ядет на камни,
которые сзади находятся очень близко от спины (крутизна осыпи), но ни в коем
случае  не полетит головой  и лицом  на камни,  которые,  по  причине той же
крутизны, далеко внизу и нужно еще до них долететь.
     Александр  Александрович  за  пять   минут   превратился  в  маленького
человечка,  стоящего там, где черная каменная река  осыпи впадает  в зеленое
озеро субтропического  луга, и дал знак рукой. Побежал  вниз  и я. Все мы по
очереди сбежали вниз, мне было легко, стоя внизу, смотреть, как лихо прыгают
парни, как девушки, некоторые смело, некоторые скованно, делают то же самое.
Только  на  время,  когда  сбегала  Ольга,  мне  хотелось  отвернуться  либо
зажмуриться, но благополучно сбежала к нам и она. Собрались для разбора.
     -- На  первый раз очень неплохо. Но форсить вам  пока  не  надо. Игорь,
например, бежал очень смело, быстро и даже красиво, но в его  спуске не было
запаса надежности. Я, например, за него боялся. Казалось, он в любую секунду
может упасть. Он не  упал, слава  богу, но глядеть  на него  было страшно. А
надо спускаться и  быстро,  и красиво,  и  надежно. Сейчас мы  поднимемся  и
сбежим еще раз...
     Для  удобства  повествования  я  не  оговорился несколькими  страницами
ранее,  что  при   отработке   травянистых  склонов   и   осыпей   Александр
Александрович разделил нас на два отряда. Одним руководил он сам, а во главе
другого    поставил   Валерия   Георгиевича,    энергичного   и    азартного
физкультурника, но вовсе не  альпиниста.  Получалось так,  что,  собрав  оба
отряда  вместе, Александр Александрович рассказывал  и показывал  нам (делая
вводную),  а потом мы расходились и  отрабатывали все практически, каждый  в
своем отряде. Мы с  Ольгой были в отряде Александра Александровича, и все бы
шло хорошо и не понадобилось бы мне упоминать об этом разделении, если бы  в
конце  занятий Александру  Александровичу не пришло в  голову  поменяться  с
Валерием Георгиевичем.  Ему  захотелось посмотреть, как  действует без  него
второй отряд. И в этом не было бы еще никакой беды, но  занятия кончились, и
по плану  нам  предстояло перевалить через  гребень горы, чтобы спуститься в
лагерь по ее противоположному склону. Вместо того чтобы соединить оба отряда
для преодоления гребня, Александр  Александрович вдруг распорядился, крикнув
издали:
     -- Валерий Георгиевич, ведите отряд на гребень. Там встретимся.
     Так мы неожиданно  оказались  под началом  Валерия  Георгиевича. Уже  с
первых  шагов  мы  почувствовали  перемену   в  руководстве,  в   методе,  в
альпинистской  осведомленности,  в   темпе.  Вместо  ровного  и   уверенного
подъемного  шага  мы  рванулись   вверх   и  через  несколько  минут  начали
задыхаться, оступаться, поскальзываться, карабкаться, помогая себе руками. Я
думал, что только одному мне  столь  нелегко дается новый стиль руководства,
но, оглянувшись, я увидел, что и все остальные дышат тяжело и карабкаются на
четвереньках.  Вскоре,  не зная склона,  руководитель  завел  нас в  ужасный
колючий кустарник, и  сзади раздался  ропот.  В дополнение  ко всему  дорогу
перегородили скальные выходы.  Время от времени ведущий останавливал нас,  а
сам один уходил вверх, чтобы разведать дорогу и прикинуть, как нас вести.  И
возможен  ли  вообще  здесь  проход.  Эти  минуты  были  для  нас  желанными
передышками, однако  неуверенность  ведущего  передалась и  нам. А известно,
что, когда человек не уверен в дороге (например, заплутавшись), он старается
пройти эту дорогу  как можно быстрее, он жаждет  уверенности. Он думает, что
сейчас  рывком  преодолеет  неизвестный  участок  и  тогда  наступит  полная
ясность.  Но  ясности  не  наступает,  потому  что  вся  дорога  оказывается
неизвестной, а может быть, и неправильно выбранной.
     Между тем  скалы становились все сложнее, одуматься мы не хотели и  все
более  отчаянно и  судорожно рвались  вверх.  Сзади  раздался трезвый  голос
одного  из  ребят, обращенный  как бы  не  к Валерию  Георгиевичу,  а к себе
самому:
     -- Здесь  уже есть куда  падать.  Такие  скалы полагается проходить  со
страховкой.
     Когда запаленные, обливающиеся потом, с онемевшими мышцами рук и ног, с
болью в легких, с окровавленными о колючки руками мы  все  же  выбрались  на
гребень, Александр Александрович со своим отрядом стоял уже там, и  были они
спокойны и свежи, словно и не совершали подъема.
     -- Проверим пульс. Нашли? Внимание! Раз!
     Пульс трепыхался под пальцами, как воробей, накрытый ладонью и желающий
вырваться.  Я  едва  успевал  считать  пулеметную  дробь  сердечных  ударов.
Александр Александрович  стал задумчив после того, как мы  сообщили ему свои
результаты. Самого  себя  я не  видел, но  на Олю  было жалко смотреть.  Она
хватала воздух открытым ртом,  а  сквозь  прирожденный постоянный румянец ее
щек,  особенно в  складках (на  месте будущих  взрослых морщин),  проступила
известковая бледность.  С  этой минуты  исподволь,  осторожненько  Александр
Александрович  стал  готовить нас  с Олей,  особенно  Олю  (вернее,  меня  в
отношении Оли), что, может  быть, нам придется отказаться от  восхождения на
вершину.
     Но  пока что  нам предстояло всего лишь  спуститься в  лагерь. В голове
отряда опять шел Александр Александрович, и с  нашего гребня  мы видели, как
на  противоположной стороне открывшейся  перед  нами  долины  с  грандиозной
вогнутой плоскостью лежал ярко-зеленый травянистый  склон. Он сосредоточивал
наши  взгляды,  как  вогнутое  зеркало, хотелось  оттолкнуться  и  пролететь
полукилометровую толщу  воздуха,  так  ласкала наши глаза его чистая зелень,
которую как раз пересекало наискось (слева направо и снизу  вверх)  рыжее, с
фалангу мизинца величиной, пятнышко горной косули.
     Итак,  утреннего  томительного состояния -- сумею ли я  сегодня сделать
все, что  предстоит, что  будут делать все  остальные, -- больше не было. До
нового утра. Сегодня все сделал. Худо ли, хорошо ли, но справился. Теперь --
два часа пути  в лагерь. Два часа,  и  все под  гору!  Сердцу легче, а ногам
тяжелее. Может, и  не тяжелее, чем в гору,  но неудобнее. Очень  неудобно  и
непривычно  ногам спускаться  по  крутым  травянистым склонам.  Ноги  быстро
устают,  особенно в  щиколотках,  начинают  вихляться  и  подвертываться. Не
верится, что  где-то  есть  ровная земля, по  которой можно спокойно ходить.
Кроме того, в этот день, в эти последние два часа, на меня навалилась жажда.
     Водный баланс еще  не  отрегулировался  в  моем организме. Из меня вода
льется и  правда  как  из выжимаемой  тряпки, а  пить  я  стараюсь как можно
меньше. Вот почему  на  сегодняшнем походе неукротимая  жажда подступила  ко
мне: к гортани, к  губам, к  языку, к  небу. Сколько я мог бы сейчас выпить?
Например, пива? Да хоть  бы один глоток! Помню, однажды в летний день засели
с  приятелем... Нелепость какая,  если  посмотреть  отсюда,  с  травянистого
склона: нарочно возбуждали в себе жажду, чтобы потом ее утолять! При расчете
оказалось, что высосали  в тот  день  восемнадцать  кружек пива.  По  девять
кружек на брата. Зачем? Пить  ведь не хотелось тогда. Один бы глоток  сейчас
из  тех восемнадцати  кружек. Но некоторое  чувство мне говорит, что,  может
быть,  вовсе, если бы и поднесли к самым губам,  я  не стал  бы сейчас  пить
пива, ни одного  глотка. Пить хочется, это правда. Но я обсох наконец. Струи
пота не щекочут лба и щек. Я иду легко. Сердце работает без нагрузки. Только
вот  ноги  немного  вихляются. Явственно  чувствуется, что  если  бы я выпил
сейчас бутылку пива, то снова сразу же бросило бы  меня в противный пот, а в
груди потяжелело бы, словно  вместо  сердца  положили туда  холодный  липкий
речной булыжник.
     Учебник говорит:  "Альпинист теряет много влаги, потребность  организма
во  влаге зависит от  высоты, сухости  воздуха,  сложности  пути,  нагрузки,
выносливости и тренированности альпиниста;  обычно она колеблется от двух до
трех  литров в  сутки,  а с высотой  возрастает.  Основное  количество влаги
организм  должен получать  во  время  утреннего и вечернего  приема  пищи на
бивуаках. Беспорядочный прием влаги в продолжение ходового  дня  недопустим:
это не  утоляет жажды, вредно действует на сердце,  повышает потоотделение и
приводит  к  вымыванию с потом солей  из  организма. Днем во время  большого
привала пить можно".
     "Во время большого привала пить можно". Скоро будет такой  привал. Даже
и не  привал, а ночлег. Мимо  наших палаток течет  ручей. Это не  ледниковая
вода, которая тоже по-своему сладка и холодна, но все  же пустовата, бессола
и пахнет только снегом и льдом. Этот ручей --  родник. Он  вытекает из земли
невдалеке от нашего лагеря.
     От  места  рождения  до  палаток  он  пробегает по  земле  каких-нибудь
четыреста метров.
     Из многих кружек,  чисто  вымытых дежурными и  лежащих  под  деревом, я
выбираю большую фарфоровую чашку, случайно попавшую в компанию алюминиевой и
эмалированной  походной  посуды.  Ополаскиваю  ее в струе  ручья  и с краями
наполняю водой.  Одна черненькая  точечка крутится около белого дна в еще не
успокоившейся воде.
     Может  быть,  это  попала  песчинка,  может  быть, другая  какая-нибудь
соринка. Я черпаю снова, и теперь вода от края чашки до дна абсолютна чиста.
Я отхожу от ручья  и сажусь  под  деревом  на плоский удобный камень. Теперь
ничто  в  мире  не помешает  мне  выпить эту чашку самого  вкусного,  самого
сладкого,  какой только может  быть на  земле,  напитка -- фарфоровую  чашку
холодной  родниковой воды, зачерпнутую мной в ручье, светло и весело бегущем
мимо  нашего  бивуака в  тени арчовых кустов  по серым камням  в травянистых
бережках под чистым -- сегодня -- солнечным небом.
     ... Когда в  Москве  шли разговоры о восхождении  на вершину, имелась в
виду просто вершина, еще неизвестно какая -- какой высоты и какой трудности.
Может быть, Александр Александрович имел в виду нечто определенное, знакомое
ему, а может быть, и он не сразу принял решение.
     Не могу  вспомнить,  при каких обстоятельствах было произнесено впервые
слово Адыгене,  но постепенно  это слово стало повторяться все чаще  и чаще.
Так  на  фронте в  минувшую  войну  возникало новое направление.  Никому  не
известный ранее  городок или  пусть  хоть  и крупный  город,  но все  же  не
участвовавший в солдатских разговорах,  приказах и сводках, вдруг становился
как бы главным на всем земном шаре.  Все, от маршала до  солдата, знали, что
этот город придется брать, что не обойти его, не объехать, что он становится
судьбой, и действительно становился потом судьбой для сотен и тысяч человек.
     Кажется,  это  было  так.  Мы  с  Александром  Александровичем  шли  по
территории  лагеря,  намереваясь  поговорить  с  начальником  о  возможности
истопить  финскую  баню.  Около  палатки  начспаса (начальника  спасательной
службы) мы остановились, и начспас, опытный альпинист, вынужденный (впрочем,
может  быть,  не без  удовольствия) сидеть в лагере,  мужчина  лет сорока --
сорока  трех,  с небольшими  голубыми глазками  на  красном лице,  спросил у
Александра Александровича, куда он намерен повести свою группу.
     -- Думаем сделать Адыгене.
     -- А чего не Электро? Проще же.
     -- Именно потому, что проще. И  потом, что это за название для первой в
жизни вершины? Адыгене звучит  лучше. Ребята, да  вот, возможно, и  Владимир
Алексеевич, будут делать первое восхождение. Пусть будет Адыгене.
     Сейчас мне странно  думать, что было время, когда я  не  сразу запомнил
это  слово  и даже  записал, чтобы не забыть и чтобы  при случае  произнести
правильно. Это слово ничего не говорило мне. Я скорее стал наводить справки.
Первые  сведения, я  почерпнул в одном научном труде, касающемся Киргизского
хребта.   "...С  продвижением  на  юг  высоты  хребтов  возрастают.   Гребни
становятся  круче  и  скалистее.  Реки  глубже врезаются  в  склоны хребтов,
расчленяя  их  на  многочисленные и различные по величине  и  форме массивы.
Особенно сильно  расчленен  мощный  Алаарчинский отрог. Его наивысшая  точка
(пик Семенова-Тянь-Шанского,  4875  м) является  одновременно  высшей точкой
всего Киргизского  хребта. Наиболее высокая вершина  Джаламышского отрога --
пик Адыгене -- достигает высоты 4404 м. Все остальные  вершины верхней части
бассейна имеют высоту не менее 4100 -- 4200 м  над уровнем  моря.  Весь этот
район представляет из себя мощный горный узел с богатым оледенением".
     Нетрудно  догадаться, что из  всей  этой  характеристики  мне  в первую
очередь  запомнилась высота  избранной  вершины  --  4404  метра,  и  я стал
сравнивать ее, пользуясь справочником, с  другими вершинами. Я  понимал, что
для  первого  восхождения  не  могла  быть   выбрана  очень   высокая  гора,
какой-нибудь там семитысячник, доступный только перворазрядникам и мастерам.
Но все же и четыре тысячи четыреста  да еще и четыре метра занимали в горной
шкале  не последнее  место. С определенным  злорадством я читал, что  высшая
точка  Пиренеев -- Пикоде-Ането --  3404 метра, главная вершина  Татр -- пик
Герлаховского -- 2655  метров, что наиболее  красивой  и популярной вершиной
Швейцарских  Альп  считается пирамида Маттерхорна --  4477  метров и что сам
знаменитый Монблан выше Адыгене всего лишь на 406 метров.
     Попадалась  на   глаза  разная   горная   мелочь:   Апеннины   --  2914
(Гран-Сассо),  Карпаты --  2543, Родопы  --  2191, Балканские горы --  2376,
Саянские горы -- 3491 метр... Правда,  Алтай  своей  высшей точкой превышает
Адыгене, но всего лишь на сто два метра.  Да что говорить! Ведь и  Казбек не
так уж далеко ушел от нашей избранницы: пять тысяч ноль тридцать три.
     В лагерном  клубе,  там, где висят фотографии высочайших  горных вершин
Советского Союза, а также разные поучительные плакаты, вроде:  "Переползание
ненадежного  снежного моста через  ледяную  трещину",  "Узлы для  связывания
веревок",   "Самозадержание    на   льду",   "Оказание    первой    помощи",
"Транспортировка  пострадавшего  в  носилках-корзине  и  в  носилках методом
волочения",  -- я обнаружил  картину-схему,  выполненную в синевато-белых  и
коричневых  тонах.  Картина  изображала Адыгене,  подступы  к ней  и  жирный
пунктир  наиболее удобного маршрута  восхождения.  Саму белоснежную  вершину
художник расположил в левой верхней части картона. Вправо к середине картона
спускался от  вершины  крутой  снежный склон,  из  которого  в  двух  метрах
вылезали  наружу   острые   скалы.  Спустившись   достаточно  низко,   склон
образовывал седловину и начинал опять подниматься. К этой-то седловине и вел
снизу  вертикальный  черный  пунктир, который  затем  поворачивал  налево  и
устремлялся вверх по  снежному склону, прокарабкиваясь по первому  скальному
выходу и огибая  второй. На вершине, как полагается, рдел  красный флажок. Я
побежал за тетрадкой и добросовестно переписал в нее объяснительный текст.

     ВЕРШИНА АДЫГЕНЕ (4404 МЕТРА)

     Местоположение
     Вершина   Адыгене   расположена   на   гребне   Джаламышского   отрога,
протянувшегося с  севера  на юг и с  востока на  запад.  От  вершины отходят
небольшие отроги. На северном склоне лежит крутой ледник.
     Маршрут восхождения.
     От стоянки "Электро" нужно пройти прямо на юг по галечниковой площадке,
подняться  правее  конечной  морены ледника и  войти в  ложбину между  этими
моренами  и  склонами  пика Электро. По  хаотическим  нагромождениям  камней
продолжается движение сначала на юг, потом на запад, в ущелье между массивом
пика Панфилова и гряды Электро --  Адыгене. Дальше идти следует  по моренной
гряде правее языка ледника Панфилова. Не доходя до конца моренной гряды,  по
крутой осыпи следует подняться на перевальную точку гребня.
     Подъем  от  перевальной  точки  гребня  до  вершины  осуществляется  по
широкому  разрушенному   гребню  крутизной  30°.  В  средней  части  подъема
встречаются  две скальные  гряды. Первая из них проходится  по  разрушенному
скальному  кулуару,  вторая  --  слева. Не  доходя  сто  метров  до  вершины
встречающаяся  на   пути   черная  скала  обходится  справа.  Для  страховки
восходителей в этом месте натягиваются перила.
     Спуск с вершины совершается по пути восхождения.
     Спуститься с перевального гребня удобнее по мелкой осыпи справа".
     Теперь я часто приходил в клуб и подолгу стоял перед картинкой.
     Очертания вершины, с ее  более крутым левым склоном  и с более пологим,
но зато и более протяженным правым, запечатлелись во мне, и я представлял их
себе  в любое время без  всякой  картинки.  К  тому же очень  скоро я сделал
важное  открытие, после которого  исчезла  надобность торчать  в клубе перед
живописным куском картона.
     Несколько ниже  лагеря по тому же Алаарчинскому ущелью стояли две юрты.
Около  них паслись  несколько коров и  две лошади.  Иногда доносился  оттуда
собачий брех. Зная по опыту, что  в  подобных юртах  всегда  имеются кумыс и
айран, я  предложил  Оле  прогуляться до юрт  и попить  одного  или  другого
напитка. Сумерек еще не  было,  но дело  шло к ним. Догадываясь, что в юртах
живут киргизы, я спросил у девушки, моющей в ручье молочную флягу,  спросил,
не сомневаясь, что она меня поймет:
     -- Кумыс бар? Айран бар?
     Девушка  посмотрела на  нас как  будто дружелюбно,  ничего не ответила.
Между тем, услышав постороннюю речь, из юрты вышла старуха.  Я обратился и к
ней с  тем же двойным  вопросом. Старая  женщина что-то  сказала девушке  на
своем языке, и девушка потянула за веревку и достала из ручья еще одну флягу
и  открыла ее. Старуха тем  временем принесла пиалу.  Мы  с Олей  выпили  по
большой  пиале  холодного (из  горного ручья!)  жирного айрана. Я  попытался
заплатить  за  него  доброй  женщине. С большим трудом  мне удалось  всучить
деньги.
     Не для того я вспомнил о нашем походе  за айраном Дело в том, что когда
я пил айран и оторвался от питья нa середине пиалы, перевел дыхание и поднял
глаза, то  увидел нечто знакомое и прекрасное. С того места, где стоял юрты,
просматривалось вдаль  одно поперечное ущелье,  которого  не видно из нашего
лагеря.  Вход   в  него  обозначался   двумя  холмами,  поросшими  лесом   и
кустарником. Эти две горы, обозначающие ворота в ущелье, находились недалеко
от нас и были видны во всех подробностях. Свет в эти часы распределялся так,
что  склоны,  обращенные   к   нам,  казались  темными.  В  глубине   ущелья
пересекались сбегающие справа и слева зеленые косогоры. Первые два косогора,
вторые два косогора (дальше и  выше первых), третьи два косогора  (дальше  и
выше  вторых), четвертые,  пятые... Их  только  условно можно  было  считать
зелеными, поскольку мы знали умом, что они травянистые; на самом же деле они
были: первые два, вблизи нас,-- действительно зеленые, точнее, темно-зеленые
от  затененности,  вторые  два --  светло-зеленые  (откуда-то падало на  них
больше  света),  третьи --  лиловые,  четвертые -- светло-лиловые, дальше --
синие,  голубые, похожие больше  на дымку, а не  на  горы, а  над  всей этой
убегающей  от  нашего  взгляда чередой, поднятая высоко в небо,  светилась и
сияла нежно-розовая снежная шапка  Адыгене! Я тотчас узнал ее по очертаниям.
Не мог не узнать. И что значила бы для меня теперь плоская масляная картинка
на картоне, когда сквозь начинающиеся сумерки я увидел ее настоящий снег, ее
настоящую поднебесную высоту, ее настоящую даль.
     Признаюсь, в эту  минуту я впервые  почувствовал,  что, может быть, мне
так  и  не удастся  взойти  на  эту вершину. Так она  и  останется  для меня
розоватым  видением, возникшим  над голубыми  горами в то мгновение, когда я
оторвался  от  холодной  кружки айрана и поднял свой  взгляд.  Есть на земле
вещи,  про которые человек вынужден бывает сказать,  глядя правде  в  глаза:
"Это не для меня. Это уже не для меня".
     С тех пор иногда в предсумеречные часы я уходил из  лагеря на то место,
откуда видна