письмо от герцога,  и  она собиралась отвечать.
Увидев меня,  она не могла скрыть своего замешательства;  я заметил на столе
бумагу и  чернила и  содрогнулся;  я  понял,  что  она  меня  обманывает.  Я
потребовал показать мне,  что  она  пишет,  но  она отказалась,  так что мне
пришлось  употребить силу,  чтобы  удовлетворить свое  ревнивое любопытство.
Несмотря на ее сопротивление, я вырвал спрятанное у нее на груди письмо. Оно
было следующего содержания.

   "Долго ли  мне томиться в  ожидании второго свидания?  Как вы  жестоки,
что,  подав сладостную надежду,  все медлите с  ее осуществлением!  Дон Хуан
каждый день ездит на  охоту или в  Толедо:  неужели мы не воспользуемся этим
обстоятельством?  Пощадите пылкую страсть,  сжигающую меня.  Пожалейте меня,
сударыня!  Подумайте о том, что если получить желаемое - великая радость, то
ожидать его исполнения - нестерпимая мука".

   Еще не дочитав эту записку,  я  пришел в  страшную ярость.  Первым моим
движением было схватить кинжал,  чтобы покончить с  неверной женой,  которая
меня бесчестит,  но, сообразив, что это была бы только половина мщения и что
негодование мое  требует еще  другой жертвы,  я  сдержал свое  бешенство.  Я
притворился и сказал жене как можно спокойнее:
   "Сударыня,  вы напрасно слушаете герцога: блеск его положения не должен
вас ослеплять.  Но молодым женщинам нравится пышность,  и я хочу верить, что
только в  этом  и  состоит ваше  преступление и  что  вы  не  оскорбили меня
окончательно.  Поэтому я прощаю вашу нескромность с условием,  что впредь вы
будете помнить о  своих обязанностях в  отношении меня и,  отвечая только на
мои чувства, постараетесь быть достойной их".
   Сказав это,  я  вышел из комнаты с  тем,  чтобы дать жене оправиться от
замешательства,  а  также  чтобы  в  уединении самому успокоиться от  гнева,
который во мне клокотал.  Хотя волнение мое и  не улеглось,  я два дня делал
вид,  что вполне спокоен.  На  третий день я  выдумал,  будто у  меня крайне
важное дело в Толедо,  сказал жене, что должен на некоторое время отлучиться
и что прошу ее в мое отсутствие не уронить своего доброго имени.
   Я  уехал.  Но вместо того чтобы отправиться в Толедо,  я с наступлением
ночи тайком вернулся домой и  спрятался в  комнате преданного слуги,  откуда
мог видеть всякого входящего в  мой дом.  Я не сомневался,  что герцог будет
уведомлен о моем отъезде,  и думал,  что он не преминет воспользоваться этим
обстоятельством;  я  надеялся застать  их  вдвоем  и  рассчитывал на  полное
возмездие.
   Однако я  обманулся в  своих  ожиданиях.  В  доме  не  делалось никаких
приготовлений для  приема  ухаживателя;  напротив,  запирались  наглухо  все
двери,  и целых три дня не приходил не только сам герцог,  но и никто из его
слуг;  тогда я убедился, что жена моя раскаялась в своем поступке и прервала
все отношения с любовником.
   Придя к  такому выводу,  я  потерял охоту мстить и  под влиянием любви,
временно заглушенной гневом,  бросился в покои жены,  с восторгом обнял ее и
сказал:
   "Сударыня, возвращаю вам мое уважение и любовь. Признаюсь, я не ездил в
Толедо;  я выдумал это путешествие,  чтобы испытать вас.  Простите ревнивому
мужу  расставленную вам  ловушку;  ревность моя  была не  без  основания:  я
боялся,  что  вы  не  образумитесь и  не  бросите  горделивых  бредней,  но,
благодарение небу, вы осознали свою ошибку, и я надеюсь, что впредь ничто не
нарушит нашего согласия".
   Слова  эти,  казалось,  тронули мою  жену;  она  сказала со  слезами на
глазах:
   "Как я  сожалею,  что подала вам повод сомневаться в моей верности!  Но
напрасно я  сокрушаюсь о  том,  что  вызвало  ваше  естественное раздражение
против меня;  напрасно два дня я не осушаю глаз,  напрасно все мое горе, все
укоры совести, вы никогда уже не будете мне доверять!"
   "Я уже вам верю! - прервал я ее, растроганный ее показным горем. - И не
хочу больше вспоминать прошедшее, раз вы в нем раскаиваетесь".
   Действительно,  с  этого времени я  был к ней так же внимателен,  как и
прежде,  и опять наслаждался счастьем,  так жестоко нарушенным. Ощущения мои
стали даже более острыми,  потому что жена,  словно желая изгладить из  моей
памяти нанесенную мне обиду,  прилагала все усилия,  чтобы мне нравиться; ее
ласки стали более пылкими,  и  я  почти рад был огорчениям,  которые она мне
причинила.
   Вскоре я захворал.  Хотя болезнь не угрожала жизни,  трудно представить
себе,  до чего встревожилась моя жена; она проводила возле меня целые дни, а
ночью,  -  я  спал в отдельной комнате,  -  заходила ко мне по два-три раза,
чтобы самолично узнать,  как я  себя чувствую;  наконец,  она вызвалась сама
прислуживать мне во  всем и  казалось,  что ее жизнь зависит от моей.  Я  со
своей стороны так был тронут проявлениями ее  любви,  что беспрестанно ей об
этом говорил. А между тем любовь ее, сеньор Мендоса, не была искренна, как я
воображал.
   Однажды ночью, когда я уже начал поправляться, меня разбудил слуга.
   "Сеньор,  -  сказал он в волнении, - мне очень жаль вас тревожить, но я
слишком вам предан, чтобы скрыть происходящее сейчас в вашем доме: герцог де
Наксера находится у вашей супруги".
   Я  так  был  ошеломлен этим известием,  что  некоторое время смотрел на
слугу,  не находя слов.  Чем больше я вникал в принесенное им известие,  тем
труднее было мне ему поверить.
   "Нет, Фабио, - воскликнул я, - невозможно, чтобы жена моя была способна
на такое страшное вероломство! Ты сам не уверен в том, что говоришь!"
   "Дай Бог,  чтобы я еще мог сомневаться в этом, сеньор, - отвечал Фабио,
- но меня не обманешь притворством.  С тех пор, как вы больны, я подозревал,
что герцога каждую ночь впускают в комнату нашей госпожи. Я спрятался, чтобы
увериться  в   своих  подозрениях,   и  теперь  вполне  убедился,   что  они
справедливы".
   При этих словах я вскочил вне себя от гнева,  накинул халат, взял шпагу
и отправился в спальню жены;  меня сопровождал Фабио со свечой в руках.  При
шуме,  произведенном нашим приходом,  сидевший на постели моей жены вскочил,
выхватил из-за  пояса пистолет,  ринулся мне навстречу и  выстрелил;  но  от
волнения и поспешности он промахнулся. Тогда я бросился на него и всадил ему
шпагу в сердце.  Потом я повернулся к жене, которая была ни жива, ни мертва,
и сказал ей:
   "И ты, негодная, получи награду за свое вероломство".
   С  этими словами я  пронзил ей грудь клинком,  еще дымившимся кровью ее
любовника.
   - Я сам порицаю свою горячность,  сеньор дон Фадрике, и сознаю, что мог
бы наказать достойным образом неверную жену,  не лишая ее жизни. Но легко ли
сохранить хладнокровие в  таких  условиях?  Вообразите себе  эту  изменницу,
такую внимательную во время моей болезни,  представьте себе все выражения ее
привязанности,  все обстоятельства,  всю чудовищность ее  измены и  скажите,
можно  ли  не  простить ее  убийство мужу,  обезумевшему от  справедливого -
негодования?
   Чтобы закончить в двух словах эту трагическую повесть, я прибавлю, что,
вполне утолив жажду мести,  я наскоро оделся;  я понимал,  что нельзя терять
времени.  Родственники герцога,  конечно,  будут  разыскивать меня  по  всей
Испании, и связи моих родных ничто в сравнении с влиянием его семьи. Я знал,
что буду в  безопасности только в чужих краях.  Поэтому я выбрал двух лучших
своих скакунов,  и,  захватив с собой все деньги и драгоценности,  выехал на
рассвете из дома в сопровождении слуги,  который так хорошо доказал мне свою
верность.  Я  поехал по  дороге в  Валенсию с  намерением сесть на первый же
корабль,  который отправится в Италию.  Проезжая сегодня по опушке леса, где
вы были, я встретил донью Теодору, а она попросила меня последовать за ней и
помочь ей разнять вас.
   Когда толедец окончил свой рассказ, дон Фадрике сказал:
   - Сеньор  дон  Хуан,  вы  поступили справедливо,  отомстив  герцогу  де
Наксера.   Не   беспокойтесь,   что   вас  будут  преследовать  его  родные;
оставайтесь,  если вам угодно,  у меня, пока не представится случая уехать в
Италию;  вы  будете здесь в  большей безопасности,  чем где бы  то  ни было,
потому что губернатор Валенсии -  мой дядя,  а  жить вы будете с  человеком,
желающим быть всю жизнь вашим искренним другом.
   Сарате  от  всей  души  поблагодарил Мендосу и  принял предложенное ему
убежище.
   - Обратите внимание,  сеньор дон  Клеофас,  как  сильно бывает взаимное
влечение,  -  сказал бес.  -  Эти  два  молодых человека почувствовали такое
расположение друг  к  другу,  что  через  несколько дней  стали неразлучными
друзьями,  как Орест и  Пилад.  При равных достоинствах и  вкусы у  них были
одинаковы: что нравилось дону Фадрике, то непременно нравилось и дону Хуану;
характеры у них были одни и те же,  - словом, они были созданы, чтобы любить
друг  друга.  Особенно дон  Фадрике восхищался своим товарищем;  он  не  мог
удержаться и при всяком удобном случае расхваливал его даже донье Теодоре.
   Друзья часто бывали вместе у  этой дамы,  а  она по-прежнему равнодушно
относилась к любви и ухаживанию Мендосы.  Это его очень удручало, и он порою
жаловался своему другу,  а тот,  чтобы его утешить,  говорил, что даже самые
нечувствительные женщины под  конец сдаются;  что у  поклонников не  хватает
только терпения дождаться этого  благоприятного мгновения;  что  не  следует
унывать;  что рано или поздно донья Теодора вознаградит его за  любовь.  Эти
слова,  хотя  и  основанные на  опыте,  не  успокаивали робкого Мендосу;  он
опасался,  что  никогда  не  увлечет вдову  де  Сифуэнтеса.  Это  постоянное
опасение повергало его  в  такое уныние,  что дону Хуану жалко было на  него
смотреть; но скоро сам дон Хуан стал еще более достоин жалости.
   Какое  бы   основание  ни  имел  толедец  негодовать  на  женщин  после
чудовищной измены жены, он не мог устоять и влюбился в донью Теодору. Однако
он не давал воли этой страсти,  оскорбительной для его друга,  а,  наоборот,
старался ее подавить;  убедившись же,  что он сможет совладать с  нею лишь в
том случае,  если скроется с глаз,  которые эту страсть внушили, он решил не
встречаться более с вдовой де Сифуэнтеса.  Поэтому,  когда Мендоса предлагал
ему вместе навестить ее, толедец всегда находил предлог, чтобы уклониться от
поездки.
   С  другой  стороны,  всякий раз  как  дон  Фадрике являлся один,  донья
Теодора его  спрашивала,  почему дон  Хуан перестал у  нее бывать.  Однажды,
когда она предложила дону Мендосе этот вопрос,  он с улыбкой ответил,  что у
его друга имеются на то особые причины.
   - Какие же у  него могут быть причины избегать меня?  -  спросила донья
Теодора.
   - Сегодня я  хотел привести его к вам,  сударыня,  и выразил удивление,
что  он  отказывается сопровождать меня;  тогда он  мне  открыл свою  тайну,
которую я  вам сообщу,  чтобы оправдать его,  -  ответил Мендоса.  -  Он мне
сказал,  что завел любовницу,  а  так как он недолго пробудет в  городе,  то
дорожит каждой минутой.
   - Эта отговорка меня не  удовлетворяет,  -  возразила,  краснея,  вдова
Сифуэнтеса, - влюбленные не имеют права пренебрегать друзьями.
   Дон Фадрике заметил смущение доньи Теодоры, но объяснил его тщеславием,
предполагая,  что она покраснела просто от досады,  что ею пренебрегают.  Он
ошибался:  замешательство доньи Теодоры было  вызвано чем-то  более сильным,
чем  задетое самолюбие.  Боясь,  как  бы  он  не  догадался об  ее  истинных
чувствах,  она  переменила  разговор  и  в  течение  всей  дальнейшей беседы
притворялась такой веселой,  что могла бы сбить с толку Мендосу, не дайся он
уже с самого начала в обман.
   Оставшись одна,  вдова Сифуэнтеса погрузилась в  глубокую задумчивость:
она вдруг осознала всю силу любви,  которую питала к дону Хуану,  и,  думая,
что  он  ей  менее отвечает взаимностью,  чем  это было в  действительности,
проговорила, вздохнув:
   - Какая несправедливая и  жестокая сила тешится тем,  что  воспламеняет
сердца,  лишая  их  взаимности?  Я  не  люблю  дона  Фадрике,  который  меня
боготворит,  и горю страстью к дону Хуану,  мысли которого поглощены другой!
Ах,  Мендоса,  перестаньте упрекать меня в  равнодушии,  ваш друг достаточно
мстит за вас!
   При этих словах,  удрученная горем и ревностью,  она заплакала;  но под
влиянием надежды,  которая  всегда  умеряет горести влюбленных,  воображение
начало рисовать перед ней разные заманчивые картины.  Она представляла себе,
что ее  соперница не  очень-то  опасна:  может быть,  дона Хуана не  столько
чарует ее красота,  сколько тешит ее благосклонность,  а  такую легкую связь
нетрудно порвать.  Чтобы выяснить все это,  она решила поговорить с толедцем
наедине.  Она дала ему знать,  чтобы он пришел к  ней.  Дон Хуан явился,  и,
когда они остались вдвоем, донья Теодора начала так:
   - Я  никак не  думала,  что под влиянием любви благовоспитанный человек
может забыть свои обязанности по отношению к дамам;  однако с тех пор как вы
влюблены,  дон Хуан,  вы перестали меня посещать.  Мне кажется, я имею право
быть вами недовольной.  Во всяком случае,  я хотела бы верить,  что вы не по
собственному побуждению избегаете меня. Ваша дама, наверное, запретила вам у
меня бывать.  Признайтесь в  этом,  дон Хуан,  и  я вас прощу.  Я знаю,  что
любовники не свободны в своих поступках и не смеют ослушаться возлюбленных.
   - Сударыня,  -  отвечал толедец,  - я понимаю, что мое поведение должно
вас  удивлять,   но  ради  Бога  не  требуйте,   чтобы  я  оправдывался,   -
удовольствуйтесь тем, что у меня есть основание избегать вас.
   - Какова  бы  ни  была  причина,  -  возразила  донья  Теодора,  сильно
волнуясь, - я хочу, чтобы вы мне ее открыли.
   - Если так,  сударыня, - отвечал дон Хуан, - я должен вам повиноваться.
Но не пеняйте,  если вам придется услышать больше,  нежели вы желаете знать.
Дон Фадрике, - продолжал он, - рассказал вам о приключении, из-за которого я
был  вынужден покинуть Кастилию.  Уезжая из  Толедо с  сердцем,  исполненным
злобы против женщин,  я  мог побиться об заклад,  что никогда не поддамся их
чарам.  С  этой гордой уверенностью я  подъезжал к Валенсии,  когда встретил
вас,  и,  чего еще ни с кем, может быть, не случалось, выдержал, не смутясь,
ваш взгляд.  И позже некоторое время я с вами виделся безнаказанно.  Но увы,
какой  дорогой  ценой  я   заплатил  за   эти   несколько  дней   горделивой
самонадеянности!  Вы сломили мою стойкость;  ваша красота,  ваш ум, все ваши
прелести пленили непокорного.  Словом,  я  вас  люблю  такой любовью,  какую
можете зажечь только вы.  Вот,  сударыня,  что гонит меня от вас. Особа, про
которую вам  говорили,  будто я  за  ней  ухаживаю,  -  сплошной вымысел.  Я
поделился с  Мендосой вымышленною тайной,  чтобы он  не  заподозрил истинной
причины, почему я постоянно отказываюсь вместе с ним посещать вас.
   Это  объяснение,  которого донья  Теодора никак  не  ожидала,  столь ее
обрадовало,  что она не могла не выдать себя собеседнику.  Правда,  она и не
старалась скрыть свою  радость и,  вместо того чтобы взглянуть на  толедца с
напускной суровостью, сказала ему нежно:
   - Вы  поведали мне  вашу тайну,  дон Хуан;  теперь я  поведаю вам свою.
Слушайте,  что я  скажу вам.  Равнодушная ко вздохам дона Альваро Понсе и  к
привязанности Мендосы,  я вела спокойную и счастливую жизнь,  пока случай не
свел нас  на  опушке леса,  где  вы  проезжали.  Несмотря на  мое  тогдашнее
смятение, я не могла не заметить, как любезно вы предложили мне свои услуги,
а  ловкость  и  мужество,  с  которыми вы  разняли  ожесточенных соперников,
показали мне вас с  еще более выгодной стороны.  Мне только не  понравилось,
как  вы  придумали помирить их;  мне  было  очень  трудно  выбрать того  или
другого,  но,  -  если уж  говорить совсем откровенно,  -  мне кажется,  что
отчасти именно из-за  вас мне и  не хотелось выбирать между ними,  ибо в  то
мгновенье,  как я произносила имя дона Фадрике,  я почувствовала, что сердце
мое склоняется к  незнакомцу.  С  сегодняшнего дня,  который я  буду считать
счастливейшим, после сделанного вами признания, ваши достоинства еще усилили
мое уважение к вам.
   Я не хочу,  -  продолжала она, - скрывать от вас свои чувства, я вам их
высказываю с той же откровенностью,  с какой говорила Мендосе,  что не люблю
его.  Женщина,  имеющая  несчастье любить  человека,  который  не  может  ей
принадлежать,  поневоле должна быть сдержанной,  чтобы наказать себя за свою
слабость вечным молчанием. Но я думаю, что можно, не совестясь, признаться в
невинной любви к человеку,  у которого законные намерения. Да, я в восторге,
что  вы  меня любите,  и  благодарю за  это  небо,  которое,  без  сомнения,
предназначило нас друг для Друга.
   Тут она замолчала, чтобы дать дону Хуану высказаться и выразить во всей
полноте радость и  признательность,  какие,  по  ее  мнению,  он  должен был
чувствовать;   но,   вместо  того  чтобы  казаться  счастливым  после  всего
услышанного, дон Хуан сидел печальный и задумчивый.
   - Что  это,  дон Хуан?  -  удивилась она.  -  Я  вам делаю предложение,
которому всякий другой порадовался бы; забывая женскую гордость, я раскрываю
перед вами свою очарованную душу,  а  вы  не  испытываете никакой радости от
этого любовного признания?  Вы храните ледяное молчание? В ваших глазах даже
видна печаль.  Ах,  дон Хуан, что за странное действие производит на вас моя
благосклонность.
   - Но какое же другое действие,  сударыня, может она произвести на такое
сердце,  как мое?  - проговорил он печально. - Чем больше вы мне выказываете
любви, тем я несчастнее. Вам ведь известно, чем я обязан Мендосе, вы знаете,
какая  нежная дружба соединяет нас.  Могу  ли  я  построить свое  счастье на
обломках самых сладостных его надежд?
   - Вы  чересчур щепетильны,  -  сказала донья  Теодора.  -  Я  ничего не
обещала Мендосе;  я  могу  вам  предложить свою  любовь,  не  заслуживая его
упреков,  а вы можете ее принять, ничего не отнимая у него. Мне понятно, что
мысль о  несчастье друга должна вас  огорчать;  но,  дон Хуан,  разве печаль
может омрачить то счастье, которое вас ожидает?
   - Может,  сударыня,  -  отвечал он твердо.  -  Такой друг, как Мендоса,
имеет надо  мной  больше власти,  чем  вы  думаете.  Если бы  вы  поняли всю
нежность, всю силу нашей дружбы, как бы вы меня пожалели! У дона Фадрике нет
от  меня никаких тайн,  мои  помыслы стали его  помыслами;  ни  одна мелочь,
касающаяся меня,  не  ускользает от  его внимания,  или,  чтобы выразить все
одним словом, - его душа разделена пополам между вами и мною.
   Ах, если вы хотели, чтобы я воспользовался вашей благосклонностью, надо
было мне выказать ее прежде, чем я заключил такую крепкую дружбу! Счастливый
тем,  что я снискал ваше благоволение,  я бы относился к дону Фадрике только
как к  сопернику;  мое сердце было бы настороже и  не ответило бы на дружбу,
которою он почтил меня,  и  я  не был бы ему сейчас обязан всем,  что он для
меня сделал.  Но,  сударыня, теперь уже поздно. Я принял от него все услуги,
которые ему угодно было предложить мне;  я дал волю чувству,  которое он мне
внушал;   благодарность  и   дружба   связывают   меня;   словом,   жестокая
необходимость принуждает меня  отказаться от  сладостной участи,  которую вы
мне сулите.
   При этих словах толедца на глаза доньи Теодоры навернулись слезы, и она
взяла  платок,   чтобы  их  осушить.   Это  смутило  молодого  человека;  он
чувствовал,  что его решимость колеблется,  что вскоре он  не в  силах будет
отвечать ни за что.
   - Прощайте,   сударыня,   -  продолжал  он  голосом,  прерывающимся  от
волнений,  - прощайте, я должен бежать от вас, чтобы спасти свою честь. Я не
могу переносить ваших слез;  они делают вас слишком опасной.  Я  удаляюсь от
вас  навсегда  и  буду  всю  жизнь  оплакивать  потерю  блаженства,  которое
неумолимая дружба требует принести ей в жертву.
   И он удалился, с трудом сохраняя твердость.
   После его ухода тысячи нежных чувств охватили вдов