ничает. Вы на рысистых испытаниях  присутствовали  хоть
раз?  Не  то слово -- присутствовал, околачивался я на них, большие средства
на тотошке просаживал. Помните, значит, как ипподром-то горел, искры  так  и
летели,  не  так  ли?  Как  не  помнить, так и летели, даже заезд собирались
сперва отменить. Собирались, только не выгорело это дело у  них  --  понесли
коники  траверсом.  Со старта, помнится, вырвался Поликлет, трехлетка каурый
от Политехника с Клептоманией, но на второй кобылка Сметана первой зашла,  а
Поликлетка  на  третье  переложился, но вот кто ехал тогда на нем -- уронила
память петлю. Уронила так уронила, путеец сказал, но на  этом  про  лошадей,
пожалуйста,  завершим,  а  то отправку, будучи из пожилых, срывать не к лицу
вам. Задаетесь вы шибко, папаша, нет бы, чем в колокол колотить, пулечку  со
мной  записать по-быстрому. Тут сабля подкатывает: ну, что? Да что ж, пульку
отъезжающий записать  предлагает.  Что  же,  это  не  заржавеет  у  нас,  не
колесико,  лишь  карты  бы  добыть некрапленые. Погодите вы с картами, он же
просто отправку хочет сорвать. Помилуйте, дежурный вспылил, прямо  шпионство
какое-то.  Не казните, не повторится, мне, понимаете, колокол ваш думы былые
на ум привел, на бегах до пожара висел -- ну вылитый. Брякнуло, звякнуло  --
поехало  неудержимо. Крокодиловой кожи заслуженный чемодан в те хитрые годы,
пусть сам я не верю теперь, я имел. Почему,  впрочем,  хитрые  --  годы  как
годы,  не хитрее других. Чемодан крокодиловой кожи, я повторяю, с замками, в
те годы как годы, я, Дзындзырэлла, смею утверждать, имел. Я хватаю его --  и
дай бог ноги. Хлещет же -- не передать. Шли, как известно, и дождь, и поезд,
один  на  Миллерово,  второй  весь день. Милый брат, Емельян признается, как
здорово шпарить нам к тебе в гости  в  Казань,  ведь  сколько  не  виделись.
Погоди-ка,  тревожусь,  а  почтограмму ты мне направил? Спрашиваешь, прямо с
дороги. Да, бегу, стало быть, дебаркадером, догоняю вагон,  а.  вскочить  за
отсутствием  убеждений  боязно.  Полотеря в те годы как годы во всевозможных
местах,  я  возил  в  чемодане  мастику,  тряпки,  потертый  фетр  и  швабры
поросячьих  щетин. Проводник мой с флажками в чехлах зыком благим из тамбура
заорал: отцепись, вдруг сорвешься в  просак  ты,  как  многие.  Не  глумись,
кастелянша, над пассажирской бедой, чтоб тебе самому сорваться. А Емельяну я
сказал,  что  ау  -- не застигнет меня его отправление, и что зря, вероятно,
спешит он в Казань -- я не выбегу. Вам же, Сидор Фомич, пишу  приблизительно
следующее.  Раз приходят некоторые к перевозчику, а тот спит беззаветно. Вот
это, я понимаю -- загадка, ибо это загадка, а не просто  крестьянская  быль.
Не  понимаю  только, к которому перевозчику: два у нас перевозчика на Итиле.
Тот -- на той стороне зашибает, этот -- напротив -- на этой. Первый -- Ерема
по прозвищу Жох, второй наоборот -- Фома, и  без  всякого  прозвища.  Кличут
человека  уважительно,  по  фамилии,  и  нечего  огород городить, правда же?
Погибель -- лодочника фамилья у нас. И положим, к нему  и  приходят:  работа
есть.  Он  проснулся  --  а  что за труд? Зачем тщеславишься понапрасну, они
говорят, будто перевоза помимо еще в некотором ремесле маракуешь. Учить себя
никому не позволю,  Фома  заявил,  выкладывайте  лучше  факт.  А  попечитель
разбушевался,  ногами  топает,  словно я виноват; я и сам-то себя, сироту, в
Казани никогда не  встречал,  если  искренно.  А  куда  же  я  шпарю  тогда,
инспектор  кричит,  отвечай.  Попечитель,  мудрящих  я  ваших маршрутов не в
курсе, но если проездной документ у вас на руках, то не сочтите за  дерзость
в  него  заглянуть  --  там  указано.  Быть  безысходно  в  просаках -- Ильи
Джынжирелы удел. Чтоб тебе  самому  сорваться,  проводник  мой  услышал  мои
слова.  Так  сказал  ему  сгоряча -- а сам и сорвался. Что за комиссия, мол,
приятель, оборвался, упал кулем под колеса и оттяпало босую ноженьку,  будто
серпом.  Вижу  --  кто-то  знакомый  с клинком с поднебесных стропил слетает
помочь. Серафим шестикрылый, дежурный, махни ятаганом раза, отруби-ка  всего
уж  от  настоящих  мест:  зельно  болезен,  озорный.  И  начальник  подоспел
пожурить. Вам-то  что,  позавидовал,  санаторию  себе  обеспечили,  а  людям
выговора по вашей линии получай. Не браните, мокропогодица ж, оскользаешься.
Мысль: сорвалась, плакала, невидимому, экспедиция, улыбнулось Илье последнее
целование.  И  опять  я  в просаке, когда, гордясь, поручику советую в билет
заглянуть. Дуралей ты, он оборвал, попечитель билетов  по  званию  брать  не
обязан,  а  когда и возьмет другой раз, то литерный и в любой конец, и гляди
ты в этот билет, не гляди -- все туман, и туда сего предъявитель отправился,
сюда ли -- ничего не понять, лишь плацкарта  бьется  купейная  на  ветру  да
талон  на  получение  белья шелестит. Нет, не пыльно вы прилепились, земляк,
но, видать, не всегда и везде попечителям выгода. Получается,  непопечителям
иногда  очевиднее,  куда им путь лег. Взять того же меня, мне -- к Орине, ее
мне вынь да положь, направление к ней мне держится.
-==7. ЗАПИСКИ ОХОТНИКА==-
-==ЗАПИСКА Х==-
     *По пороше*
     Рецептов бордосских пропоиц,
     Что давят шато и де-кот,
     Купаясь в точилах по пояс,
     Не знает ликерный завод.
     Но знает компанья бракеров --
     Не знает унынья зане --
     Священную силу кагоров
     С бордовым осадком на дне.
     Немало баклашек хороших
     Сего дармового питья
     Привозят они по пороше
     В ягдташах косого шитья.
     Привозят закусок без меры --
     Колбасы, консервы, сыры:
     Бракеры мои, браконьеры,
     Да здравствуют наши пиры!
     Но вот загорелась -- понеже
     Тьма тьмущая перешла --
     В беленом гробу побережий
     Пуркарского негру смола.
     Поскольку охотник желает
     Узнать, где жирует фазан,
     В ошметках собачьего лая
     Нам чудится слово *сезам*.
     Сображник! За дряблую щеку
     Последний глоток заложи --
     Пора уж. Жужжи в получоках
     И в чоках, ветрило, жужжи.
-==ЗАПИСКА XI==-
     *Заговор*
     У Сороки -- боли, у Вороны -- боли,
     У Собаки -- быстрей заживи.
     Шел по синему свету Человек-инвалид,
     Костыли его были в крови.
     Шли по синему снегу его костыли,
     И мерещился Бог в облаках,
     И в то время, как Ливия гибла в пыли,
     Нидерланды неслись на коньках.
     Надоумил Волка заволжский волхв:
     Покидая глубокий лог,
     Приползал вечерами печальный Волк
     И Собаку лечил чем мог.
     У Сороки -- боли, у Вороны -- боли,
     Но во имя волчьей любви
     От Вороны ль реки до реки ли Нерли
     У болезных собак -- заживи.
     А по синему свету в драных плащах,
     Не тревожась -- то день иль нощь,
     Егеря удалые, по-сорочьи треща,
     Вивериц выгоняли из рощ.
     Деревенский, однако, приметлив народ,
     У Сороки-воровки -- боли,
     Проследили, где дяденька этот живет,
     И спроворили у него костыли.
     И пропили, пролазы, и весь бы сказ,
     Но когда взыграла зима,
     Меж собою и Волком, в дремотный час,
     Приходила к Волку сама.
     У Сороки -- болит, у Вороны -- болит,
     Вьюга едет на облаках,
     Деревенский народ, главным образом -- бобыли,
     Подбоченясь, катит на коньках.
     И от плоского Брюгге до холмистого Лепп,
     От Тутаева аж -- до Быдогощ
     Заводские охотники, горланя: гей-гоп! --
     Пьют под сенью оснеженных рощ.
     Как добыл берданку себе инвалид,
     Как другие костыли он достал,
     И хотя пустая штанина болит,
     Заводским охотником стал.
-==ЗАПИСКА XII==-
     *Философская*
     Неразбериха -- неизбывный грех
     Эпох, страстей, философов досужих.
     Какой меня преследовал успех,
     Что я не разбирался в них во всех,
     Вернее, разбирался, но все хуже.
     Когда ж мне путь познанья опостыл
     И опостынул город неспокойный,
     Я сделался охотником простым,
     А уж затем заделался запойным,
     Со взором просветленным и пустым.
     Люблю декабрь, январь, февраль и март,
     Апрель и май, июнь, июль и август,
     И Деве я всегда сердечно рад,
     И Брюмерам, чей розовый наряд
     Подчас на ум приводит птицу Аргус.
     Теперь зима в саду моем стоит.
     Как пустота, забытая в сосуде.
     А тот, забытый, на столе стоит.
     А стол, забытый, во саду стоит.
     Забытом же зимы на белом блюде.
     Повой, маэстро, на печной трубе
     Рождественское что-нибудь, анданте.
     Холодная, с сосулей на губе,
     Стоит зима, как вещь в самой себе,
     Не замечая, в сущности, ни канта.
-==ЗАПИСКА XIII==-
     *Валдайский сон*
     Накануне первых звезд
     От угара плачу --
     Мерзни, мерзни, волчий хвост,
     Грейся, хвост собачий.
     Дрыхнет Кот у очага
     И храпит немного,
     Из худого сапога
     Вылезает коготь.
     Снится этому Коту-
     Воркоту Валдая:
     Сидят волки на мосту,
     И Кот рассуждает:
     Если б я Собака был,
     Я любил бы Волка,
     Ну, а если б волком выл,
     По Собаке б только.
     Погляжу ли из окна,
     Из другого ль гляну --
     Вся в снегу стоит сосна
     На снегу поляны.
     Идут ведьмы на погост,
     О своем судача:
     Мерзни, мерзни, святый хвост,
     Грейся, хвост чертячий.
     Все сине. И вся синя
     Слюдяная Волга,
     Едет Пес по ней в санях,
     Погоняя Волка.
-==ЗАПИСКА XIV==-
     *Подледный лов*
     Ни рыбы-севрюги в реке не живут,
     Ни рыба-хаулиод.
     Чего ж я, как рыба-удильщик, тут
     Раззявил над прорубью рот.
     А ты бы, дядя, домой хромал,
     Потехе, как говорится, час --
     Зари обремканной бахрома
     В Европу завесила васисдас.
     Отзынь, Запойный, на три лапти,
     Отбрил я себя сам,
     Не лепо ли бормотухи хватить
     С хлебной слезой пополам.
     Кого это там еще Бог дает --
     С лампою, на коньках...
     Никак Алладин Батрутдинов идет,
     Татарина шлет Аллах.
     Ну ты и горбатый средь наших равнин,
     Хирагра тебя еры,
     На кой тебе лампа, чуж-чужанин,
     В дремучие эти поры?
     Якши, мармышка, поймал ерши?
     Проваливай, конек-горбунок,
     Ты есть наважденье, хвороба души,
     Батрутдинов сто лет как йок.
     Упал в промоину, катясь в кино,
     И хоть выплыл, да через год:
     В карманах чекушка и домино,
     И трачен рыбами рот.
     Выловили -- не припомню числа --
     Дед Петр и Павел-дед.
     Чекушку распили, забили козла
     И вызвали кого след.
     Умчался. Право, такой стал плут.
     А был -- честнейший бобыль.
     Ни рыбы-химеры в реке не живут,
     Ни рыба, к примеру, горбыль.
-==ЗАПИСКА XV==-
     *Архивная*
     О, как мне душно будет
     Когда-нибудь в пыли
     Архива, его полок,
     Эх, скушно будет мне.
     Однажды и в пенсне
     Нагрянет архивист.
     Во мне он станет рыться,
     Копаться, разбираться
     В каракулях -- найдет:
     Рисунок и портрет,
     В кунсткамеру билет,
     И среди остальных --
     Записку эту вот
     И о себе прочтет.
     И он смеяться станет:
     Ха-ха, на весь архив,
     Охотник архаичен,
     Беда как неприличен,
     Однако прозорлив.
     И как он счастлив будет
     Находкою своей.
     И будет, просто будет,
     А я-то уж не буду,
     Ни в праздники, ни в будни,
     Но как мне вечно будет
     От времени вдали,
     Вдали от обязательств,
     В стесненье обстоятельств,
     В удушливой пыли!
-==ЗАПИСКА XVI==-
     *Стих о прекрасной бобылке*
     Над кофейника носиком пар,
     Словно капитулянтский флажок.
     Нацеди кофейку, мой дружок,
     Восхитителен этот навар.
     Повевай, про Бразилию весть --
     Аромат, что премного воспет.
     Не беда, что бразильского нет,
     Хорошо хоть с цикорием есть.
     Нас так балует мало судьба,
     Что и цикорию рад, как эрзя,
     Ведь не сами ль мы чей-то эрзац,
     И не наше ли дело труба.
     Посему, не взирая на то,
     Что бобылок прекрасных -- полно,
     Объявляю, что мне все равно,
     Кто мне штопает шарф и пальто.
     Оттого, хоть из лести не сшить
     Лисьей шубы, скажу не тая:
     Ты прекрасна, бобылка моя;
     А портрет -- так с него же не пить.
     Неспроста перочинный вострю:
     Близок ангела день твоего,
     Подарить не придумав чего,
     Шкуру вепря тебе отмездрю.
     Завари же в преддверие тьмы,
     Полувечером, мнимозимой
     Псевдокофий, что ложнокумой
     Квазимодною даден взаймы.
-==ЗАПИСКА XVII==-
     *К незнакомому живописцу*
     Старина! как сербу чизма
     Из Хорватии тесна,
     И как милая отчизна,
     Или собственная тризна,
     Зачастую нам скучна,
     Так и наша укоризна
     Вам, художникам, нужна.
     То ли спутал ты, дружище,
     Впечатленья от веков,
     То ль писал ты Городнище
     Совершенно без очков.
     Ибо ловчие в кафтанах
     И немодных башлыках
     Мне по крайней мере странны,
     А тем более -- в чулках.
     И не кончится забава
     Ни добром и ни бобром,
     Если выйдем мы в облаву
     Не с берданкой, а с багром.
     На котором, между прочим,
     За спиною у стрелка
     Все качается, всклокочен,
     Образ волка-тумака.
     Обстоятельства же наши
     Ты повапил, словно гроб:
     Позлащенные ягдташи
     Сторонятся здешних троп.
     И чресчур благообразны
     Три красотки кубаре,
     Опаляющие праздно
     Поросенка на костре.
     Мастер мой, та дульче вита
     В осененье острых крыш,
     О которой всей палитрой
     Ты столь искренно скорбишь,
     Перешла, быльем повита,
     Но вороны те же; кыш!
     Тем не мене -- взор пирует,
     Кинь его туда, сюда:
     Приворотное чарует
     Зелье неба, снега, льда.
     В пору сумерек щемящих
     Конькобежцев визг щенячий
     Раздается вдалеке --
     На прудах и на реке.
     Был бы я купец какой-то,
     Полотно бы закупил
     И повесил бы над койкой --
     Лег и сам себя забыл.
     Но поелику пропойца,
     Куплю зелена винца
     И узрю твой жанр в оконце,
     Из-под пятого венца.
     Вот она, моя отчизна,
     Нипочем ей нищета,
     И прекрасна нашей жизни
     Пресловутая тщета!
-==ЗАПИСКА XVIII==-
     *Преображение Николая Угодникова
     (Рассказ утильщика)*
     Нет, не даром забулдыги все твердят,
     Что по Волге нет грибов милей опят,
     И напрасно это люди говорят,
     Что водчонка -- неполезный очень яд.
     Это мненье, извиняюсь, ерунда,
     Нам, утильщикам, без этого -- никак.
     Предположим, даже примешь иногда,
     Но зато преображаешься-то как.
     Раз бродили-побирались по дворам,
     Выручайте Христа ради-ка гостей,
     Выносите барахло и прочий хлам,
     Железяки, стеклотару и костей.
     Пали сумерки, и снег пошел густой.
     Не бреши ты, сука драная, не лай.
     Мы направились к портному на постой,
     А с нами был тогда Угодник, Николай.
     С нами был, говорю, Угодников-старик,
     Поломатый, колченогий человек.
     Мы -- калики, он -- калика из калик,
     Мы -- калеки, он -- калека средь калек.
     Нет у Коли-Николая ни кола,
     Лишь костылики. И валит, валит снег.
     Непогода. И галдят колокола,
     И летят куда-то галки на ночлег.
     А летят они, лахудры, за Итиль,
     В Городнище, в город нищих и ворья,
     А мы тащим на салазочках утиль,
     Три архангела вторичного старья.
     Час меж волка и собаки я люблю:
     Словно ласка перемешана с тоской.
     Не гаси, пожалуй, тоже засмолю.
     Колдыбаем, повторяю, на постой.
     А портняжка при свечах уже сидит,
     Шьет одежку для приюта слепаков.
     Отворяй давай, товарищ паразит,
     Привечай уж на ночь глядя худаков.
     Как засели дружелюбно у окна,
     Ночь серела -- что застираны порты.
     Не припомню, где добыли мы вина,
     Помню только -- насосались в лоскуты.
     Утром смотрим -- летит Коля-Николай:
     Костыли -- как два крыла над головой.
     Обратился, бедолага, в сокола:
     Перепил. И боле не было его.
-==8. ЗАИТИЛЫЦИНА==-
     Зачерпнул я, читайте,  сивухи  страстей  человеческих,  отведал  гнилья
злообразных  обманчивых жен, и отрава едва не придушила меня. Сумерк длился,
и морок был, а  на  рассвете  открылась,  как  рана,  неутишимая  алчеба  по
чистому,  по незамутненной воде. Препоясался я чем попадя и пошел, выражаясь
условно, на самую глубь, юля. Что есть счастье, и что есть несчастие,  милый
Вы  мой?  Не пасуйте, ответ незатейлив: счастие -- это когда оно есть. Но не
сетую, перемелется. Отзвеним неточеными, отболим кумполами дубовыми, отдурим
и отпляшем, и отчалим однажды по утрию в Быгодождь. То-то пито будет во  имя
нас,  то-то слез лито, то-то воротов понарвут друг другу приятели на девятый
день. Прежде мы провожали, плывя в челноках шумно, а теперь другим  пировать
следом  в  стругах,  нам  же  тихо  лежать  на  переднем подошвой врозь. Сам
Погибель Фома ради такого случая  стариною  тряхнул  --  за  весла  сел.  Он
грести-то гребет, но и карманы нашего парадного обмундера обшаривает втихаря
босиком. Зря стараешься, дорогой, до тебя все прорухи обчистили, ни махорины
нет.  Что  Вы,  что  Вы, не сетую -- станет мука. Много бродил я, трудился и
выбивался  из  жил,  обаче  более  бил  баклухи.  Взматерел  я  и  выстарел,
залоснился  и  вытерся,  как  в  обиходе  хомут. Тертый калач прошлогодний я
сделался, мозоль и хрящ, а не вечор ли был сдобою. Обернусь,  заломя  треух,
оглянусь  на  себя,  поспешающего в рогожке пестрядинным путем -- высоко мне
там, близко к Боженьке, там  славно  мне.  Залюбуюсь.  Кто  я,  спрашивается
иногда, и кому. Брат и сват я кому-то, кому-то кум, а бывает, что вовсе зять
-- ни  дать  и  ни  взять. Но бывает -- никто никому, сам себе лишь, и то не
весь. Ныне -- пройда и бражник, валюсь в лопух, завтра -- лунь  я  болотный,
кычу  совой  в  бору.  А  просплюсь  --  и  пророк  опять.  Это что еще, вот
когда-никогда  путем  пестрядинным  точить  иду:  стал  Точильщик,   кустарь
посторонних солнц. Там, по правую руку. Стожары-пожары горят, тут, по левую,
-- Крылобыл, косолапый стрелок, пули льет. Позади у меня Медицинские Сестры,
впереди  --  Орина-дурина  и  чадо  ее Орион. Много бродил я по мироколице и
много созвездий определил.  Есть  созвездье  Бобылки,  только  не  разбираю,
какой, есть Поручики, Бакенщики, Инспектора. Есть Запойный Охотник, заводной
в миру бузотер, мужик правильный -- жаждой неугасимой, удалью исключительной
до  кимрских кожевенных слюз включительно пресловут. Пишет нечто, листает --
позвольте ряд мыслей выдержать? Не превратно ль, доказывает, вино сего  года
в  старую  бочку  лить,  разорвет оно ее по всем швам, искарежит вещь и, что
обиднее, само вытечет. Добрый, добрый совет, возразить  нечего.  Единственно
-- не  про  нас,  не  про  нашу Заитильщину небогатую он, ибо как бы это нам
винища столь себе раздобыть, чтобы всю бочку -- без разницы, новую  там  или
б/у  --  затарить  враз,  на какие, с разрешения усомниться, таковские. Куда
полезнее иной там урок. Нечего, учит, приставлять  целые  заплаты  к  тряпью
рваному  --  неказисто. А потом -- целое-то к чему раздирать. Вот это -- про
нас, это мы понимаем. Но, признаться и оно ни к чему как-то фактически, ведь
имеем ли новое  что-нибудь  среди  хламоты  нашенской.  И  еще  один  случай
произошел.  Сеял, якобы, сеятель. Неясно, где -- на Рунихах, на Лазаревом ли
Поле,  у  Бабкина  ли  Креста.  Тоже  было;   сошлась   одна   богаделка   с
Зимарь-Человеком  в  лесах  --  и  Кондратий  ее с испугу хватил. Постепенно
находят. Очи у нее ворон выклевал, грибки в туеске червячек поел, а бор  как
стоял  --  так  и  стоит  вокруг, пока не сгорит. И вкопали на той поляне на
память крест. Сеятель же одно зерно  при  дороге  бросил,  другое  на  камни
какие-то  уронил,  третье  в  чертополох,  и  лишь четвертое более или менее
удачно поместить ему удалось. Итого, одно зерно  кречет  усвоил,  второе  --
коршун,  иное -- перепела. А вы как думали? Им продово