а  Старостина, Тамара, Лена Цимбалова,  Галя.  Возьмем  ребят. В
одной палатке  --  парни,  уже  отслужившие  в  армии,  в другой  -- еще  не
служившие. И все это совершенно стихийно. Интересно, не правда ли?
     Надо сказать о  некоторых  других обитателях  бивуака,  кроме основного
студенческого состава группы.
     С    Валерием    Георгиевичем   Лунычкиным,   заместителем   Александра
Александровича  по  физической  подготовке, мы  уже  кратко познакомились. С
опозданием  на три  дня  приехал  еще  один преподаватель  института, геолог
Никита Живаго, что называется, крупный, но отнюдь  не полный мужчина. Должно
быть,  ему, подобно  мне,  захотелось  встряхнуться.  У меня было перед  ним
преимущество  в годах (он лет на семь  старше), а  у  него передо мной  было
преимущество  в том, что как геологу ему приходилось больше ходить по горам.
Он  побывал  даже на Эльбрусе.  Но все  же в дальнейшем  наши впечатления мы
формулировали   немного   по-разному.   Я   говорил  во   время   очередного
десятиминутного привала или когда останавливались на ночлег:
     -- Трудно, но можно. Никита Васильевич отвечал:
     -- Можно. Но очень трудно.
     Был еще  один  взрослый  участник в  группе  --  Альгерт Михайлович, по
профессии инженер,  но  альпинист,  мастер спорта,  а  по  происхождению  из
давным-давно обрусевших немцев.
     У него очередной  отпуск.  Александр  Александрович  по старой  дружбе,
скрепленной   совместными   "пятерками"   и   "шестерками",   попросил   его
присоединиться  к  группе,  чтобы  вся  программа не могла  сорваться  из-за
какой-нибудь неожиданности. Ведь если бы Александр Александрович заболел или
получил  травму (и  то и  другое  вполне возможно  в горах), то пришлось  бы
приглашать для восхождения постороннего инструктора из лагеря.
     Александр Александрович, Валерий Георгиевич и Никита Васильевич спали в
одной палатке, каждый в своем спальном мешке. Их командирская палатка стояла
немного в  сторонке. Альгерт  Михайлович поставил  себе отдельную  небольшую
палаточку.
     Хотите  ли несколько  штрихов  бивуачного и лагерного  быта?  Александр
Александрович  назначил в группе "мать" и "отца".  Матерью была Лена Басова,
деловая  и  спокойная девушка,  несколько  постарше своих подруг, а отцом --
Виталий Ярош, высокий, сутуловатый парень, говоривший, как мне показалось, с
отдаленным украинским  акцентом. У  "матери" хранились все деньги,  которыми
располагала группа,  и она этими  деньгами распоряжалась. Когда было решено,
что завтракать я буду на бивуаке, а не в столовой, то деньги за эти завтраки
я  вручил  тоже "матери".  Значит, она была  вроде казначея.  Практически же
снабжением   занимался   Виталий.   Ездить   во  Фрунзе   пополнять   запасы
продовольствия, хранить их входило в его обязанности.
     Двое дежурных -- юноша и девушка -- превращали продукты в пищу, горячую
и в общем-то годную к употреблению.
     Очаг  с  самого  начала  расположили  около  большого бегемотообразного
камня, на котором вечером,  когда после исполнения  всех  хозяйственных нужд
очаг  превращался  просто  в  костер,  рассаживались  кто  успел.  Остальные
садились вокруг огня на других, более мелких камнях.
     Ребята где-то нашли спинку от кровати, положили ее над очагом, и теперь
можно было  обходиться без обязательных на  каждой туристской картинке палок
над костром  --  для подвешивания кастрюль  и  ведер.  Более прозаично, но и
более  удобно,  кастрюли и  ведра  ставились у  нас, как на  плиту,  на  эту
решетчатую спинку кровати. Основными продуктами были рис,  манка, макаронные
рожки,   какао.  Дополнительными   --  мясные  консервы,  сгущенное  молоко,
печеночный  паштет, сливочное масло. Разумеется, хлеб.  Мисок не хватало  на
всех. Некоторые девушки объединялись и ели кашу или рожки из одной миски. То
же самое Делали  мы  с  Олей. Дежурная  клала нам  в  миску  двойную  порцию
огненной -- из ведра -- еды.  Мы  отходили в  сторону,  садились на  камни и
поглощали  горячее варево, водя ложками по обочинам миски, где каша остывала
быстрее.
     После  каши  или  рожков  следовала кружка  какао, сваренного в  другом
ведре,  со сгущенным  молоком.  С  какао  съедался  кусок  хлеба, намазанный
сливочным маслом.
     Однажды Оля взмолилась, узнав, что на ужин опять будут рожки. Я взял ее
с  собой  в  лагерную столовую. Однако по закону  подлости  (в существовании
которого  не сомневаются  все  более  или менее  наблюдательные  люди)  и  в
столовой в тот вечер оказались те же самые рожки.
     Я не обедал на бивуаке  (кроме походных дней), поэтому  не знал, какими
супами кормили "мать" и "отец",  свою прожорливую после  скалолазания ораву.
Только один раз поневоле пришлось принять участие в их обеде.
     Наступила   очередь   Ольгиного   дежурства.   В    силу    обостренной
добросовестности и  стремления делать все хоть немножко  лучше,  чем другие,
она уже за два дня была озабочена и встревожена.
     --  Папа!  Как  же  я буду  кормить  их рожками,  если они мне и  самой
надоели?
     -- Как следует надоели?
     -- Когда  в Москве ты захочешь сказать  мне какую-нибудь гадость, скажи
одно только слово -- "рожки". Этого будет вполне достаточно.
     Выручил случай. Альгерт Михайлович, побывав после подъема за кустиками,
вернулся с  прекрасным подберезовиком в  руке.  Он  положил  его  на большой
камень  около очага. Сам  по себе этот  гриб не имел никакого хозяйственного
значения, но он навел меня на мысль, и, побродив по заросшей лесом морене, я
набрал  превосходных, крепких,  без червоточинки,  подберезовиков. Несколько
сыроежек,  несколько  маслят и  четыре  крупных дождевика  могли бы вместе с
подберезовиками  создать  тот  букет,  ради  которого  стоило  трудиться.  Я
включился в готовку обеда. Я сам перебрал и нарезал грибы. Картошка нашлась.
Репчатый лук нашелся. Оставалось добыть сметану. Я вспомнил юрту,  где мы  с
Олей  пили  айран,  и  действительно  добыл  там  двухлитровую банку  свежей
сметаны, которую и бухнул в ведро целиком, когда суп уже был готов  и  миски
были разобраны.
     Ольга с сияющим видом раздавала добавки во множество мисок, тянущихся к
ее половнику. Я думаю, что если бы  просто вылить в ведро столько сметаны  и
по вкусу посолить, получившуюся бурду уже  можно было бы есть и похваливать.
Новый вкус  бурда  приобрела бы  с  добавлением картошки и лука, то есть  из
бурды  она превратилась бы в хороший суп. Мое детство прошло именно на таких
картофельных  супах с  добавлением  молока  или  сметаны.  Такой  суп  у нас
называется беленым.  Беленый суп. Если же беленый  суп облагородить четырьмя
сортами свежих грибов... Мне, конечно, не дали уйти в лагерную столовую, и я
разделил заслуженный триумф Ольги, а заодно съел еще миску  рисовой каши  на
второе и запил все это кружкой сладкого чая.
     В лагере  я жил в  большом деревянном  доме, похожем по  архитектуре на
отели в горных, горнолыжных, горнотуристских местах где-нибудь  в Альпах или
Татрах.  Весь низ этого  дома занимали столовая и  кухня. Наверх вела  очень
крутая,  только что не  отвесная  лестница.  Наверху  --  большая терраса  в
сторону лагерной площади, а также  узкий коридор с дверьми направо и налево.
Над  дверьми  вместо номеров  висели  фанерки с названиями разных  вершин  и
обозначениями их высоты: "Бокс", "Корона", "Свободная Корея", "Адыгене".
     Мне  досталась  комната  под  вывеской  "Бокс".  Это  было   квадратное
помещеньице, в котором уставились  койка, стол,  задвинутый вплотную в угол,
шкаф  и стул.  Свободного места уже не оставалось. Но мне  и  не  нужно было
свободного места. Не плясать же  после травянистых  склонов и осыпей. В окно
слышалось журчание  ручья.  Ночью  в  окно  лился  лунный свет,  обогащенный
мерцанием  снежной  шапки Теке-Тор, а  также лился и воздух, охлажденный  до
нуля и немного ниже.
     В  первое  же  утро  я пустился в  осмотр  дома  и  всех его закоулков.
Путешествие было как бы небрежным, а на самом деле внимательным и подробным.
Однако  -- безрезультатным. Не может быть,  думал я, чтоб такой большой дом,
похожий  на  швейцарскую  гостиницу,  в  котором  не  только живут, но еще и
работают  поварами,  официантами,  судомойками...  не  может  быть!   Просто
архитектор очень остроумно решил проблему, замаскировал, и надо найти. После
долгого   и  бесплодного   изучения   всех  особенностей  архитектуры  этого
замечательного дома я приступил к осмотру прилегающей к дому местности. Но и
здесь не  ждало  меня никакого  успеха. Между тем  время шло, и в нетерпении
(вполне  понятном)  я  спросил  наконец  у  первого  попавшегося спортсмена,
проходившего по территории лагеря:
     -- Скажите, для жильцов этого дома, в котором столовая, где это?
     -- А здесь все равны. Для всех это вон там, в конце территории.
     Умывальника тоже не было в странном доме. Спортсмены бегали умываться к
ручью. Для  меня, впрочем, обе проблемы, как известно, отпали со второго  же
утра: я умывался  на бивуаке после зарядки, а  тропинка на  бивуак пролегала
как  раз  мимо  того  места,  на  которое  протянутой  вдаль  рукой  показал
спрошенный мною спортсмен.
     В  столовую  обитатели  лагеря  приходили по  гонгу: железная  палка  и
голубой  баллон  из-под газа,  висящий  на  еловой  ветви.  В  тренировочных
костюмах,  в  пуховках,  в   штормовках  с   обтрепавшимися  краями  рукавов
альпинисты заполняли зал и рассаживались за столики. Александр Александрович
разъяснил  мне  разницу  между   альпинистами  и  горнолыжниками.  Альпинист
пренебрежительно  относится к красоте  своей альпинистской одежды. Как будтo
нарочно даже  старается одеться как можно хуже, измятее, дранее. Парусиновую
штормовку  он  может  подпоясать  репшнуром,  то  есть попросту  веревочкой.
Штормовые брюки,  как правило, коротки. Края брюк обтрепаны. Пуховка сама по
себе уже не придает фигуре изящества и стройности.
     Но,  возвратившись  в  город,  альпинист  не  прочь   шикнуть  красивой
спортивной одеждой  и порисоваться в ней.  Яркий свитер,  дорогие спортивные
брюки, изящная шапочка...
     Горнолыжник, напротив, в городских обычных условиях ничем не выделяется
из своих сослуживцев и сотрудников и старается не носить ничего спортивного.
Но, становясь на лыжи,  он заботится,  чтобы  его  одежда  была  красивой  и
оригинальной. Эластичные  яркие  брюки, умопомрачительные свитеры,  варежки,
ботинки, крепления, сами лыжи, лыжные палки -- все  рассчитано на броскость,
на праздничность, на эффект.
     Итак, по удару гонга столовая  наполнялась альпинистами  нельзя сказать
чтобы всех, но все-таки разных возрастов: от семнадцати до тридцати.  Но  не
думаю, чтобы кривая  достигала четвертого возрастного десятка, а  тем  более
влезала  в  его  толщу.  И,  конечно,  одному  мне во  всем  лагере  было  к
пятидесяти.  В разных городах  огромной страны,  на заводах, на фабриках, на
стройках,  в  научно-исследовательских  институтах, в сберкассах  и  банках,
автобазах и железнодорожных депо появляется вдруг у людей стремление в горы.
Надо полагать, что альпинист, случайно оказавшийся в коллективе, невольно, а
возможно, и вольно становится как бы миссионером, которому удается разжечь у
своих  товарищей  искру  альпинистского   интереса.  Появляется  объявление:
"Желающие  записаться  в альпинистскую  секцию  могут записаться  у товарища
Аверьянова..." Первые  теоретические занятия секции. Значение альпинизма как
спорта. История альпинизма в СССР. Основные вершины  в СССР. Предварительная
физическая подготовка. Сдача  норм: бег, лыжи,  лазание по канату. А впереди
--  заманчивая  поездка  в  альплагерь:  Тянь-Шань,  Памир,  Алтай,  Кавказ,
Заилийское Алатау. Отряд значкистов, то есть самая первая ступень. И вот они
по удару гонга собрались здесь в столовой.
     Эстонец-повар,   не   разговаривающий   и   даже   не   отвечающий   на
"здравствуйте"   молодой,  худощавый,  белобрысый,  финского  типа  человек,
готовил очень  даже  прилично. К приходу альпинистов кастрюли с супом уже на
столах. Каждый наливает себе в тарелку четыре половника. Это мог быть борщ с
мясом, щи с  мясом, гороховый или фасолевый суп, суп с макаронами. Иногда на
столе дожидалась нас разварная картошка и полная тарелка килек. Второе блюдо
шло на  уровне  гуляшей или тушеного мяса с гарниром  из картошки, гречневой
каши, рисовой каши, вермишели, рожков... Капустная солянка с кусочками мяса,
колбасы, жира. Плов, просто каша. Хлеб и масло. Кисель и компот. Нормальная,
грубоватая, но достаточно насыщающая еда.
     Альпинисты  умеют ценить еду, каждый грамм  еды.  Недаром  в справочной
литературе по  альпинизму важное  место отводится  таблицам,  указывающим на
содержание в разных продуктах белков,  жиров, углеводов, витаминов, калорий.
Точно рассчитано, сколько на каждого человека и каких продуктов надо  брать,
например,  для  похода,  акклиматизационных  выходов,  несложных  и  сложных
восхождений.  Фигурируют хлеб,  сухари, мясо,  колбаса  твердо-копченая  или
грудинка,  сыр,  масло,  рыбные  консервы, сахар-рафинад,  крупа, макаронные
изделия, сгущенное молоко, конфеты фруктовые, сухофрукты...
     Я видел, как все эти продукты перед восхождением или акклиматизационным
походом  в  горы альпинисты  получали  на  лагерном складе  и  укладывали  в
рюкзаки.
     Есть  выражение,  по которому видно, что альпинисты действительно умеют
ценить каждый грамм питания и эффект от этого грамма. Про некоторую еду  они
шутя  говорят,  что  она  идет  "прямо  в  кровь". Начспас,  протягивая  мне
апельсин, сказал: "Бери. Прямо в кровь".
     То же  самое  он  сказал  бы про  кубик  сахара,  про  ложку меда,  про
виноград, про сырое яйцо, про глоток кофе, про таблетку глюкозы.
     Конечно, надо  есть и  картошку,  и макароны,  и кашу,  которые тяжелым
пластом ложатся  в  желудке,  и надо ждать,  пока там  картофельный  крахмал
превратится  в  сахар,  пока там желудочный сок  растворит клейковину,  пока
макаронное  тесто начнет, раскладываясь на  отдельные  химические  вещества,
поступать в мышцы и давать им силу. Но есть такое питание, которое -- "прямо
в кровь".
     На восхождениях,  оказывается,  бывают такие  моменты, когда достижение
цели зависит уже не от техники и не от физической подготовки, как таковой, а
от  ста граммов  сахара  или чем  еще можно его  заменить? То  есть,  короче
говоря, от горючего.  В обыденной жизни мы никогда практически не доходим до
черты,  когда  горючее  на  нуле. Это  происходит оттого, что  человеческий,
организм  очень гибок и  совершенен  по сравнению, скажем,  с  "мерседесом",
который, если вышел весь бензин, останавливается, и ехать его не  заставишь,
хоть это и лучшая машина в мире. У человека -- сложнее. Для того, чтобы идти
в  гору,-- горючее  на  нуле. Но для того, чтобы идти  вниз, его  может быть
достаточно.  Если  же  и для ходьбы  по ровному  месту  не хватает  горючего
(бывают такие случаи), то чтобы сидеть,  а тем более лежать неподвижно,  его
хватит  на много  дней. Поэтому  мы в обыденной жизни и не знаем нуля. Устал
идти -- садишься на диванчик и отдыхаешь. Устал  писать -- ложишься на тахту
и берешь книгу. Выходишь на прогулку. Любое дело с приходом усталости  можно
прервать и сменить на другое. Но восхождение ни прервать, ни сменить нельзя.
Вот почему там и может оказаться ноль топлива.
     Должен сказать также, что питание в  лагере стоит дешево. В бухгалтерии
я заплатил (из расчета в день) один рубль за комнату и меньше двух рублей за
обед и ужин.
     Тут случайно еще раз проявилась  популярность Александра Александровича
в альпинистской среде. Бухгалтер, молодая женщина, выписывая мне квитанцию и
начертав на ней фамилию, задумчиво подняла на меня глаза и спросила:
     -- Солоухин? Солоухин...  Что-то  знакомое. Это не тот, который написал
предисловие к книге Кузнецова?
     Иногда  гонг раздавался, а столовая оставалась пустой,  если не считать
лагерного персонала, питающегося тут же.  Отряды ушли в горы: на ледник, под
Корону, отрабатывать  лед  и  снег,  на  восхождение.  Отряд  значкистов  --
зарабатывать  себе   значки.   Отряды  разрядников  --   зарабатывать   себе
соответствующие разряды. Они возвращались через несколько дней с обожженными
до черноты лицами, с заострившимися чертами лица, усталые. Они побывали там,
где нам еще только снится и мечтается побывать.
     Лучше всех из лагеря, а также от нашего бивуака видна вершина Теке-Тор.
Ее сверкающая  шапка то горела под солнцем, то светилась под лунным  светом.
Но  даже и в темноте, когда не  было  никакой луны, эта шапка умела  найти и
вобрать в  себя какой-то небесный свет и все-таки различалась, мерцала среди
звездного неба.  Временами  ее  закрывали облака, тучи,  дожди.  Но чаще она
вырисовывалась  четко, до мелочей,  и мнилось -- окажись человек на  снежной
белизне  Теке-Тора, мы  его тотчас различили бы. Но так только  казалось. На
самом  деле вершина  была так высоко  и далеко, что мы принимали  иногда  за
людей  черные  пятнышки,  которые  при  ближайшем  рассмотрении  оказывались
большими скальными выходами и камнями. Ближайшее  рассмотрение позволяла нам
делать подзорная труба, привезенная Альгертом Михайловичем. Обманывался даже
Александр Александрович. Однажды мы  долго  гадали с ним,  глядя  на  черные
точечки,-- камни это или живые существа,  и решили,  что живые существа.  Но
подзорная труба, принесенная мною  из палатки Альгерта Михайловича,  в  одну
секунду опровергла нас. Оказалось, что это скалы, притом крупные.
     Точно  стало  известно, что  завтра  между  десятью  и  одиннадцатью  с
Теке-Тора будут спускаться альпинисты. Восхождение они сделают  по  другому,
невидимому  для нас  маршруту,  а  спускаться им придется в  нашу сторону по
белоснежному  склону.  У  нас  были  скальные  занятия,  но  то  и  дело  мы
поглядывали на отдаленную вершину, великолепно освещенную солнцем. Подзорная
труба была с нами. Кто-то закричал наконец:
     -- Есть! Есть! Я вижу!
     Однако  простым  глазом  и  на этот раз мы  ничего  не  увидели.  Труба
разъяснила. Ее надо было положить одним  концом  на неподвижное плечо камня,
иначе  от дрожи  рук,  от неизбежных покачиваний и колебаний  длинной  трубы
изображение все  время ускользало  из ее круглого поля зрения.  Около  камня
столпились все мы, образовав очередь.
     -- Спускаются! -- восклицал смотрящий.-- Двое страхуют, один идет.
     -- Значит, там очень круто или паршивый снег,-- комментировал Александр
Александрович эти восклицания.
     Очередь дошла до  меня. Вершинный  снег заколебался перед моими глазами
приближенно. Я почувствовал  его рыхлость, влажность и подсолнечный холодок.
Склон горы, на который смотришь прямо в упор,  всегда кажется еще круче, чем
на самом деле, и даже отвесным.
     На девственной крутизне Теке-Тора  (привык к  тому,  что она совершенно
незапятнанна) я увидел теперь вертикальную  борозду, начинающуюся  на  самой
вершине  и  сбегающую  по снежным  склонам. На  этой  борозде пониже вершины
стояли  двое альпинистов и, очевидно,  воткнув  в снег  ледорубы, страховали
третьего, находящегося значительно ниже их.
     Отдаленность  и   масштаб  наблюдаемого   были   таковы,  что  движение
альпинистов вниз было только  предполагаемым, а не очевидным,  подобно  тому
как не улавливается на циферблате движение минутной стрелки. Но все же, пока
все  ребята  пересмотрели  в  трубу и пока  я  снова подошел к ней  и припал
глазом, успел спуститься еще один альпинист. Потом он и все трое собрались в
одном месте,  и  тогда  один из  них начал  спускаться еще  ниже. С таким же
успехом  и  с  такой  же  недосягаемостью  мы  смотрели бы  на  космонавтов,
передвигающихся по Луне: ни крикнуть им, ни махнуть  рукой, ни подать знака.
Они  находились  в  другом,  отдаленном мире, причем  отдаленном  не  просто
километрами  воздуха  и  не   просто  двумя  сутками  восхождения,  но  иным
качеством,  иным почти  из