем немного,
     Зря я разве сварил вчера нектар.
     20 Зря, мой Нестор, нектар у нас не варят,
     Зря на свете, практически, ничего не бывает,
     Зря и заяц не приснится никому кучерявый,
     Нектару мы, конечно, твоего немедля пригубим.
     Вот заходит ко мне дражайший почтарь Сила Силыч,
     25 Капельный такой, видом на редкость никудышный,
     Впрочем, перепивал, бывало, и самого Крылобыла:
     Внешности, получается, доверяй, да проверяйся.
     Да, заскочил, стало быть, ко мне Сила Силыч,
     Ух, заскочил, шапкою, сняв, губы вытер,
     30 Ну, и я сразу связисту и себе наливаю:
     Пейте, пожалуйста, добрые люди, селяне,
     Пейте, а то теперь живы, а завтра, что называется, ой ли.
     Ой ли, ой ли, кивает, тут ведь не в курсе,
     Где обрящешь, а где в одночасье утратишь,
     35 То ли дело, когда уже в ящик сыграть соизволишь,
     Там уже пиши -- не пиши -- все прахом пропало,
     Там постскриптумы твои, что мертвенному припарка.
     С этим Силыч стакан весь незамедлительно и пригубил.
     С Силычем и я тут поступил вполне сообразно:
     40 Принял, а после, не мудрствуя, нацедил снова,
     Дабы со следующей нам не мешкать лукаво.
     Так вот, я ему говорю, Сила дорогой Силыч,
     Так вот и живем мы с тобой, хлеб жуем мы
     Черствый, а то знаешь на сем берегу что болтают,
     45 Разное, признаться, болтают на берегу сем,
     Волки, болтают, на том тебя, вроде, съели,
     Как ты мыслишь -- факты это или же байки?
     Слышал, слышал, докладывали и мне известье,
     Гость, поглаживая оцелота моего, молвил,
     50 Только я и сам легонечко сбит с панталыку,
     Может, съели, а может, пустые то враки,
     Бабушка, выражаются, пополам говорила.
     Тут мы с Силычем пригубили опять, снова-здорово,
     Или, что называется, подовторили.
     55 С другом Силычем зелье губить наладив,
     Друга Силыча решил я кое на что подзадорить:
     Вот бы нам почитать невзначай некоторые цедулки.
     Верно, Яша, резонно у тебя черепок варит,
     Силыч мне с достоинством на то замечает,
     60 Что мы, разве других письмоносцев плоше,
     Где это слыхано -- чужих не читать эпистол,
     Что же нам прикажете читать себе еще тут.
     Вскрыли мы тогда несколько с ним свитков.
     Смотрим -- чего только не сочиняют люди друг другу,
     65 Что, оказывается, их всех только ни заботит:
     Сильно, мощно разлита в народе эпистолярность,
     Словно эпидемия какая-то распространилась.
     Павел Петру в Городнище из Быдогощ, скажем, пишет,
     Дядю дрожжей закупить молит браговарных,
     70 Букву какую-то непременно найти его умоляет,
     В душу лезет, пристал с ножом к горлу,
     Дяде в кубарэ не дает надудлиться малость.
     Петр Павлу в Быдогоще из Городнища отрезал:
     Букву эту, милок, сам себе ищи неустанно,
     75 Деньги ж, даденные мне тобой, я профиршпилил,
     Знай поэтому, что дрожжи тебе завезу ой ли.
     Кроме этого, наждачник Илья пришлый
     Тоже потянулся на старости лет к стилу вдруг,
     Жалобу Сидору Фомичу Пожилых накатал он,
     80 Сетует -- костыли у него в метель увели-де,
     Егери, якобы, Мелкого Плеса унесли их.
     Дайте сроки, получит ведь грамотку и доезжачий:
     Псарь мой ловчий, когда б не случилось в том нужды,
     Стал бы я разве нижеследующее к тебе строчить? нет.
     85 Слямзили люди твои, ау, моих опор пару,
     Пусть-ка возвернут поскорей, зимогоры,
     Или, передай, покажется вам всем небо с овчинку.
     Егери точильщику царапают бересту купно,
     Видимо, передал им доезжачий Ильин ультиматум:
     90 Мастер-ламастер, упырь и дурной и вздорный,
     Зрели мы тебя в гробу с твоими костылями,
     Прыгал бы ты, одутловатый, к бобылке на хутор,
     Ябедничать же станешь -- изведаешь, почем фунт лиха.
     Грамоты прочтя и жеваным мякишем их запечатав,
     95 Допили, догубили до дна жбан емкий,
     Время расставаться тогда нам с Силычем накатило.
     Эх, он шапку тогда свою-напялил и вышел,
     Обнял меня, духарягу, расцеловал -- и дальше.
     Силыч, говорю, чего это мне мой oncle все пишет?
     100 Зря, возражал, и заяц никому из нас, кучерявых.
     В Быдогощах, между тем, бузина вся -- цветенье.
-==ЗАПИСКА XXVII==-
     *То не вспарочной Жар-птицы*
     То не вспарочной Жар-птицы
     Сполох дольний -- скок-поскок,
     Издалека в колеснице
     Скачет к нам Илья-Пророк.
     Ну и Бог с ним, ergo -- буря,
     Ergo -- грянет, ну и что ж.
     Егеря расселись, курят,
     Ждут-пождут, но медлит дождь.
     Вижу я, как только видно
     Все становится на миг:
     Над бадьею змеевидный
     Так и вьется змеевик.
     Этот аспид самодельный,
     Благ источник и утех,
     Был точильщиков, артельный,
     Но утянут был у тех.
     Оправдания не ищем --
     Ну украли, что с того,
     А кто ругается над нищим,
     Тот хулит Творца его.
     Процедура постепенна:
     Капля медлит -- егерь ждет,
     И напротив -- сколь мгновенно
     Ловит жужелицу кот.
     И еще обыкновенно
     Жизнь мгновенна, как назло,
     И напротив: сколь нетленно
     Никчемушное грязло.
     Перейду. Непостижимо.
     Покрутился -- и уж нет.
     На души моей обжимок
     Набредет слепой рассвет.
     И под брань моих бобылок,
     Чубуром жмыгуя хвощ,
     Тела белого обмылок
     Повлекут на Быдогощ.
     Но покуда -- вот я, в кепке,
     С мужиками у реки,
     Сохрани нам, Боже крепкий,
     В эту грозу челноки.
     В упрежденье ауспиций
     Шью охотничий костюм,
     Но летят из рук вон спицы:
     Ergo -- в дупель, ergo -- sum.
-==12. ЗАИТИЛЫЦИНА==-
     Содвинулись все происшествие обсуждать, но тут раздался оркестрион и от
попурри   не  воздержались.  Эх,  шерочка,  да  ты  машерочка,  косолапочка,
престарелочка. Горе тебе, Городнище большое, мощнеющий град, в минуту пляски
у меня мелькнуло немножечко. И действительно. Именно с того  дня  есть-пошла
эта  смутная  Заитилыцина,  то  есть  те  нелады,  ради  коих и разоряюсь на
канцелярии. Слышали новость? Налимы,  в  луну  влюбленные,  с  целью  к  ней
воздусями  проплыть,  исподволь  лунки во льду просасывают. Наподобье того и
мужицкая особь сбеленилась и тронулась из-за дамы той. Выплывут, карасики, в
смутный час на бугор, сядут на что попало и мечтают  напропалую  о  ней,  из
горла  посасывая.  Ждут,  что  снова она наведается, хоть любому известно --
бывает редко, а когда и бывает, то зрят  лишь  считанные,  которым  свиданки
эти,  как правило, идут не впрок. Воздадим тем же Гурию, Федору, Калуге, или
же Карабану В., кто пока что не отошел, но усох и лает: першит.  Горе,  горе
тебе,  Городнище  с  окрестностями,  все вокруг и пустое, и ложное. Заверяет
бобыль бобылку: еду на затон поботать. Но покрутится меж  островов,  сделает
немного  тоней  -- и все его видят вдруг среди себя в кубарэ за чашкой вина.
Возвращается индивид во свои круги, берется за  прежнее.  Баламутим,  чудим,
проказники,  ни  о  чем  не  печемся,  отвратно на нас поглядеть. Полагаете,
достойных  манер  не  знаем?  не  благовоспитаны,   как   надлежит?   Знаем,
благовоспитаны,  руки  даже  перед  едой,  фарисейничая, умыть норовим, но в
основном все одно -- бедокурим, не в рамках приличия состоим. Жадность также
нас обуяла. Лежим под вязами, затрапезничаем, и подвизаются разные: а нам не
предложите? А мы не даем, мы хаем:  ступайте,  еще  открыто,  соображайте  в
своем  пиру,  алкаши  такие.  И  татьба,  извините,  татьба  несусветная,  и
отпихнуться сделалось нечем как есть.
     Шел, читайте, из-за всеобщей реки, выдвигаясь в Сочельник от  Гурия,  с
его  похорон. Угощение обустроил тот погребалыцик, он приглашал: заползайте,
желающие, куликнем на старые дрожжи, черви козыри. Я заполз. Гнил  парнишка,
рассказывают,  в  кавказском  сыром  кичмане, а надоело в неволе -- бежал. А
наскучила и мне эта тризна, захотелось к своим починщикам, с ними захотелось
вкусить Рождества. Затерялся мальчонка в горах --  я  в  сумерках.  Я  катил
восвояси,  и  вихорь слезу вышибал, и она же катилась радостно. Щи не лаптем
хлебаем покудова, соображаем, что значит острым  ногу  набуть.  Грустновато,
тем  не менее, между собакой на просторе родимых рек, хныкать вас подмывает,
как того побирошу в четверть четвертого. Хмарь, ни кожа ни рожа, ни тень  ни
свет,  ни  в  Городнище,ни  в  Быгодоще:  взвинтил  я  темп. Штормовая лампа
горняцкая, даренная главным псарем за долги в счет мелких услуг,  телепалась
в  пещере  за  плечьми,  и во фляге ее побулькивало. Но возжечь не спешил, в
курослеп еще хуже выслепит, и вот -- называем  летучая  мышь.  Противоречье,
погрех.  Слепит  не  ее  ведь  -- нас лучами ее слепит, мы, выходит, летучая
мышь, а летучая мышь  не  мы  никогда.  Почему,  разрешу  спросить,  Алладин
Рахматуллин  не  с  нами,  а  подо  льдом скучает сейчас? А чего ж, скороход
опрометчивый, лампаду в сероватости засветил. Залубенели  бездомные  облака,
залубенело и платье мое, поползла поземка по щиколку. И лишь город бревенчат
картинкой  сводною  сквозь  муть  проступил, понял я, чуня, что домы его все
шиты из тепловатого такого вельвета с широким рубцом, и кровли их -- войлок,
а может, с фабрички шляпной некрашеный фетр снесли. Чу, вечер вечереет,  все
с  фабрички  идут,  Маруся  отравилась, в больничку повезут. С фабрички-не с
фабрички, но шагал на гагах и снегурах по тому ли по синему гарусу различный
речник; кто с променада идеей, кто из лесу с елками, кто в магазин,  но  все
далеко-далеко,  не  близко.  Неприютно  оборачивается одному, растревожился.
Веришь-не веришь, но есть кое-кто  тут  невидимый  среди  нас.  Тормознул  и
светильник достал -- гори-гори ясно, с огнем храбрей. И тут волка я усмотрел
за сувоями. Не удивляйтесь, зимой эта публика так и снует семо-овамо, следов
-- угол.  Лафа  им,  животным,  что воды мороз мостит, и без всякой Погибели
обойдешься. Перевези, ему говорят,  на  ту  сторону  козу,  капусту  и  даже
чекалку.  Только  не  сразу,  а  в два приема, чтоб не извели друг дружку по
выгрузке. И кто с кем в паре поедет, а кто один  --  решение  за  тобой.  Ни
козу,  ни капусту везти не желаю. Погибель сказал, а тем паче его, пусть и в
наморднике, перипетий нам на переправе хватает и без того. И когда  усмотрел
за  суметами  серую  шкуру  и  глаз  наподобие  шара  бесценного  елочного с
переливами, то заскучал я, козел боязненный. Побежать -- увяжется хищник,  в
холку  вцепится  --  и  пиши  пропало,  копыта прочь. Да, смутился, но более
осерчал, возмутился. Умирать нам отнюдь не в диковину, а по изложенным  выше
причинам   и  надлежит.  Но  от  твари  дремучей  мастеру  смерть  принимать
неприлично, неудобняк, уважение, хоть малеющее, должно к  себе  заиметь,  мы
ведь,  все  же,  не  вовсе  заживо  угнетенные, не вовсе шушерский сброд. Не
отдамся на  угрызение,  стану  биться,  как  бился  тот  беглый  парнишка  в
чучмекских  горах,  торопливо  дыша.  Мышь  летучую поставил на снег, скинул
пещер,  ободрился.  Зверь  сидит,  наблюдает,  голову  набок  склонил.   Что
кручинишься,  Волче,  налетай, коли смел. Уперся, нейдет. Достаю из запазухи
горбулю обдирную и маню -- на-ка, слопай, голодом,  вероятно,  сидишь.  Волк
подкрался,  свирепый,  хвостом  так и машет -- хап -- и пайку мою заглотнул.
Изловчился я, гражданин Пожилых, ухватил его за ошейник -- и  ну  костылять.
Мудрено  индивиду  в  таких  переплетах  баланс удерживать, в особенности на
лезвие, ну да опыт накоплен кое-какой, без ледовых побоищ у нас  недели  тут
не  случается.  Как  сойдемся,  обрубки, на скользком пофигурять -- слово за
слово, протезом по  темячку  --  и  давай  чем  ни  попадя  ближнему  увечия
причинять.  Толку  мало, конечно, в подобных стратегиях, однако есть: дружба
крепче да  дурость  лишнюю  вышибает  долой.  Супостат  изначально  упорство
выказал,  вертелся  лишь,  как  на  колу, скуля, но не вынес впоследствие --
рванулся,  Илью  завалил,   но   доколе   ошейник   выдерживал,   я   побегу
препятствовал,  и  валялись  мы  оба-два  дикие  все, белесые, ровно черти в
амбаре. А вдруг лампада моя угасла, рука моя ослабела  --  чекалка  утек.  И
взяла  меня дрема хмельная, лежу испитой, распаренный -- судачек заливной на
хрустале Итиля. И пускай заползает заметь  в  прорухи  одежд,  пускай  волос
сечется  --  мне  сладостно. Положа руку на сердце, где еще и когда выпадает
подобное испытать, ну и виктория  --  хищника  перемог.  А  поведать  кому--
усомнится: где шкура-то. Черствые матерьялисты мы, Пожилых, в шкуру верим, а
в  счастье  остерегаемся. А с холма, с холма высочайшего, словно государев о
поблажках указ, пребольшая охота валила вдоль кубарэ,  ретируясь  из  чутких
чащ:  Крылобыл  на  хребтине  какую-то  тушку  нес,  а  стрелки,  числом  до
двенадцати, -- вепря труп. Интересно, что рожи у тех носильщиков от выпитого
за срока стали точно такие же, колуном, да и шли они как-то на полусогнутых.
С полем, с полем, охотников я поздравлял. Олем, олем,  мрачные  они  трубят,
будто  умерли.  Очевидно,  мороз языки их в правах поразил. С наступающим, я
сказал. Ающим, Крылобыл передернул, лающим. Славный, слышь, выдался вечерок,
говорю, приятные сумерки. Ок, старик согласился, умерки.
     Наконец докатился я, заваливаюсь в цеха. Там сошлась к  тем  часам  вся
точильная  шатия  --  сошлась,  разыгралась.  Где  в жучка святотатственного
завелись, где  в  расшиши,  а  некоторые,  грыжи  не  убоясь,  чеканку  себе
позволили,   тряпок   несколько   на   живую   нитку   сплотив.  Озорничают,
разгульничают, а одернуть, поставить на  вид  положительно  некому,  вольгот
развелось  всемерных  --  мильен.  И  тогда,  хватанув рассыпухи, сказанул я
коллегам сочельную исповедь-проповедь. Доходяги и юноши, я  призвал,  больше
тысячи  лет  назад  родился  у  южанки  Марии  Человеческий  Сын.  Вырос и в
частности возвестил: ежели хоть единая длань соблазняет тебя -- не смущайся:
немедленно  отсеки.  Потому  что  куда  прекраснее   отчасти   во   временах
благоденствовать,  нежели  целиком  в геенне коптеть. Все мы усекновенные, и
грядущее наше светло. Взять того же  меня.  Отпрыск  своих  матери  и  отца,
штатных  юродивых  с  папертей  Ваганьковской  и Всех Святых соответственно,
начинал я с того же, но после известного происшествия судьба  моя  окаянная,
овеянная  карболкой  и  ладаном,  меняется  вкруть.  Припускаюсь в различные
промыслы и профессий осваиваю -- куда с добром. В результате  мытарствий,  в
итоге  их,  прибываю  сюда  и  зачисляюсь в эту артель. Предстою я тут перед
вами, вы все меня знаете. Пусть  нагрянет  к  нам  завтра  в  обед  Мерзость
полнеющего  запустения, карла одряблая, дряхлая и картавая: с дятлым клювом.
Но инда и перед ее физиомордией я скажу, говоря и с гордостью, что не  ведаю
выше  имени,  чем  скромное прозывание русского по-над-речного точильщика. И
если грянет мне голос -- да брось ты свои ножи-ножницы,  заточи,  понимаешь,
ради  общего дела Итиль по правому берегу до грозного жала, навроде косы, то
отвечу: пожалте бриться. Но не завидуйте, что снаружи могуч и  сухарь  --  я
внутри  прямо  нежный.  И точу ли с кем лясы, железы ль-- я их, а меня -- по
Орине грусть. Что за женщина, не  изживешь  ни  за  что.  Но  не  корите,  а
кайтесь.  Не у всех ли из вас завелись знакомки свои постоянные, но на медок
потягивает к незнакомкам, к непостоянным, вожделеете ко греху. Знаю, бобылок
своих привычных жалеете до гробовой доски, ибо тел и  натур  ваших  порченых
неудобоносимые  бремена  они,  крепясь, переносят. Но возлюбили также и даму
пришлую, и любите беззаветно, которая  вам  никто,  и  это  тоже  наравне  с
безобразиями  и  татьбой нареку Заитилыциной. Пламень, в принципе, надо б на
вас низвесть, но пока погожу, потому что и я же хорош, сам  не  лучше  --  с
одной  прописан,  хозяйство веду, а по другой пламенею. Потому-то и донимают
Илью побасенками запечные эти сверчки. Чуть заслышу -- всплывут наши  с  ней
вылазки  и  поездки  по пригородным городкам с кузнечиками. Так не корите, и
дело с концом. В  те  хмельные  периоды  возникали  различные  пришлые  типа
лудильщиков,   бакенщиков,   щепенников.   Извинялись  --  на  огонек,  а  в
действительности -- на дармовщинку. И они заодно разведовали: не подскажете,
кто это из суки псаревой паршу всю повыколошматил? Господа, я  в  неведеньи,
вот  чекалку  --  да,  его  били,  клочечки  по  закоулочкам. И выдал им про
баталью, сорвав приличный  аплодисмент.  По  прошествии  праздников  покидаю
артель  --  восхожу, бахвал, в Городнище. Тоска по домашней оладье гнала под
приютный кров, желалось и ласковости. Что я понял, бродя, -- через  что  все
устроено?  Ничего  я  не  понял, бродя, в том числе, через что все устроено.
Вижу только -- бобылка  есть  вентирь,  Фомич,  она  --  вентирь,  а  ты  --
натуральный  ерш,  и  пораньше,  попозже  --  но ты ее. Помните случай -- не
ждали. Я тоже притек, покаянный,  она  же  бранит:  что,  притек,  окаянный?
Понапраслины не стерпел, распустил я тем Сретеньем руки, но и приятельница в
долгу   не   осталась,  воспользовалась  моим  обстоятельством.  После  чего
примирились, оладий, раздобрившись, напекла, а там и до себя допустила. Едва
проерыщилось, выскакиваю в сенцы -- нет моих принадлежностей неотъемлемых, а
оставил их тут в твердой памяти, в огуречной кадушке, крышкой даже  прикрыл.
Их  держать  тут привык -- бобыльское ее чистоплюйство с костылями в горницу
не велит: оно и с одною подошвой вашей хлопот полон рот,  подтирай  за  вами
ходи.  А  подсолнухи сами на пол лущите. Вас я не спросила, чего мне лущить,
не я здесь покуда жиличка у вас, но вы. Поглядел  на  крыльце  --  аналогия.
Ведьма  варево  на  лежанке  тогда разогревала уже. Друг мой, я женщине этой
рек, отчего вы опоры мои истопили  в  печи  в  угоду  огню  негасимому?  Ой,
плетете  вы  сами  не  знаете  что,  окорачивает. В таком разе спроворены, я
заключил. Поделом вам, глумилась, ведь сколь упреждала,  чтоб  с  вечера  не
отлынивали штырь в щеколду совать -- и ухом вы не вели, вот и расхлебывайте.
Нет,  это  вам  поделом,  пипетка  вы этакая, это вы заставляли в тамбуре их
оставлять, значит обязаны отныне Илью повсюду на санках  возить,  ибо  новую
пару  приобрести  я  лично не усматриваю накоплений, а хватит ли у вас сил с
убогим возиться, не хватит ли -- никого не касается, а на  которых  салазках
первомаем  рассчитываете выгуливать, и вовсе не интересует совсем. Тэ-тэ-тэ,
твердит, тэ-тэ-тэ, тараторка трепаная.  В  сей  же  день  я  обрел  у  ворот
подметную  грамоту,  обмотанную  срамной резиной от панталон и называемую --
расписка.  Цитатую.  Дана  гражданину  И.  П.  Синдирела  в  том,  что   его
принадлежности  плакали  связи  с тем, что того-то числа ледостава-месяца он
метелил  ими  гончую  суку  Муму,  а  возвращены  ему  будут  вряд  ли   бы;
мелкоплесовские  егеря.  И  строчу  я  ихнему  доезжачему -- волк. Доезжачий
ответствует -- выжловка. И пошла у нас летопись. Она шла и идет, а я