еревню два дня я не мог и помыслить о беге
трусцой,-- как  раз вплоть до знаменитого батумского субтропического  дождя,
который, если начинается, идет беспрерывно две недели.
     Этот  дождь показал, правда,  что  старая спортивная армейская закваска
еще оставалась у меня. Один только  я из всего санатория шел утром на пляж и
бросался в море,  хотя  уже и  штормило -- расплескивались по  берегу  белой
пеной, примерно так с меня ростом, гладкие и зеленые, как бутылочное стекло,
валы. Полчаса  я  барахтался в пене, плавал под  дождем. И это была вся  моя
физическая деятельность. Немного.
     Так накапливались и напластывались годы физического  бездействия. Я  уж
думал   иногда,  хорошо  бы   быть  каким-нибудь  высокопоставленным  лицом,
премьером маленького  государства, что ли, но не ради того, чтобы управлять,
а  ради  того,  чтобы  можно  было распорядиться,  и  поставляли  бы  мне  к
определенному  часу  ежедневные  кубометры  ровных  и  колких  (лучше  всего
осиновых) дров. Я бы их щелкал ежедневно до третьего пота.
     Смешно! Ежедневной работы захотел. Будто  уж нельзя найти, если хочешь,
ежедневной  физической работы.  Но если вникнуть и  подойти всерьез,  не так
просто ее найти Во-первых, все-таки для здоровья должна быть работа, которая
нравится. Я, например, люблю колоть  дрова или  рубить хворост. Люблю косить
траву  и  метать  стога. Мне  нравилось бы чистить и убирать  снег  (нешто в
дворники записаться?), но я органически почему-то не люблю копать землю.
     Во-вторых,  работа  должна быть не  во всякое время,  а в  определенные
часы, потому  что  с  утра я  должен делать  свое  основное дело --  писать,
расставаться с которым я не собираюсь, да и не имею права. В-третьих, работа
должна быть под руками, чтобы не ехать за ней через всю Москву. В-четвертых,
она  должна быть  интенсивной, чтобы  в короткое время,  скажем, за два часа
(больше  времени  не выкроишь  в  своем рабочем и  суматошном дне), получить
хорошую нагрузку.  А как быть, если  (допустим!)  такая  работа назначена от
пяти до семи,  а уже в семь я  должен быть  в Колонном зале  Дома союзов  на
вечере, посвященном  столетию  со дня рождения Пришвина, или  на  коктейле в
югославском  посольстве  по  случаю  приезда  в  Москву  группы  югославских
писателей?
     Я знаю, что в Москве можно, если захочешь, найти  себе работу по вкусу,
а  вернее сказать -- любую  физическую работу. Но  я  говорю  о том,  что ее
трудно сочетать с тоже рабочим, но своеобразным днем московского литератора,
притом  не  бездельника,  пишущего  по  наитию  три  стихотворения в  год, а
упряжного  вола,  влекущего  за  собой  вороха исписанной,  а более  того --
исчерканной, изведенной в черновики, но все равно вобравшей в себя и время и
труд бумаги.
     Спохватившись,  оглядываешься  назад.  Действительно  --  годы! Сердце,
отвыкшее  от энергичной  ритмичной  работы,  едва барахтается  среди  вялых,
полусонных внутренностей.  Чтобы немного  встряхнуть  его  (как  обморочного
будят  дробью  пощечин),  вливаешь  внутрь  чашку  горячего  крепкого  кофе.
Начинает  там, внутри,  просыпаться и шевелиться. Кровь  побежала быстрее. В
голове  тает  противная  серая  вуаль.  Мысль  проясняется,  рука  твердеет,
появляются слова, сочетания слов,-- начинается мой рабочий день.
     Но утрачена мышечная радость бытия. Утрачено само ощущение мышц: спины,
бицепсов,  брюшного  пресса,  ног.  Как сказали  бы  медики или  спортсмены:
детренированный  организм.  Полностью  детренированный  организм.  Невольное
резкое  движение отзывается  болью в сухожилиях или в  суставе. После десяти
приседаний три  дня болят икры и мышцы  выше колен. Шестой этаж  (испортился
лифт) --  учащенное дыхание и сердцебиение. От восьмикилограммовой сумки  (с
базара) за десять минут пути пять раз переменишь руку.
     В Туркмении, на  Декаде искусств  Российской  Федерации,  мы, писатели,
музыканты,    киноактеры,   оказались   на   пестром   (халаты,   тюбетейки,
лиловополосатый шелк женских  платьев) и шумном  (бубны, зурна, человеческий
смех)   национальном   празднике.  В   песчано-солнечном  круге   с  черными
протуберанцами  зрительской толпы на поясах  боролись туркмены. Праздник был
устроен для нас, и один борец стал вызывать в круг кого-нибудь из гостей. На
мгновение я почувствовал, как руки наливаются силой и как перекатились мышцы
под  кожей ног. Я бывал  на ковре. Перекидывали  меня приемом "через  бедро"
(турдеган  со  стойки), перекидывал и я. Соблазн выйти в круг и не посрамить
славный отряд столичной интеллигенции был  велик.  Да и взгляды москвичей (и
москвичек) невольно обратились ко мне  -- обманывали комплекция и пропорции.
Туркмен  все  вызывал,  топчась  среди  круга и  взмахивая руками,  а  я  не
двигался.  Я понял, что  через две минуты борьбы превращусь в запыхавшегося,
раскрывшего рот и хватающего воздух рохлю, на которого жалко будет смотреть.
Детренированный организм.
     Утрата ощущения мышц и их  силы не есть ли во многом  и утрата  себя? В
здоровом теле --  здоровый  дух.  Я,  правда,  больше  люблю  эту  истину  в
вывороченном наизнанку, как овчинная варежка, виде: "Здоровое тело благодаря
здоровому духу". Но тогда где же он, этот дух? И где это тело?  Сорок восемь
лет,  почти пятьдесят. Неужели так по инерции и поволоку до конца своих дней
девяностокилограммовый  мешок с костями  и мясом, который будет, вероятно, и
еще  тяжелеть.  Мясо  будет  все  больше  дрябнуть,  кости скрипеть,  сердце
трепыхаться, а  там  пойдут  снотворные порошки  и пилюли,  капли  Зеленина,
валидол и нитроглицерин, иголка в левой  части груди,  то  тупая, то острая.
Потом  начнет  отдавать  под  лопатку, под ключицу, заноет печень,  появятся
всякие камни, частично отключится нога, окостенеет и  перестанет прогибаться
поясница, помутнеют и заслезятся глаза...
     Телефонный звонок  остановил работу  воображения, которое  зашло, может
быть, слишком далеко, но в общем-то не вырываясь из сферы реальности.
     Позвонил  мне хороший знакомый,  Саша Кузнецов,  которого  я к  моменту
звонка  не  называл  еще (как  это произойдет) Александром  Александровичем.
Поскольку в этой замедленно, но верно развивающейся истории он  будет играть
едва ли не главную роль, то позволительно представить его, хотя бы кратко.
     Он  потомок русской  фамилии  Муравьевых,  восходящей  одной  ветвью  к
прославленным  декабристам,  а  другой  --  к  менее популярному  Муравьеву,
возглавлявшему известный  карательный поход  русских войск. Но, конечно, все
это не имеет  никакого  отношения  к  тому светловолосому  юноше, которого я
увидел лет двадцать пять -- двадцать  шесть назад, когда мы были студентами:
я литературного института,  а он театрального. Строго говоря, я не был тогда
с ним знаком. Но в нашем общежитии у него были друзья, и,  значит, визуально
мы могли знать друг друга.
     Гораздо явственнее я вижу Сашу не у нас в общежитии,  а на экране кино.
В то время  он сыграл уже три роли, в фильмах "Сибиряки", "Зоя" и "В дальнем
плавании". "Сибиряков" не помню  совсем, в "Зое",  хотя была у него и вторая
по главности  роль,  Саша почему-то  тоже не  запомнился  мне.  Но  фильм "В
дальнем  плавании", по  мотивам  Станюковича, я помню отчетливо,  и  молодой
матрос Егорка с вечным синяком под глазом от  боцманского кулака (на  вопрос
капитана  -- всегда: "Зашибся, ваше благородие") как живой стоит перед моими
глазами.
     Потом Саша  Кузнецов  внезапно  исчезает из Москвы,  пренебрегая хорошо
начавшейся  дорогой  киноактера. Тут  есть две  версии. Одна  из  них, более
романтическая,  включает легочную  болезнь  и  категорический  совет  врачей
("если хотите жить") оставить Москву  и  переменить  климат. Будто  бы  Саша
бросил  все,  уехал в  горы,  в  Заилийское  Алатау,  сделался  альпинистом,
горнолыжником,  мастером спорта, защитил  кандидатскую  диссертацию о птицах
Тянь-Шаня  и, наконец,  стал писать  рассказы и повести  -- и в этом  именно
качестве вновь всплыл для меня в Москве,  потому  что  его  повесть "Сидит и
смотрит на огонь" прислали мне на отзыв из издательства "Молодая гвардия".
     Вторая  версия,  более   верная  и  спокойная,  но,   впрочем,  тоже  с
решительным рывком  в  нужном месте,  гласит, что после  окончания вуза Саша
получил распределение в Алма-Атинский драматический театр. Оказавшись вблизи
гор, он стал приобщаться  к  охоте, познакомился  с альпинистами, понял вкус
этого спорта и в один прекрасный день, бросив театр, уехал в горы.
     Кроме специальных книг по птицам, рекомендую  его книги "Горы и  люди",
"Внизу -- Сванетия"  и "В  северном  краю". Сейчас он  -- доцент на  кафедре
физкультуры  Московского  института  инженеров  геодезии,  аэрофотосъемки  и
картографии (бывший  Межевой  институт).  Редкую  коллекцию птиц,  собранную
собственноручно,--  около восьмисот штук -- он разрознил, подарив большую ее
часть  Зоологическому  музею  МГУ,   а  грифа   (размах   крыльев   280  см)
краеведческому  музею  города Фрунзе. Увлекается собирательством:  старинное
оружие и немного иконы. Патологически честен.  В Монте-Карло, где он ночевал
со спортивной группой  после  восхождения на Монблан, выбежал утром из отеля
на  зарядку.  Самой удобной для  зарядки  оказалась площадка,  на  которой с
вечера  стояли  автомобили,  теперь разъехавшиеся. В  свежем  снежке  что-то
блеснуло. Потянул -- бриллиантовое  колье. Прервав зарядку, побежал и вручил
колье портье, которая  в  шоке не сказала даже "мерси". Однажды при  встрече
вынул из  кармана мелко сложенную газетную  вырезку  и  протянул  ее мне  со
словами:
     --  Мои друзья  альпинисты,  уважающие тебя как писателя, просили  тебе
вернуть.
     Еще недоразвернув вырезку, я понял, что  это  моя статья, написанная по
заказу одной газеты, за которую мне стыдно и до сих пор.
     Итак,  позвонил  мой хороший  знакомый,  Саша  Кузнецов, которого  я  к
моменту звонка не называл еще Александром  Александровичем.  Пустяковое дело
(кажется,  посмотреть  икону, которую ему отказала тетка)  мы решили в  одну
минуту,  договорившись, что завтра  он заедет ко  мне  в  четвертом часу. Но
предтелефонное  настроение  не  совсем еще  рассеялось, и  я  неожиданно для
самого себя, как это всегда у меня  бывает в переломных  и  важных  моментах
жизни, вдруг заговорил в трубку:
     -- Слушай, Саша, ты все там знаешь, в горах.  Нельзя  ли устроиться  на
месяц  в какой-нибудь  альпинистский лагерь? Но только  так, чтобы отдельная
комната. Мне все равно, где работать, но там я стал бы совершать прогулки по
горным  тропам;  может  быть,  удастся  порыбачить  в  горной реке.  Хочется
переменить обстановку и встряхнуться.
     -- В каком месяце?
     -- В июне мне необходимо поехать в  свою деревню  и во Владимир, в июле
-- съезд Всероссийского общества по охране памятников архитектуры.  Он будет
проходить в Ленинграде. Август -- это не очень поздно для гор?
     -- Прекрасное время. А какие  горы ты хочешь? Кавказ, Памир, Тянь-Шань?
Или, может, Алтай?
     -- Собственно... мне все равно, лишь бы отдельная комната.
     -- Хорошо, я свяжусь со своими друзьями, все узнаю и позвоню.
     Повторный звонок раздался неожиданно  скоро, через пятнадцать минут. Не
мог он за это время связаться ни с Памиром, ни с Тянь-Шанем.
     -- Совсем  забыл.  Я ведь в самом начале августа увожу  в  горы  группу
своих студентов. Они  будущие  бродяги:  топографы, геодезисты.  Вся жизнь в
экспедициях. Альпинизм у нас вроде  зачета. Сначала  на уровне значка, потом
желающие могут выходить на разряд. Поедем с нами?
     Я молчал и дышал в трубку. Саша неожиданно вдохновился:
     -- Брось ты все, и поедем. Горы! Поживи ими один раз в жизни. Это будет
прекрасно. Зайти на вершину и плюнуть на все,  что ниже. Один раз можно себе
позволить.
     -- Постой, постой. Какая вершина? Я хочу отдельную комнату и письменный
стол. Мне работать надо.
     -- Хорошо, будешь работать. Будешь  самостоятельно гулять. Но все равно
вокруг тебя будут горы.
     --  Пожалуй,  ты меня соблазнил.  Но ведь теперь только  апрель,  а  вы
поедете в августе. Многое изменится, подоспеют дела.
     --  У нас ничего не  изменится.  Мы едем твердо. Разреши мне  в  начале
августа быть настойчивым.
     -- Каким образом?
     -- Приведу своих ребят, свяжем тебя репшнурами и унесем на вокзал.
     -- Это, пожалуй, слишком. Но мысль ты заронил. Я буду иметь в виду, что
в  начале  августа...  Шнуры  --  это, пожалуй,  слишком. Но, правда, прояви
некоторую настойчивость, выдерни меня из этой паутины. Пожалуйста!
     --  До третьего  августа! --  решительно объявил Саша и,. дабы избежать
других вариантов, положил трубку.
     Но почему все же горы? Почему у кого-нибудь другого из своих знакомых я
не попросился в тайгу или на рыболовный сейнер? Или в Беловежскую пущу?  Или
в иной заповедник, где разъезжали бы с егерем верхом, наблюдая за доведением
заповедных зверей? Почему в течение двадцати разноцветных лет, сквозь темную
лиловую  хвою  грибного  леса,  на  вечерней глади  тихой  реки,  освещенной
кувшинками, на серой, но и  розоватой панораме Парижа, на уличном  мелькании
Москвы,  сквозь чередование  знакомых лиц  и  коловращение  событий,  сквозь
обстановку  московской  квартиры,  сквозь  бумагу,  на  которой  приходилось
писать,  сквозь  зыбкие  волны  сна в  момент  засыпания,  проступали иногда
наподобие  водяного  знака  белые  шатры гор, подкрашенные  с одной  стороны
золотистым  цветом, но тем синее с  другой,  не солнечной стороны? Грохотала
река, прыгая по округлым камням. Кромка снега граничила  с зеленой травой  и
цветами.  Начинался от этого  снега и  струился среди цветов ледяной  ручей.
Серые  скалы громоздились одна  на другую, и далеко  внизу,  на дне  ущелья,
скапливалась  вечерняя мгла,  в  то  время как у снегов было  еще  светло, и
только синяя звезда в холодном небе напоминала о том, что и сюда идет ночь.
     Двадцать  лет назад  судьба  журналиста  занесла  меня  на  два  дня на
высокие, поднебесные горы Тянь-Шаня. Собственно,  был  я в горах больше, чем
два дня.  Но езда в автомобиле, ночевки в киргизских юртах, фотографирование
отар и табунов,  питье кумыса и поглощение бешбармака,  скачки на спортивном
празднике, посещение санатория  Джеты-Огус, купание в Иссык-Куле, знакомство
с городом Пржевальском  -- все это  не были  горы в чистом виде, и поэтому я
считаю, что горных дней  было  только два,  когда, покойный  теперь,  старый
альпинист  Рудольф  Павлович  Маречек   затащил  нас  с  фотокорреспондентом
Тункелем к  границам  снегов. С тех пор отпечатался на листе  моей жизни тот
самый   белоснежный  водяной   знак,   который  просвечивал   иногда  сквозь
разноцветные события последующих двадцати лет.
     Трудно сказать,  почему  горы  произвели  на  меня  такое  неизгладимое
впечатление, но я постоянно вспоминал их, не теряя надежды вдохнуть  еще раз
тот горный воздух, который так сладко, по-раннеапрельски  холодит гортань, в
то время как губы жжет горячее высокогорное солнце.
     Конечно, Маречек провел нас тогда по удобной тропе, и наш поход не имел
ничего  общего  со  спортивным  альпинистским  походом.  Но  все  же  шли  и
карабкались,  ночевали  около  больших  камней,  жгли  костер, видели горных
козлов, пили  из  ручья, гляделись в  моренное озерко. По прошествии лет это
стало   казаться   приснившимся,   потому  что  осталось   далеко  позади  и
повториться, по всей  вероятности, не могло,  как все, что остается позади и
только  обманывает  нас:  будто  стоит  захотеть, протянуть  руку, нажать на
клавиши --  и  остановить,  переменить вращение бобины, как это  делаем  мы,
когда,  манипулируя  с  магнитофоном,  хотим  вернуться   к  началу   песни,
дослушанной почти до конца.
     Как-то  июльским  вечером,  придя  домой  из  очередного  выхода в  Дом
литераторов, я нашел у себя странные вещи. Тяжелые ботинки, сплошь окованные
снизу шиповатым железом.  Еще одни  длинные игольчатые шипы  с ремнями,  как
видно,  для  того,  чтобы  их  привязывать  к  ботинкам,  когда  собственных
ботиночных шипов окажется недостаточно. Предмет, похожий на кирку, но  более
изящный и  легкий. Память подсказала, что, кажется, он называется ледорубом.
Спальный  мешок.  Белый  полотняный мешок, похожий на  саван. Не трудно было
догадаться,  что он  вкладывается в спальный мешок вместо простыни.  Широкий
брезентовый  ремень  с  пряжкой,  а в него, как в  баранку,  продет еще один
брезентовый ремень, сплошной и без пряжки. Моток шнура толщиной с  карандаш.
Большой  и  тяжелый  моток  веревки.  Металлическая  штуковина,  похожая  на
деформированную  букву "о",  размером --  положить  на  ладонь.  Брезентовые
штаны, брезентовая куртка и  брезентовые рукавицы. Короткая записка, лежащая
тут же, гласила: "Отъезд  в понедельник.  Нужны еще: шерстяная шапочка  типа
лыжной, темные очки (обязательно!),  свитер  (чем теплее, тем лучше),  кеды,
потник (нательная рубашка, которую снимаешь после занятий). Желательно иметь
тренировочный  костюм,  куртку,  более теплую,  чем свитер, варежки,  шорты.
Идеально:  достать  пуховую  куртку.  Бывают  такие,  на  гагачьем  пуху.  У
альпинистов называются "пуховками".  Назначение оставленного мною снаряжения
поймешь в процессе занятий. С приветом. Саша".
     Скорее набрал Сашин номер, чтобы мне разъяснили, что все это значит.
     -- Это  я взял для  тебя у нас в  "Эдельвейсе".  Есть такая  спортивная
база. Нет, ты, конечно, будешь жить в отдельной комнате, я уже договорился с
начальником лагеря.  Но вдруг  тебе захочется прогуляться с нами, размяться,
полазать  по скалам, сходить  на  ледник,  взойти  на  вершину...  Это очень
полезно. Гарантирую тебе четыре-пять килограммов и три-четыре года жизни.
     Надо  было понимать, что килограммы убавятся, а жизнь продлится. И то и
другое вообще-то меня устраивало, тем более при твердой гарантии,  но все же
я высказал Саше некоторые мои опасения, которые он поочередно опровергал.
     -- Я совершенно детренирован. Дыхание, сердце...
     -- Втянешься. Не  сразу же -- восхождение. Нагрузка будет увеличиваться
постепенно.
     -- Но мне уже сорок восемь. В то время как твоим студентам по двадцать.
     -- Мне тоже сорок семь.
     -- Ты мастер спорта. Разве можно нас сравнивать?
     --  Ничего. Я думаю, ты потянешь.  Все будет  прекрасно.  Впрочем, если
захочешь. А комната тебе уже обеспечена.
     --  Там  есть  удобства? Умывальник,  горячая  вода, туалет? Знаешь,  с
годами вырабатываются привычки...
     После этого вопроса Саша долго молчал. Я уж подумал, что Саша отошел от
трубки  -- скажем,  кто-то  позвонил  в дверь,--  но, справившись  со  своим
замешательством, он наконец ответил:
     --  Если  ты действительно хочешь пожить горами, то заранее примирись с
некоторыми  неудобствами, вернее,  с отсутствием некоторых  удобств. Теплого
клозета не будет. Умываться будешь в ручье. Ну и вообще... Горы есть горы.
     -- А ручей, значит, будет?
     -- Да, будет прекрасный ручей с ледниковой водой.
     -- И река?
     -- И замечательная река.
     -- Грохочет по круглым камням?
     -- Грохочет по круглым камням.
     -- И вблизи будет снег?
     -- Ослепительный снег.
     -- Я чувствую, если я сейчас не поддамся твоим усилиям затащить меня на
гору, то никогда этого не случится.
     -- Да, это твой последний шанс. Надо решаться. Разорвать паутину.
     -- Разорвать кольцо.
     -- Это мечта -- взойти на вершину и оглядеться вокруг.
     -- Это хрустальная мечта. Так говоришь, отъезд в понедельник?
     -- Поездом. Но ты, если не хочешь трястись, можешь прилететь самолетом.
Я тебя встречу. Но не позже четверга. В этот же день мы уедем в лагерь.
     -- А куда лететь?
     --  Вот  так  раз!  Во  Фрунзе,   конечно.   Пять  с   половиной  часов
беспосадочного полета -- и ты во Фрунзе. В сущности, очень близко.
     В разговорах с другими людьми я все чаще стал употр