". Но я  слышать  не
могу, когда стихотворение перевирается, а они вместо "в изголовье  поставьте
ночную звезду"  поют: "в изголовье поставьте упавшую с  неба звезду". Вообще
же  песни  подобраны  с  той  долей   бродяжьей  романтики,  которая  больше
свойственна,  наверно,  обычному  широкомассовому  туризму,  нежели строгому
альпинистскому  спорту. Я  взял у  начспаса  и перелистал  пухлый  песенник,
частично машинописный, частично переписанный  от руки. У  начспаса за многие
годы  собраны,   видно,  все  песни,  поющиеся  альпинистами,  поэтому  могу
свидетельствовать, что нет ни одной хорошей альпинистской песни.
     Самая лучшая известна не только альпинистам, потому что ее исполняют по
радио:

     В суету городов и в потоки машин
     Возвращаемся мы -- просто некуда деться.
     И спускаемся мы с покоренных вершин,
     Оставляя в горах свое сердце.

     Так оставьте ненужные споры,
     Я себе уже все доказал --
     Лучше гор могут быть только горы,
     На которых еще не бывал.

     Не бог  весть какая  это  альпинистская песня, но все же в  ней  есть и
некоторая гордость, которая  альпинистами заслужена, ощущение,  так сказать,
исключительности  занятия и, кроме того, очень верный  психологический мотив
во  втором  куплете.  Альпинист если что  и хочет  доказать, то доказывает в
первую  очередь  самому  себе.  Горы --  не  стадион для футбола, не ледовая
площадка для фигурного катания, не соревнования по легкой атлетике. Зрителей
нет. Зрители такие же участники, как и ты сам. Если ты взошел на вершину, то
и  они  взошли тоже. Друг  друга  не  удивишь.  А себе кое-что докажешь.  Не
напрасно  у  другой  альпинистской  песенки,  слов  которой  я не  запомнил,
примерно такой смысл: "Зачем мы идем  на вершину? Нет там ни руд, ни кладов,
ни драгоценных камней. Там ты найдешь только победу над собой".
     К этим же  примыкает, по-моему, и третья песня, два куплета которой мне
удалось записать по памяти.

     Кто сказал, что я сдал,
     Что мне рук не поднять.
     Что я с песней порвал,
     Что рюкзак не собрать?..

     Уложу в рюкзаке, что хранил и берег.
     Что подарено мне от озер и дорог,
     Неба синего синь, скал слепящий оскал,
     Сроки мне отодвинь, я свое не сказал.

     Слова  самодеятельные, но  все  же  слова,  ибо девять десятых песенок,
поющихся у  альпинистских  костров, бездарная и  пошлая тарабарщина, главным
образом на мотивы известных песен. Для того чтобы мое суждение не показалось
строгим и чуть ли не снобистским, выпишу несколько примеров:

     Раскинулись горы широко,
     Под нами плывут облака,
     Товарищ, мы лезем высоко,
     Вершина еще далека.
     "Товарищ, я дальше не в силах идти,--
     Сказал альпинист альпинисту,--
     Болит, разрывается сердце в груди
     И легкие дышат со свистом..."
     К ногам привязали ему ледоруб,
     В палатку его завернули,
     Потом репшнуром обвязали его
     И в пропасть тихонько столкнули...

x x x

     Солнце скрылось за горою,
     Дали гор покрылись дымкой серебристой,
     А вечернею порою
     Возвращались из похода альпинисты.
     Много дней они бродили,
     Штурмовали неприступные вершины...

x x x

     По обычаю по туристскому,
     По преданию альпинистскому,
     Мы не пьем вина, не целуемся,
     С утра до ночи все страхуемся.
     Страхуй ты меня, потом я тебя..

x x x

     Пусть крепок верный ледоруб,
     Пусть вбито три крюка,
     Прощальный крик сорвался с губ,
     И пропасть глубока.

     Ну,  и так далее, вплоть  до жалостливого блатного мотивчика, бог знает
как  оказавшегося  здесь, на такой  высоте,  среди  ледовых  громад,  слегка
посеребренных густотой и яркостью звездного неба:

     Зачем оставил я штормовку,
     Палатку Здарского не взял?
     Попал я, бедненький, в холодную ночевку,
     И холод косточки мои сковал.
     Внизу, в палатках, спится сладко,
     Весь лагерь спит в сухих мешках,
     Я ж на приступочке сижу довольно шатко,
     Терплю холодный бивуак.

     Я собрался уйти из хижины, чтобы не слушать дальнейшего  концерта,  как
вдруг на скалах над водопадом раздался истошный крик. Все выбежали из хижины
на свежий холодный воздух. Так началась маленькая курьезная история, которую
я обещал тут рассказать.
     В  альпинистском  фольклоре  бытует  легенда о  черном  альпинисте.  Он
сорвался, шел, полз,  умер голодной  смертью  и теперь  будто  бы  бродит по
горам. Когда альпинисты  ужинают, он будто бы подсаживается к  ним, ужинает,
неузнанный, вместе с ними, а потом исчезает.
     Александр  Александрович,  Альгерт  Михайлович и  Валерий Георгиевич  с
присущим им  всем троим юмором решили развеселить ребят. Валерий  Георгиевич
взялся сыграть роль черного альпиниста. Для этого он намазался сажей, ушел в
скалы и теперь вот  начал кричать  оттуда истошным голосом.  Но уже с первых
секунд  стало ясно,  что затея не  удалась.  Во-первых, чтобы крик  в ночных
скалах  произвел  впечатление,  нужна особенная  атмосфера  в  хижине, когда
рассказываются,   допустим,   страшные  истории   и   некоторое  мистическое
настроение овладевает  людьми. Но такого настроения у нас в хижине не  было.
Во-вторых,  кто-то сразу  узнал голос  Валерия Георгиевича. История казалась
законченной,  я начал  угреваться  в  своем мешке, когда  раздался тревожный
свисток  Александра Александровича. Было объявлено немедленно собраться всем
в хижине.
     -- Что случилось? -- спросил я тихонько у Альгерта Михайловича.
     -- Валерий  Георгиевич  уже спустился, а в это  время  кто-то прошел по
скалам с электрическим фонариком.
     -- Вы собирались напугать ребят, а кто-то напугал вас самих?
     Но Александр Александрович уже объяснял причину тревоги.
     -- Случилось чрезвычайное происшествие. Самое грубое нарушение в  горах
-- уйти в  горы без  разрешения. Тем более ночью. Сейчас мы выясним, кто это
сделал,  и я  буду  вынужден  завтра  же  утром спустить  виновника  вниз  и
отправить в Москву. Я жду признания.
     Наступила,  как говорится, мертвая тишина. Потом на освещенный круг, на
середину хижины, вышел из темного угла бородатый альпинист-одиночка.
     -- Это я прошел по скалам с фонариком. Я хорошо знаю эти скалы. Я ничем
не рисковал...
     Он говорил, а за  его словами слышалось еще и другое: "И вообще вам нет
до меня никакого дела. Я вам не подчиняюсь и делаю, что хочу".
     Александр Александрович,  не ожидавший  такого оборота, некоторое время
помолчал, а потом мужественно объявил:
     -- Тогда у меня все. Можете расходиться по палаткам.
     Тишина,  в  которой  мы  расходились,  показалась   мне  напряженной  и
неловкой.
     Когда  я подошел к своей палатке,  я услышал в ней тихий разговор наших
старших:
     --   Проучить  бы  их  как  следует,  да  неудобно   перед   Владимиром
Алексеевичем.
     -- Да, неудобно, а надо бы...
     Откинув полу палатки, я сразу же оборвал разговор.
     Ледник начинался (вернее, кончался, а начинался  только для нас, шедших
снизу)  невдалеке  от нашей стоянки.  Настоящее  же  начало его  где-то там,
наверху,  у  самого  подножия  Короны  и Свободной  Кореи. Там в ложбине  он
накопился  за миллионы лет,  нарастил себе тушу  толщиной во  многие десятки
метров  и  теперь  стекает  оттуда  по ложбине, движется  ледовой  рекой  со
скоростью ну, скажем,  полметра в год. Нижняя часть  его называется  языком.
Самая  нижняя  часть  языка  покрыта  черной  пылью, землей и, географически
говоря,  разным  обломочным материалом.  Не зная, эту нижнюю  часть  ледника
нельзя  и принять  за  ледник  -- обыкновенное каменистое  дно  долины.  Но,
вступив на  эту грязную поверхность, все-таки почувствуешь -- да, под ногами
лед, и толща его стара, плотна и мощна.
     Выше ледник из грязного становится  серым,  бледно-серым,  зеленоватым,
чисто-зеленым на изломах, перепадах и ледопадах, а затем ослепительно белым,
благодаря  снегам, покрывающим  его  у  истоков  точно  так  же,  как  земля
покрывает устье. Если было бы у ледника устье и он впадал бы куда-нибудь, во
что-нибудь. Но  ледник  впадает просто  в  горы,  просто  в долину, просто в
земное  пространство. Он впадает, я бы сказал, в теплоту.  Он не  впадает, а
кончается. Тут  он  истончается бесчисленными  каплями и  ручейками воды, от
струйки  толщиной  с  обыкновенный  шпагат  до  потока,  который  трудно  уж
перепрыгнуть. И если  это истончение происходит на  километровом фронте,  то
нетрудно догадаться,  что еще немного ниже, где  собираются все  эти  капли,
струйки и ручейки, грохочет по ущелью настоящая горная река.
     Мы шли  то  по самому леднику,  по  его  левой,  если  смотреть  снизу,
обочине,  то  уходили  еще  левее,   на  морену,  и  делали  взлет  и  снова
возвращались на ледник, но уже на несколько сот метров выше.
     Ледник  одаривал нас прелестями  своего  ледникового пейзажа. Небольшие
камни,  попавшие на лед,  нагреваются солнцем  быстрее  льда.  Лед  под ними
протаивает,  и  они  тонут  во  льду,  образуя   ровные  круглые  отверстия,
наполненные  чистой  водой.  Эти отверстия так и  называются  --  стаканами.
Большие, огромные  камни, напротив, затеняют место под собой, лед вокруг них
тает, а они остаются на  ледяных столбах и образуют  грибы. Шляпка у  такого
гриба иной раз -- каменная глыба объемом с нормальную комнату.  Талая  вода,
сочась,  а  иногда  и  журча  по   поверхности  ледника,   пропиливает  его,
вырабатывает  для  себя  ледяное  ложе, а натыкаясь  на  поперечные  трещины
многометровой глубины, падает вниз, вымывает  колодцы, промывает  всю  толщу
льда  до самой  земли, вымывает  в  глубине ледника  округлые  пространства,
пустоты, причудливые ледяные пещеры.
     Хаотичное  нагромождение  ледяных глыб на  месте  ледопада,  ледниковые
столбы (грибы) -- все это поражало нас своим величием, своей непохожестью ни
на какие другие земные пейзажи  и той первозданностью,  которая  свойственна
тем  уголкам планеты,  где  человек не вмешивался еще в  ее дела.  Но  таких
уголков теперь, согласитесь, мало.
     Чем  выше мы поднимались, тем чище становилась поверхность ледника, тем
чище  становился  и  ручей  ледниковой воды, мчавшийся  нам навстречу по его
обочине.  И когда  наконец все  вокруг  превратилось в идеальную  чистоту  и
белизну, над  белой поверхностью ледника возникли две яркие красные бабочки,
летающие друг за дружкой зигзагообразно и трепетно. Это поразило меня больше
причудливых  ледяных  грибов  и  гротов. На  высоте  в три тысячи  восемьсот
метров,  в  царстве снегов  и  льдов  --  живые огоньки  бабочек!  Александр
Александрович стал уверять  меня,  что их  заносит сюда из степных предгорий
бризом, то есть устойчивыми ветрами, дующими в определенное время суток, как
по расписанию.
     Белые  горы  окружили  правильным  кругом  белое  поле ледника  и  нас,
находящихся  на  нем,  и  мы для  этих  гор ничем  не  отличались  по  своей
мизерности  от  двух  порхающих  бабочек. Заползли  на ледник  некие  мелкие
черненькие  существа,  передвигающиеся  цепочкой,  коротким  пунктиром.  Вот
поломали пунктирную цепочку, сбились  в бесформенную кучку, замерли на белом
снегу.
     Мы действительно остановились, рассеялись на камнях,  рядом со  снегом.
По  рукам  пошла  кружка  с  ледниковой  водой,  почерпнутой  в  ручейке.  Я
постарался  представить  себе, какое безмолвие окружило  бы меня, если бы  я
один оказался здесь. Я даже обратился ко всем, чтобы  мы замолчали на минуту
и прислушались к поистине вселенскому безмолвию. Но из двадцати пяти человек
все равно  кто-то  кашлянул, кто-то звякнул  ледорубом,  кто-то пошевелился,
кто-то  полез в  карман  и прошуршал  рукой о  материю.  Безмолвия никак  не
получалось у нас. Да если бы и  удалось замереть, все равно это  было не то,
когда  один  оказался бы  среди  гор на леднике,  и только  гул  отдаленного
камнепада нарушал бы  иногда  безмолвие, состоящее из  зеленого льда, белого
снега, коричневых скал и синего неба.
     Отподнимавшись  по  крутому  снежному  склону высотой  до самого  неба,
отходив по нему  то зигзагом, то прямо в лоб (воткнуть  перед собой ледоруб,
сделать шаг,  сделать  вдох и выдох, снова  воткнуть  перед  собой ледоруб),
отрубив ступени в ледяных вертикальных  глыбах, отработав спуск  по снежному
склону -- обыкновенный  и  глиссерный  (катиться на ботинках, как  на горных
лыжах, зигзагом),-- усталые, возвращались мы на бивуак.
     Александр Александрович радовался --  погода не подвела. Теперь, что ни
случись,  горы  во  всем  блеске мы  уже видели.  А ему,  конечно,  хотелось
показать  нам горы  именно во  всем их блеске. Он всячески старался обратить
наше внимание и на  птичку,  которой  не  живется почему-то внизу, где много
зелени,  а  значит,  и   корма,   на  лужок   размером  с  тарелку,  кое-как
приспособившийся  на  каменном  уступе. Он  успевал рассказать  нам,  что  в
высокогорных  условиях растение  своей  основной массой прячется в почве,  а
наружу выставляет лишь минимальную часть, необходимую для улавливания света,
для образования цветка и семян.  От избытка ультрафиолета, дозу  которого не
выдержали  бы обитатели низинных равнин, альпийские растения цветут  гораздо
ярче обычных. И тут не мог  не удивить эдельвейс,  который сделался  как  бы
легендой и символом  и дает  названия разным человеческим  понятиям: военным
операциям, горным дивизиям, спортивным  обществам, ресторанам,  альплагерям,
кафе,  кинотеатрам, курортным  комплексам. Женя Мальцев,  ленинградский  мой
друг, наказал мне непременно добыть и привезти ему хотя бы  один  эдельвейс.
Цветок понадобился  не  то для  художнических, не  то для  лирических целей.
"Первая серьезная просьба к  тебе,-- озадачил меня  Евгений Демьяныч,-- если
не  удастся добыть, узнай, где растет,  на какой высоте, в  какое время года
цветет, чтобы  я  когда-нибудь  сам мог поехать  и сорвать". Вот какая нужда
возникла  в  одном  эдельвейсе у ленинградского  художника Евгения Мальцева.
Потом-то он признавался  мне,  что при  слове "эдельвейс" вставало перед его
глазами  нечто  пышное,  крупное,  яркое,  вроде  лилии,  что  ли,  орхидеи,
гиацинта.  И   правда,  редко  встретишь  столь  разительное  несоответствие
громкости  имени,  славы  со  скромностью облика. Стебелек высотою в две-три
спички  и только чуть потолще спички  плотно покрыт белесоватыми ворсинками.
Овально-продолговатые листочки, чуть крупнее овсяного зерна,  плотно прижаты
к  стебельку и  тоже  ворсисты.  Венчает это  сооруженьице  тоже  как  будто
войлочная  серая звездочка  в поперечнике... разные  бывают звездочки  -- от
одной копейки до пятачка. Все  растение  производит впечатление  опушенного,
вот именно войлочного. Но слава эдельвейса  тем не  менее велика, потому что
растет он  в таких  горах,  куда  редко  поднимаются  люди  по какому-нибудь
практическому делу. Что касается  меня,  то  я  всю  эту эдельвейсову  славу
передал бы другому, воистину дивному  цветку  гор  -- эдельвейсовой ромашке.
Во-первых, она  встречается гораздо выше эдельвейса, вернее,  не встречается
столь  низко, где можно  все же встретить  подлинный эдельвейс, скажем, ниже
трех  тысяч метров. Во-вторых, она встречается  более редко, и, в-третьих,--
она прекрасна.  Сейчас  мне  некогда  заниматься  ботаническими изысканиями,
сравнивать  эту ромашку с  ромашкой обыкновенной, аптечной или с поповником,
то есть с нашими ромашками. Параллельно, самостоятельно развивались эти виды
или когда-нибудь ветром занесло семечко из долины в горы,  и оно проросло, и
началась жестокая,  многовековая борьба за существование, в которой победили
обе  стороны? Ромашка выжила,  зато пришлось пойти на уступки  и так  сильно
изменить свою внешность, что сделаться, в сущности,  самостоятельным  видом.
Кроме того, если и допустить, что семечко действительно занесло миллионы лет
назад в Тянь-Шаньские горы, то придется допустить, что точно так  же занесло
его  в  горы  Кавказа,  Памира,   Альп  и  повсюду,  где   встречается  этот
очаровательный цветок.
     Впрочем, может быть, он и не  казался бы таким очаровательным,  если бы
рос на заливном лугу, на лесной опушке, на полевой меже. Может быть, он даже
потерялся бы там среди других полевых цветов, в  их пестроте и тесноте. Но в
суровых и  голых скалах, когда  на  целом дневном пути всего-то и  попадется
два-три цветка, он производит неотразимое впечатление.
     От одного корня отходят в разные стороны пять-шесть стебельков, образуя
пучок стеблей или,  можно даже  сказать,  розетку. Стебельки короткие,  ну с
палец или  чуть-чуть длиннее, тут  и листочки,  похожие  по форме на  листья
наших ромашек. Но только  и  листья, и стебельки -- все покрыто,  как инеем,
ярко-белым  пушком. На каждом стебельке --  по крупному  ромашковому цветку.
Цветы прикасаются друг к другу, собраны в изящный букетик. Не знаю, ярче  ли
эти цветы своих равнинных сородичей,  но среди бестравных, серых, коричневых
и черных скал они не просто цветут, а светятся и сияют.
     Эти ромашки  попадались нам, когда  мы ходили на ледник,  и, как видно,
Александр  Александрович велел сорвать экземпляр-другой, чтобы засушить или,
по крайней мере, вдоволь налюбоваться. Во всяком случае, когда  мы пришли на
бивуак и расселись на  камнях  (момент, когда еще не  начали переобуваться и
переодеваться), молодой  человек по  имени Илья прошел к  палатке с кустиком
эдельвейсовой ромашки в руках.
     --  Ой,  Илья, какие цветы!  -- восторженно  воскликнула  Лида, которая
дежурила в этот день по бивуаку, готовила нам  еду  и, естественно, не могла
увидеть  эдельвейсовую ромашку  там,  где она растет. -- Илья, дай  мне этот
цветок!
     -- Еще чего! -- буркнул Илья и ушел с цветами в палатку.
     Меня  поразил этот  коротенький  разговор.  Конечно, у  молодости  свои
законы. Девушка  даже и не  обиделась на Илью. Но все  же, как говорится, во
все времена и у всех народов, если  женщина, девушка сама попросила  цветок,
разве можно было его не отдать?
     Во-первых,  мне  захотелось преподать  этому парню Илье маленький урок,
который,  может  быть, еще  пригодится  в жизни,  а  во-вторых, мне хотелось
подарить Лиде  желаемый цветок, поэтому я встал с  камня  и,  хотя ноги  мои
после дневного  похода почти не  двигались, пошел на крутой гребень  морены,
чтобы перевалить через него и на другом склоне во что бы то ни стало сорвать
эдельвейсовую ромашку.
     Затея была безнадежна. Еще не смеркалось, но через четверть часа быстро
начнет темнеть. В дальние поиски я пуститься не мог. Вблизи бивуака -- какие
могут  быть  эдельвейсовые ромашки? Но  я знал одно:  когда  у  стихотворной
строфы  есть  уже  три хорошие  строчки,  четвертая не  может  не появиться.
Внезапно   возникшая   маленькая   лирическая   ситуация  похожа   была   на
стихотворение,  написанное   на  три  четверти,  и  логическое  его  течение
исключало всякий другой конец, кроме того, что я сейчас немедленно  найду  и
сорву эдельвейсовую ромашку. Сейчас я встану на склоне морены и, не сходя  с
места, оглядевшись вокруг, увижу этот цветок.  Так должно быть. Или я ничего
не  понимаю в  поэзии.  Эдельвейсовая  ромашка  должна  появиться,  хотя  бы
материализовавшись из моего желания ее увидеть.
     Серые камни морены были холодны и безжизненны. Одно место альпинисты из
года в год  приспосабливали для выбрасывания консервных банок, очень удобно.
Подняться   от  палаток  на  острый  гребень  и  высыпать  банки  на  крутой
противоположный  склон.  Катятся со  звоном  и  грохотом.  Все больше из-под
сгущенного молока и  печеночного паштета. Вид заурядной  помойки. Среди этих
банок --  пышный,  не привядший  еще,  в полном  цвету  семицветковый кустик
эдельвейсовой ромашки.  А то, что среди  консервных  банок,--  имеет ли  это
какое-нибудь значение?
     Бережно я извлек из почвы крепко укоренившийся кустик и в двух ладонях,
словно живого птенца, понес вниз, к бивуаку