мерением. Чтобы попасть на их место, я,  например,
должен  в этом году попасть на вершину и стать значкистом, потом, на будущий
год, сделать более сложное восхождение и стать  разрядником, и  только потом
уж... Но и  без всяких внешних и нормальных препон я,  плоскостной низменный
человек, никакими судьбами оказаться там, в белоснежном  поднебесье, не мог.
Я воображал, какой там снег, какой воздух, какое небо, какой разворачивается
перед ними кругозор. Одного я не мог вообразить -- себя на их месте.

     В  перерыве во  время скалолазания я сел отдохнуть на камень, где сидел
перед этим  Александр Александрович, и,  увидев книгу,  вроде  учебничка  по
альпинизму, начал ее листать. Меня привлек раздел, называющийся "Опасности в
горах".  Они, опасности,  оказывается, тоже  подразделяются на  группы. Одно
дело  --  опасности,   проистекающие   из  горного  рельефа,  как  такового.
Камнепады,  обвалы,  лавины,  селевые  потоки.  Другое  дело  --  опасности,
проистекающие из горного  климата. Туман, ветер,  дождь и снег, влекущие  за
собой  совсем  другие  последствия,  нежели  на  равнине.  Третье   дело  --
опасности, зависящие  от самих альпинистов.  Тут шли в учебнике  пункты этих
опасностей,  а на полях  карандашом рукой Александра Александровича написаны
против  каждого  пункта   фамилии,  имена.  Так,  около  первого  пункта  --
"Недостаточная подготовленность альпиниста  и  его поведение"  --  значилось
несколько имен: Женя Соколовский, Афанасий Шубин.  Володя Ворожищев, Альберт
Арзанов, Миша Андреев,  Художин... Пока я разбирал имена, написанные мелко и
неразборчиво,  подошел  хозяин  учебника,  сел  рядом со мной, и я  попросил
пояснить мне его пометки.
     -- Ну, Женя Соколовский. Вел отряд новичков. Приболел. Не посоветовался
с врачом, не  проверился, понадеялся на себя. При  подходе к вершине умер от
сердечной недостаточности.
     Афанасий  Шубин.  Я   ужe  рассказывал.  У  него  был  низкий  потолок.
Почувствовал  себя плохо.  Надо было  сразу  спуститься,  а  ему  показалось
неудобным  оставить отряд.  Художин  умер  от  сердечной  недостаточности на
склоне Победы, Альберт Арзанов на Алае, Миша Андреев на вершине Талган.
     --  А вот второй пункт:  "Ослабление  внимания на спусках  и на  легких
участках".  Тобой  помечены:  Игорь  Рощин,  Юра  Ветров,  Лена  Мухамедова,
Сахаров, Павел Меняйлов, Катя Бенюта, Ия Попова.
     --  Большинство несчастных случаев происходит  во время спуска. Человек
расслабляется,  демобилизуется.  Гора сделана, цель  достигнута.  Но пока не
спустишься  до травы,  восхождение  нельзя  считать  законченным. Ослабление
внимания на спусках после огромного напряжения вполне естественно, но оно-то
и приводит к несчастьям. Игорь Рощин и Юра Ветров сделали шестерочную стену.
Есть на Кавказе гора Чатын. А на спуске улетели.
     Я никак не мог привыкнуть к этому альпинистскому термину -- "улетели".
     -- Куда улетели?
     --  Улетели.  Поисковые работы  не увенчались успехом. Искать там очень
трудно.  Активные камнепады. Как известно, камнепады усиливаются днем, когда
и надо искать.
     -- Почему днем усиливаются камнепады?
     -- На солнце гора обтаивает. Сочится вода. Ну вот.  А Лена Мухамедова и
Сахаров улетели при спуске с Датых-Кая. Это Домбай. Они шли в  одной связке.
Говорят, Сахаров все время шутил: "Что это за гора, делать нечего". Улетели.
Павел  Меняйлов в связке с двумя девочками летел по снежному скату. Скат был
просторный и сначала чистый. Их унесло на одной веревке и все время дергало,
когда  кто-нибудь из них  пытался остановиться. К несчастью, снежный скат на
их пути ощерился  поперечным скальным выходом. Невысокие  зубцы, выступающие
из снега. Зубчатая черная гребенка. Павел ударился лицом, и ему выбило зубы.
Ию  перебросило  через скалы, и она  осталась невредима.  Потом  стала  даже
мастером спорта. А Катя Бенюта ударилась затылком.
     -- Теперь  пункт: "Пренебрежение страховкой и  невыполнение технических
правил". Опять почему-то Павел Меняйлов.
     --  Этот  случай  я  помню.  Тогда  я  шел вместе  с Павлом.  Невысокая
стеночка.  Павел собирался  идти  без  страховки.  То  же самое  --  "делать
нечего"! Я настоял на страховке, и хорошо сделал, потому что Павел сорвался.
     -- Значится у тебя па полях имя Кима Кочкина.
     --   Пренебрежение  правилами.  Шел  с  нижней  страховкой.  Полагается
забивать  крючья  через  каждые три метра, чтобы в  случае срыва  не  лететь
больше шести метров. А он на тридцати метрах веревки забил только один крюк.
Сорвался, и ему веревкой переломало все ребра.
     -- Четвертый  пункт: "Переоценка своих сил и технических возможностей".
Стоит имя Кирилла Шлыкова.
     -- Собственно говоря,  там их было двое. Но имя первого альпиниста я не
помню. Два  значкиста, то  есть  даже и не  разрядники. Решили сразу сделать
"пятерку".  Траверз Ушбы. Очень сложная и капризная  гора.  Из  лагеря  ушли
ночью,  тайком, надеялись доказать, удивить. Один улетел  в сторону Сванетии
на Гульский  ледник. Не  нашли. Кирилл  Шлыков остался без  веревки. Пытался
спуститься. Ушибы, вывихи. Вместе с лавиной его  вынесло на ледник.  Черный,
обмороженный,  почти  невменяемый  полз  на  животе. Случайно  обнаружила  и
подобрала грузинская экспедиция.
     -- Пятый  пункт. "Одиночные хождения". У тебя тут значатся некто Герман
Буль и некто завхоз.
     -- Одиночные хождения -- соблазнительны,  но очень опасны. Герман  Буль
--  австриец,  легендарный  спортсмен.  Ходил  только   в  одиночку.  Сделал
восьмитысячник. Сделал массу стен, а погиб на довольно простом восхождении.
     С  завхозом  --  особая  история. Фамилия  его  была  Кассин,  а звали,
по-моему, Юрой. Завхоз экспедиции на пик Коммунизма. Высшая точка Советского
Союза. Обязанности  завхоза:  продукты, снабжение, снаряжение,  а  он  вдруг
исчез. Думали,  что пошел  поснимать горы и  провалился в  трещину  ледника.
Начались поиски, как это часто  бывает  в горах,--  бесплодные.  Никому  и в
голову  не могло  прийти,  что  он  пошел  на  вершину.  Пик  Коммунизма  --
семитысячник.  Прежде  чем  его  штурмовать,  альпинисты  роют  на подступах
пещеры,  забрасывают в них продукты.  Штурму предшествует длительная  осада.
Покорение таких вершин  доступно только коллективу с хорошей организацией. И
вдруг альпинисты, взойдя на пик, обнаружили  там записку завхоза. Видимо, он
уже  сошел   с  ума:   "Благодарю   бога,  Кирилла  Константиновича  Кузмина
(начальника  экспедиции) и  моих детей, которые дали мне силы прийти сюда. Я
погибаю. Нет  сил на спуск. Нет  продуктов.  Но  я  счастлив, что осуществил
мечту своей жизни".
     В учебнике были еще и другие пункты опасностей с карандашными пометками
на полях, но после рассказа о завхозе мы задумались, замолчали, да и перерыв
кончился. Я отошел от камня, привязался к веревке:
     -- Страховка готова?
     -- Готова.
     -- Пошел!
     Пятый, на вид устрашающий, а на самом деле не столь уж  сложный маршрут
новел меня вверх от плиты к плите и от глыбы к глыбе.
     Да,  все  так  примерно и  говорили: "Аксай  --  генеральная  репетиция
восхождения". Так  примерно оно и было. Если  ты сходил на Аксай, это еще не
значит, что взойдешь на  Адыгене.  Но если  ты не  взошел  на  Аксай, то про
восхождение на вершину надо забыть в тот же день.
     У  начспаса, у инструкторов я  расспрашивал, что тяжелее:  ледник Аксай
или  подход  к  вершине,  к  стоянке  "Электро",  откуда  обычно  происходит
восхождение на Адыгене.
     -- Аксай  физически потруднее, но интереснее. Быстрей набор высоты. (То
есть,  значит, попросту,  очень  круто.-- В. С.). Веселая такая морена. А на
подходах к Адыгене как начнутся эти занудные травянистые холмы -- что волны.
Идешь, идешь... Но сама вершина, конечно, труднее ледника.  Восхождение есть
восхождение.
     Никто не  мог точно сказать мне, сколько часов придется идти на ледник,
до  так называемой стоянки Рацека. Кто говорил --  десять часов, кто говорил
-- шесть, Александр Александрович успокаивал:
     -- К вечеру там будем. Правда, два взлета.
     -- Какие взлеты?
     -- Взлетом у нас называется быстрый набор высоты.
     -- Это когда очень круто?
     --  Да,  противная  там  морена.  Само  по  себе  ничего страшного,  но
рюкзаки...
     Одни  называют  морену "веселенькой", другие "противной". Какой-то  она
покажется мне? И действительно,  рюкзаки.  Ноги  можно считать проверенными.
Ботинки разносились. Ногами -- я  уверен -- дойду. Но как я буду чувствовать
себя  под рюкзаком? Не  могу вспомнить, когда  в последний раз носил тяжелый
рюкзак. В армии,  бывало, ранец, скатка, оружие. Тоже сладкого мало. Но ведь
это было  когда? И сколько мне  было лет? А если начну  задыхаться с тяжелой
ношей  на этих взлетах?  А если  я  просто не смогу идти с рюкзаком в гору в
течение целого  дня?  И как  это  выдержит  Оля,  которой  вообще  запрещены
тяжести?
     За  два дня  до выхода я начал с  Олей осторожный и окольный разговор о
трудностях  похода, когда нельзя ни отстать,  ни остановиться без времени, о
том,  как режет плечи, как тяжело приходится сердцу и ногам. Но Оля прервала
мои разглагольствования деловым вопросом:
     -- Ты не узнал, сколько туда идти?
     -- Говорят, десять часов.  Ты понимаешь? Десять часов с рюкзаком, и все
в гору. Не шестой ведь этаж.
     -- Ну что ж, когда-нибудь надо пройти десять часов, и все в гору.
     Крыть, как говорится, мне было нечем. Между тем настал волнующий час --
осмотр у лагерного врача. За пять минут лагерный врач с бородой, ленинградец
Лев Николаевич,  мог разрешить все наши колебания, сомнения, проблемы: "Идти
на Аксай, а тем более на восхождение -- запрещается". Достаточно даже -- "не
рекомендуется". Ну,  и  напишет  там  по-своему: "Шумы в  сердце,  медленное
успокаивание пульса, общая физическая неподготовленность..." Он  знает,  что
написать.
     Но нельзя уехать из гор, не увидев снега и льда, не ослепившись (даже и
через солнечные очки) сверканием снега, поднятого столь высоко, столь близко
к небу, не надышавшись прохладой, источаемой снегом вопреки горячему солнцу,
не  ощутив  податливого,  крупнозернистого, слегка подтаивающего  сверху, но
никогда не тающего снега, под широким и тяжелым своим ботинком.
     Оля скрылась за дверью врача, а я остался "болеть за  нее", усевшись на
камень перед медицинским домиком. Сейчас Лев Николаевич заставит ее двадцать
раз  быстро  присесть, сердечко  ее  затрепыхается, дыхание  собьется, и  не
видать  ей  тогда  горного снега.  А  если  сейчас  она его  не  увидит,  то
когда-нибудь в другой раз -- тем более. Когда у нее будет другой такой раз?
     После  склонов  и осыпей Александр Александрович  твердо решил, как мне
показалось, не брать Олю на  высоту. Правда,  после скал у него потеплело  в
глазах. Эту теплоту Оля заработала своей  самоотверженностью.  Но  есть  для
него известная доля  риска. Случись что-нибудь с каждым из нас -- неприятно.
Но  мы  люди  взрослые. С  каждым  может  случиться.  Комиссия разберется  и
установит, что  за Александром Александровичем вины в случившемся  нет. Если
же с Олей  произойдет несчастный  случай, то из-за ее  малолетства  вся вина
упадет, во-первых, на  Александра Александровича, а во-вторых, на бородатого
этого  лагерного  врача.  Ради чего же  им обоим  идти на  риск? Однако  Оля
выпорхнула  на крылечко веселая  и довольная. Нижняя  губка прикушена, глаза
смотрят вниз -- первый признак ее радости, довольства собой и жизнью.
     Итак, последняя преграда упала. Теперь  --  только мы сами, наши  ноги,
наши плечи, наши "насосы" и наша воля.

     На  сборы  ушло все утро. Свернуть  бивуак,  уложить рюкзаки.  Палатки,
спальные  мешки, одежду, снаряжение  (веревки,  кошки,  страховочные  пояса,
карабины,  крючья,  молотки),  продукты, примусы,  бензин,  даже  дрова  (на
подмогу бензинным примусам) -- все  пришлось  брать с собой.  Надо было  еще
убрать  мусор на месте  бивуака.  Только к  десяти  часам мы построились  на
линейку. Вернее,  выстроились в  линию наши огромные  рюкзаки,  а мы  встали
скромненько каждый около своего рюкзака.
     Альпинизм --  прежде всего рюкзак. Альпинист -- вьючное животное. Много
раз я слышал эти шутливые изречения, но считал их вот именно шутками. Теперь
же, пробуя приподнять с  земли свой  рюкзак, я начал  понимать,  что,  может
быть, тут и  нет большого преувеличения. Я и не видел никогда, чтобы рюкзаки
наполнялись   так  умело  и  плотно.   Обычно  наполненный  рюкзак  в  нашем
представлении --  нечто  округлое, равное в ширине и высоте. Но оказывается,
рюкзак, если его умело  и  доверху уложить, это  большой вертикальный мешок,
высота которого, по крайней мере, в два раза превосходит его ширину.
     Александр  Александрович  обошел  строй  и  потютюшкал  каждый  рюкзак,
проверил,  как все  уложено.  Важно,  чтобы  сторона рюкзака, которая  будет
соприкасаться со спиной, была ровная, мягкая.
     -- Что я вам скажу? Идем на Аксай, под Корону, отрабатывать снег и лед.
Высота стоянки 3200, высота, где будем заниматься, -- 3800.  Места красивые,
увидите настоящие горы, если  повезет  с  погодой.  Но  можно просидеть  там
неделю  и  не  увидеть  ничего,  кроме  тумана  и   дождя.  Одновременно  --
акклиматизация, привыкание к высоте. Без Аксая нельзя идти сразу на вершину.
С рюкзаками идти тяжело, но ничего не поделаешь. Мы не берем лишнего. Только
самое необходимое.  Никто за  нас туда не понесет  ни палаток,  ни хлеба, ни
крупы, ни веревок. Рюкзак надо нести не на плечах, а  на спине, вернее, даже
на  крестце,  иначе не  донесешь.  Согнитесь вот  так, немного прогнитесь  в
поясе,  рюкзак  хорошо и  удобно  ложится на  поясницу, а  плечи  его только
поддерживают. Пойдем  в  нашем обычном  темпе. Пятьдесят минут  идем, десять
минут отдыхаем. Кто может,  пусть возьмет под клапан рюкзака еще по два,  по
три  полена. Дрова так нужны. У всех ли есть темные очки? У  кого нет, может
сразу  оставаться здесь.  Без  вариантов.  Вы,  наверно, знаете,  что  после
горного снега человек, если  он был без темных  очков, теряет зрение.  Потом
это проходит.  Но  ослепнуть  даже на  три  дня -- неприятно.  Вопросы есть?
Надеть рюкзаки, приготовиться к движению. Валерий Георгиевич -- замыкающий.
     Когда  начался  первый,  пока  еще  травянистый, подъем, я  оглянулся и
увидел, что наш отряд из двадцати пяти вьючных единиц  представляет собою на
горном склоне живописное и внушительное зрелище. Между идущими  образовались
интервалы  по четыре, по пять  шагов,  так что вся  вереница  растянулась на
добрую  сотню метров.  При виде сверху рюкзаки казались  больше самих людей,
загораживали их и как бы придавливали к тропе. Кто нес в руках дополнительно
к  ледорубу стойку для палатки,  кто канистру с бензином, кто пустое  ведро.
Совсем  внизу  и  вдали  Валерий  Георгиевич усердно волок на  плече большую
причудливую корягу  (на  топливо), один  взгляд на которую воодушевлял меня,
потому что такой коряги на моем плече не было.
     Словно не идет, а с ноги на ногу переминается  наш отряд. Длинное яркое
тело отряда  похоже  на  огромное  фантастическое  пресмыкающееся,  которое,
слегка лишь изгибаясь и колыша сочленениями, медленно заползает на гору.
     Еще недавно, до того как примкнуть  к альпинистскому сбору, я,  если бы
прогуливался по  ущелью  и, сидя на камне, увидел такой отряд,  удивился бы:
что за охота  людям  тащиться в  горы с такими тяжестями? Посочувствовал бы,
вероятно, им, вспомнил бы  непременно пресловутую  песенку: "Умный в гору не
пойдет, умный  гору обойдет" -- и,  проводив навьюченных людей соболезнующим
взглядом, налегке и с чувством превосходства, постукивая по камешкам палкой,
пошел бы вниз к шумящей реке.
     Если  бы  подобная  встреча произошла несколько дней назад, когда я уже
был членом  альпинистского  сбора,  то я  ужаснулся бы, вспомнив,  что и мне
предстоит  через три  дня  тащиться  наподобие  их,  защемило  бы сердце  от
неотвратимости надвигающегося испытания.
     А  теперь  вот  и  я  сам иду  в  голове  отряда, вслед за  Александром
Александровичем,  прислушиваясь,  как  там  дышит Оля, идущая вслед за мной.
Дышит тяжело, как и я. Взглядываю  на других, сзади идущих  девушек: тоже не
прогуливаются, тоже в  капельках пота лоб и  нос. Девчонки идут,  Оля  идет,
надо идти и мне.
     Когда  у человека ничего  не болит, он забывает о  существовании разных
органов, почек, печени, сердца, желудка, всевозможных желез. Но он все время
помнит  о левой почке и точно знает место ее  нахождения, если она временами
ноет и  покалывает. Я  думал: о чем мне придется все время помнить в походе,
что мне  будет наиболее  досаждать?  Ноги,  которые  будут болеть,  намнутся
башмаками или просто устанут? Плечи,  которые нарежет рюкзак? Жажда, которая
будет  мучить? Спина, которой  непривычно в присогнутом  положении?  Сердце,
которое откажется от такой необычной нагрузки?
     Жажды не было. Ног не было до конца похода. Первое время были плечи. Их
действительно  резало. Я  пытался  сдвигать  лямки  немного вправо,  немного
влево, но это был самообман. Тогда я постарался усилием воли забыть о них, и
это мне почти удалось. Но появилась левая рука, которая от перетяжки в плече
онемела вся,  от плеча  до пальцев, так что если я пытался дотронуться ею до
носа (смахнуть капельки  пота), то попадал на ухо или  на  рот. Она потеряла
чувствительность  и  координацию.  Некоторое  время  была  спина,  но вскоре
привыкла. Вообще же до первого взлета,  можно сказать, ничего не было, кроме
левой  руки. На взлете появились легкие, грудь, дыхание, гортань -- все, что
связано  с  воздухом.  Короче  говоря, появился  воздух, которого  стало  не
хватать. Но до этого было два привала.
     -- Зато снимешь рюкзак -- и почувствуешь крылья  за спиной, способность
взлететь! -- говорил Александр Александрович.
     Действительно, когда он остановился наконец, повернулся лицом  к отряду
и  объявил  привал, я, сняв  рюкзак  с плеч,  сделался  на несколько  секунд
невесомым.  Задние  подтягивались  еще  к  месту  привала, а  я  уже  сидел,
привалясь к рюкзаку, и радовался, что  выиграл ну хотя бы минуту. Левая рука
исчезла, ожила, соединилась с остальным организмом и растворилась в нем.
     -- Можно съесть два-три  кусочка сахара,-- объявил наш  предводитель.--
Лучше, если их сосать под языком. Прямо в кровь. Каждая капля дорога.
     Кто-то из студентов вслух занялся арифметикой:
     -- Так... Если во мне семьдесят пять килограммов да еще двадцать пять в
рюкзаке, а перепад высоты у нас будет полторы тысячи метров... Умножим.  Сто
пятьдесят тысяч килограммометров  работы. То есть один  килограмм поднять на
сто пятьдесят километров или одну тонну поднять на сто пятьдесят метров. Это
я  один  должен поднять тонну на сто пятьдесят метров?  --  удивился студент
своим  собственным  арифметическим  выкладкам.--  Два  кусочка   сахара  мне
маловато.
     Вспоминаю  некоторые  застолья.  Узбекские  пловы. Грузинские  шашлыки.
Датские  бифштексы. Кусок  мяса  величиной с  тарелку, высотой со  спичечный
коробок,  поставленный  на  попа, истекающий  соком и  тающий во рту, словно
хорошее сливочное масло. Две дюжины устриц в Париже как предисловие к ужину.
Килограммовая  рыба,  запеченная  в  керамической  посудине,  в  пригородном
ресторане  в Софии.  Киргизские бешбармаки,  когда  пятью-шестью  человеками
съедается практически  целый  баран,  да  еще тесто  к  нему,  да  еще  гора
помидоров, да  еще кумыс  из  большой  пиалы...  Но даже  и  без крайностей,
московский обед в теплой компании состоит из  такого количества  этих  самых
калорий, что энергии  от  обеда,  право же, хватило  бы толкать  паровоз  на
протяжении нескольких километров. А что делаем после обеда  мы,  куда деваем
энергию?  Сидим  на  совещаниях. Садимся  за стол  и просматриваем рукописи.
Газеты,  телефонный  разговор, телевизор. Как если  бы  упомянуты