й  паровоз,
разогревши  свой  котел и  придя  в ярость,  тащил вместо пятидесяти тяжелых
платформ одну фанерную вагонетку.
     Иногда у костра альпинисты-мастера рассказывают  начинающим собратьям о
своих семитысячниках -- пик Ленина, пик Коммунизма, пик Победы.
     --  Поднялись  на морену  и сели. Съели  две  баночки  шпрот. По кружке
горячего чая. Потом был тяжелый взлет. Противная стенка. Сделали  ее. Отдых.
Съели  по  бутерброду  с  домашним   окороком,   по  апельсину...--  Рассказ
продолжается,  и  мы  с  удивлением  слышим,  что  едва  ли  не  самые яркие
впечатления от восхождения  связаны с привалами и с тем, что было съедено во
время этих привалов. И не напрасно. На учете каждый грамм топлива.
     Итак,  на  первом привале мы  иссосали по  два кусочка сахара, съели по
яблоку и пошли дальше.
     Десятиминутные  привалы  во время трудных походов известны  мгновениями
неизъяснимого  блаженства,   когда  останавливаешься  и  снимаешь   походную
тяжесть, но также и мучительным мгновением  окончания перерыва,  наступающим
слишком  уж быстро.  Дотошные  американские  исследователи  установили,  что
перерыв (о какой бы работе ни шла речь) длительнее десяти  минут недопустим,
потому что организм расслабляется, размякнет, и  продолжать работу или поход
все труднее с каждой просроченной минутой. Обуяет лень, нежелание двигаться.
Чем дольше отдых, тем нежелание сильнее.
     Отмерено свистком ровно десять минут.  "Надеть рюкзаки. Приготовиться к
движению".
     Уже осталась  внизу та травянистая высота, обжитая сурками, которую  мы
одолели во время  отработки травянистых склонов и осыпей.  Мы прошли по краю
очень глубокого  ущелья,  на дне которого навстречу  нам  бежала  с ледников
вода.  Она,  по непреложным законам земного тяготения, стремилась с камня на
камень  все ниже и  ниже  от породившего ее  ледника, по наклону ущелья -- к
траве,  к долине, желательно к морю. Слиться с другими реками, расплеснуться
по ровному месту,  но пока есть хоть малейшая возможность -- течь все ниже и
ниже.
     Мы,  по  неизвестно  каким человеческим  законам, от  моря, может быть,
породившего нас, от низинной  воды,  с камня на камень  стремимся  все выше,
лезем, карабкаемся,  тащимся, достигая в  конечном счете самых высоких точек
планеты, а когда  нет уж больше камней,  на которые можно  опереться, и  над
головой одно  только  небо, что  же,  стремимся и в небо. Но  в  какое  море
стремимся впасть, с каким морем стремимся слиться мы?
     После  второго  привала началось то, что  еще на  бивуаке было  названо
взлетом. Морена (нагромождение камней) поднималась  круто и  так высоко, что
конца ее мы не  видели. Она  загибалась влево, заходя  за  скальный кряж,  и
нацеливалась почти  в зенит, словно приспособление для предвзлетного разгона
ракеты.
     Морена!  Черт бы ее побрал!  Мое, видимо, не географическое воображение
отказывалось подсказать мне, каким  образом ледник  мог  нагромоздить  гряды
камней  высотой  в  сотни  метров.  Допустим, что ледник, ползя со скоростью
полметра в  год, двигает  впереди себя, как бульдозер, кучу разных обломков.
Допустим,  что  и  по бокам гигантского ледяного  плуга остаются  продольные
возвышения. Но чтобы нагромоздить  такое, по которому мы сейчас карабкаемся?
Непостижимо! Поистине здесь  действовали  циклопические  силы,  у которых  в
распоряжении были к тому же десятки  миллионов лет. Только они могли создать
подобный ландшафт.
     Вообще-то, с технической стороны, по хорошей морене  идти не трудно.  С
камня на камень, почти как по лестнице. Но  рюкзак  тянул меня вниз, а я его
тянул вверх.  Мои легкие раздирались двумя этими противоборствующими силами.
Воздуху не  хватало.  Я стал  дышать часто,  отрывисто и  болезненно. Я стал
дышать "вслух". Я стал хватать воздух открытым ртом,  а морена все уходила и
уходила  кверху, становясь все  круче и круче. Пока что я еще удерживался от
того, чтобы помогать себе и руками, от этого позорного способа  восхождения.
Но  про себя  уже  усмехался, потому что "взлет  на  четвереньках"  и правда
звучало  бы  смешно.  В  самую  критическую  минуту,  как всегда,  приходило
избавление. Ведущий поворачивался лицом  к отряду, останавливался и одаривал
нас привалом. Но выдержу ли я следующий взлет?
     -- Жалоб нет? Кто не может идти дальше? Кто не может нести рюкзак? Оля,
как твое самочувствие?
     -- Хорошо,-- говорит Оля, глядя в землю.
     -- Еще один хороший взлет, а там будет легче. Надеть рюкзаки!
     Дыхание, немного успокоившееся за десять минут,  зачастило на первых же
двадцати шагах.  Пожалуй, не выдержу я  этот хороший взлет, по крайней  мере
без четверенек.
     Вдруг  появились  среди  камней  нелепые предметы. Фанерный  плакат  на
воткнутой  в  камни  палке:  "Конец  толканья". Такие  плакаты  я  видел  на
железнодорожных станциях.  Рядом с  ним,  на  стоянке,--  круглая железка  с
большой буквой "А" . Знак автобусной остановки. Шутники альпинисты притащили
сюда снизу эти предметы, для того чтобы такие новички, как мы, на исходе сил
улыбнулись и ободрились.
     Не   прошли  мы  после  привала  и  пятидесяти   шагов,  как  Александр
Александрович  почему-то  остановился  снова.  Перед  нами  открылась  узкая
длинная  площадка,  зажатая между  отвесной  скалой  и  грядой  морен. Вдоль
площадки  у  подножия скалы  мчится ручей, по черным плитам  скалы ниспадает
белая кисея водопада.
     Еще одна традиционная шутка: сказать на привале,  что предстоит хороший
взлет, и через пять минут вывести на площадку для ночлега.
     --  Снять  рюкзаки,  ставить  палатки! Умываться,  варить  обед,  конец
толкания!
     -- Ну как? -- спросил у меня Александр Александрович.
     --  Трудно,  но  можно,--  определил  я  свое впечатление  от всех этих
взлетов.
     Тут-то  и  произнес  Никита  Васильевич  Живаго  вторую половину  нашей
формулы:
     -- Можно. Но очень трудно.
     Нижнюю  площадку  мы все же  вынуждены были  пройти. Еще в  лагере  нас
предупредили, что на ней  останавливаться не  следует. Со скалы  методически
падают  камни, "простреливая"  всю площадку.  Был случай -- расплющило  одну
палатку,  хорошо, что днем,  когда в  ней никого не было. Действительно, вся
площадка усеяна хотя и редкими, но недавно свалившимися камнями величиной то
с голову, а то  и с комод. Вторая  площадка, шагов на сто повыше первой,  не
подвержена  каменной  бомбардировке. На  ней  мы  и начали  располагать  наш
трехдневный бивуак.
     Итак, слева от  нас  поднималась  черная  скальная  стена  с  ручьем  у
подножия и с кисеей водопада,  а  справа -- гряда морены. Пространства между
ними -- шагов тридцать -- вполне хватало для наших  палаток.  Сверху мы были
накрыты серым облаком. Скальная стена исчезала в нем. Водопад ниспадал прямо
из облака.  Моренная  гряда не доставала  до тумана, но за ней уже ничего не
было  видно. Скоро мы привыкли к этому низкому белесому потолку, да и вообще
я  думал,  что  он скрывает от нас одно только небо. Однако ветер развеял на
полминуты верхние слои облака, и там, где я предполагал только чистое  небо,
начало  проявляться, как  на  фотобумаге,  когда ее  опустят  в  ванночку  с
проявителем,  нечто грандиозное и прекрасное. Скалисто-заснеженные  исполины
как бы  шагнули к нам из облака, появились над  нами высоко в небе  со  всех
сторон и совсем близко от нас. Рваные  быстро  летящие,  быстро тающие, но и
быстро  скучивающиеся клочья и клубы пара то заволакивали зубчатые  вершины,
то  снова  показывали  их  нам, пока  не  улетели  совсем,  и  мы  остались,
маленькие,  завороженные,  в  окружении  явственной,  суровой  и  безмолвной
первозданности. Огромный  орел сделал два круга над нашим бивуаком. Он летал
низко. Было  видно,  как он, неподвижно паря и скользя,  поворачивает голову
туда и  сюда,  чтобы  разглядеть  нас  получше.  Небо  над  ледовыми  краями
окружавших нас вершин разъяснилось окончательно, начало предвечерне густеть,
и  вскоре  на  нем   загорелись  звезды.  В  воздухе  почувствовался  мороз.
Предстояла ночь в  спальном мешке,  в палатке,  но  меня  ничего уж не могло
испугать. Я дошел и донес свой рюкзак. Теперь если и пойдем завтра выше, под
Корону, то налегке. А если в лагерь, то это все вниз и вниз.
     Не снимая верхней одежды, в  том  числе и пуховки,  напротив,  надев на
ноги еще одни шерстяные носки, кое-как протиснулся я  в узкую нору  мешка, а
под голову  приспособил отощавший  (вынуты из него почти  все вещи)  рюкзак.
Установилась полная, космическая, вселенская тишина,  даже  и  не  тишина, а
безмолвие, в котором,  однако, вдруг начинало отдаленно и гулко  грохотать с
абсолютной  имитацией летнего  грома,  когда  гроза проходит стороной. Я уже
знал, что  это  грохочут в горах  камнепады. Но, конечно,  они,  отгрохотав,
только подчеркивали приближенную к звездам высокогорную тишину.
     Четверым в  спальных  мешках  в  палатке тесно.  Стиснутый  соседями, я
улегся на правый бок с  перспективой так и пролежать всю ночь, не ворочаясь.
Самым лучшим выходом из этого стесненного положения было бы скорее уснуть. Я
и  начал задремывать, как  вдруг мое тихое и ровное дыхание, мое  полусонное
посапывание было прервано  тремя частыми и глубокими, не зависящими от  меня
самого,  отрезвляющими  от сна,  освежающими  вздохами. Одновременно  трижды
ударило  в  груди (словно  встрепенулось) сердце. Ну вот, подумал  я, сейчас
начнется сердечная недостаточность от непривычной высоты и дневной нагрузки,
и  тогда  сколько  хлопот я доставлю  всей группе!  Однако  опять наладилось
ровное и  тихое дыхание, я начал  успокаиваться,  но  через некоторое  время
вновь очнулся от трех частых и очень глубоких вздохов. Установилась система.
Непроизвольно глубокое, частое, судорожное дыхание возникало  независимо  от
моего сознания на двадцатом счету. Вот я отсчитываю про себя секунды, словно
пробираюсь по бикфордову шнуру к точке взрыва. На пятнадцати, на шестнадцати
ничто еще не предвещает, что я сейчас  вместо  ровных  вздохов трижды подряд
жадно   глотну  воздух  и  трижды  подряд  бабахнет  сердце.   Восемнадцать,
девятнадцать... Готово!
     Уснуть мне при таком дыхании, конечно, не удалось. Да я уж и не думал о
сне.  Я думал, во-первых, как бы ненароком не  умереть, а  во-вторых, еще  о
том, что завтра  с этой моей реакцией на высоту вряд ли можно будет идти еще
выше,  под  Корону,  с  перепадом высоты  еще  на  шестьсот метров.  Перепад
перепаду рознь. Одно дело -- перепад от нуля до шестисот метров, другое дело
--  от  трех  двухсот  до  трех  восьмисот,  и  третье  дело (если допустить
восхождение)  --  от  трех восьмисот до четырех тысяч четырехсот. Нет, брат,
видно,   вершина   уже   не    для   тебя.   Семнадцать...   восемнадцать...
девятнадцать... Три вдоха, три выдоха, перерыв на двадцать секунд. Дожить бы
до утра, рассказать Александру Александровичу.
     Я  ждал  внезапной озабоченности  на  его  лице,  тревоги,  немедленной
отправки меня  вниз в сопровождении двух ребят.  Но Александр  Александрович
нисколько не удивился моему чрезвычайному сообщению.
     --  Это  чейнстоново  дыхание.  Непривычное   кислородное  голодание  в
разреженном  воздухе  организм восполняет неожиданными  вдохами.  У новичков
часто  бывает.  Для  того  и  пришли   сюда,  чтобы  акклиматизироваться   и
приспособиться  к  высоте.  Сегодня твой организм побывает  под  Короной,  и
высота бивуака ему покажется благодатью. Вторую ночь ты проспишь спокойно.
     И правда, чейнстоново дыхание больше не возвращалось ко мне.
     На этой стоянке, может быть, единственной из всех альпинистских стоянок
в Тянь-Шане, имеется хижина. Она,  правда, недостроена, и  неизвестно, какой
бы она была по замыслу строителей, но все же стены и потолок у нее есть. Два
альпиниста-эстонца  строили  эту  хижину из камней,  которые  являются здесь
самым  подручным материалом. Они ее складывали во  много  приемов,  во время
коротких стоянок по дороге к  вершинам.  Теперь она останется недостроенной,
потому  что один эстонец  погиб,  а  второй  женился  и  перестал заниматься
альпинизмом.
     У нее нет дверей, и два маленьких окошка лучше назвать отверстиями. Но,
входя  в  дверной  проем,  вы  попадаете в  довольно  просторное  помещение,
заключенное в четырех стенах. Есть  дощатый стол, есть скамейки возле стола,
есть крючья в стенах -- повесить что-нибудь из кухонной утвари или мешочки с
продуктами.
     В  этой хижине  не ночуют. Ночуют в палатках, в спальных мешках. В  ней
лишь готовят еду  на примусах (нет все же ветра, дождя и снега), но главное,
в этой хижине сидят после ужина и поют  песни. В каждом альпинистском отряде
обязательно найдется одна гитара, один человек, умеющий бренчать на ней.
     Таким образом, хижина, хотя и  не достроенная, во многом определяет быт
на  этой стоянке.  Не  будь  ее, все с  наступлением темноты разошлись бы по
своим палаткам,  ибо даже у костра здесь не посидишь.  Не  так уж много дров
затащишь на себе в эту высь. Теперь  же, при свете  коптилки,  под  гитарный
перебреньк, сидели до одиннадцати, а то и попозже.
     Так совпало, что на стоянке, кроме наших, оказалась еще одна палатка, а
в ней три альпиниста, молодые рослые ребята. Они намеревались сделать Корону
и  теперь занимались  заброской продуктов к  ее  подножию. Даже обратились к
нам:
     --  Завтра  вы  идете  под  Корону отрабатывать  снег.  Взяли бы каждый
понемногу, по одной бы консервной банке, а нам не таскать тяжелые рюкзаки.
     Но  мы  не  взяли.  Александр  Александрович  отнесся  к  чужакам очень
настороженно. Как бы заранее оправдывая свои будущие действия, которые могли
бы показаться мне непонятными.  Он  сказал,  что будет  вынужден сообщить об
этих людях начальнику лагеря.
     Благодаря   встрече   с   посторонними   альпинистами   возникают   три
дополнительных мотива  в  моем рассказе:  неожиданная  спортивная  проблема,
песенный вечер и забавный курьез. Начнем по порядку.
     Эти  парни  оказались альпинистами-частниками. Видимо, я заморгал столь
недоуменно,  что Александр Александрович пустился в объяснения, не дожидаясь
моих вопросов. Все должно проходить в  организованном порядке, в том числе и
развитие альпинизма. Купить путевку в  своем городе, приехать в  альплагерь.
Включат  в  отряд,  дадут  инструктора,  поставят  на  довольствие,  выдадут
снаряжение.  Снаряжение,  правда, общее,  а  не  твое,  подогнанное по  всем
статьям. Перемеряешь десять башмаков и штормовок, и все равно они будут либо
тесноваты, ибо слишком просторны. Но  зато не надо покупать, обзаводиться на
веки  вечные. Сходил в горы --  и сдал на  склад.  Продукты  тоже на складе.
Медслужба,  спасательная  служба, распорядок  дня, режим  поведения  --  все
распределено и  расписано. Значкисты к значкистам, разрядники к разрядникам,
мастера к мастерам. Точно известно, какой отряд и куда вышел, какая задача и
каков предполагаемый результат.
     Но  вот  некий  человек,  индивидуалист  и гордый  одиночка,  не  хочет
путаться  с  путевками  и  лагерями,  со   столовой  и  складом,   капризным
инструктором и строгим начальником лагеря. Он идет в горы  самостоятельно, с
товарищами,  такими  же  гордецами.  Они  --  спортсмены;  конечно,  владеют
техникой,  навыками.  Но   они  не  хотят  отрядов,   очереди  на  склад   и
общественного питания.
     -- А как же значок, разряд, спортивная категория?
     --  Им и  это  не нужно. Они пренебрегают  разрядом  и званием  мастера
спорта. В этом, конечно, что-то есть, но обыкновенные  нормальные альпинисты
их не любят. Я помню случай: пошли мы на  сложный траверз на Кавказе и вдруг
видим, что на этот же  траверз  выходят двое альпинистов --  муж и жена. Ему
тридцать  лет,   ей  девятнадцать.   Одеты   красиво,  стильно.   Снаряжение
превосходное.  Разноцветные   французские  веревки,   итальянские  карабины,
заграничные  трикони...  Мы  сообщили  по  рации  в  лагерь,  что  встретили
одиночек, идущих  на "шестерку", и получили  приказ  спустить их вниз. А как
спустишь?  У   него  в  руках  ледоруб.  Конечно,  справились  бы,  навалясь
коллективом; но хоть одна  жертва или травма, зачем она  нам, ради чего?  Не
диверсанты же они, не вражеские парашютисты  во  время войны! Нам настойчиво
приказывали связать  их,  если будут сопротивляться,  но мы  их не  тронули.
Альпинист  объяснил нам, что  уже много лет готовился к восхождению,  хорошо
знает   маршрут,   хорошо   подготовлен   физически,   располагает   хорошим
снаряжением. Оставили их в покое.
     -- Чем закончилось дело?
     -- Трагически. Он упал и сломал себе позвоночник. Пришлось молодой жене
идти вниз. Через два дня она набрела на грузинскую  экспедицию.  Бедняга был
еще жив, когда за ним пришли, но потом все равно умер.
     -- За что не любят нормальные альпинисты таких одиночек?
     -- Вот за то и не  любят. При несчастных случаях приходится их спасать.
Весь лагерь  выходит на спасработы. Срываются занятия, нарушается расписание
восхождений.  Представь  себе, человек приехал  на двадцать дней по путевке,
чтобы пройти  программу  и  получить разряд,  а  приходится  половину  смены
заниматься спасательными работами. Это все  равно  что  пожар в  деревне  во
время уборочной кампании. День дорог, но все бросай, иди тушить.
     -- В организационных отрядах разве не случается таких происшествий?
     -- Случается. Но все-таки реже, и потом -- тут уж другое дело.
     --  Странно, что  их  не  интересуют  спортивные  достижения:  разряды,
степени, звания.
     --  Достижения  их интересуют.  Если  они  сделали  Корону,  то они  ее
сделали. Это их достижение.  А разряд...  Обходятся же альпинисты всего мира
без наших разрядов.
     -- Как так?
     -- Ты что же думаешь,  немецкому, французскому,  английскому альпинисту
тоже присваивают разряды? Они даже представления не имеют, что это такое  --
разряд.
     -- Но как же оценивают его спортивную квалификацию?
     -- Просто  знают, что этот человек сделал северную стену Монблана. И он
про себя это знает. Остальное не важно.
     С  особенным  интересом   я   стал  смотреть  на  альпинистов-одиночек,
собирающихся взойти  на Корону.  Кое-что в  их действиях отличалось от наших
действий. Они держались особняком, хотя в той же хижине. Они очень тщательно
смазывали вечером свою обувь какой-то специальной вонючей мазью,  а мы этого
не  делали.  Но  особенно  сильно  отличались  они   от  нас  своим  ужином.
Приготовить ужин на  троих -- это не  то что общее ведро на нашу  ораву. Они
резали  свежие  помидоры  и поджаривали  их на  сковороде.  Они шинковали на
сковороду свежую капусту. Они жарили свежее мясо. От аромата их  борща можно
было сбежать из  хижины. Но самые большие  терзания начались, когда разнесся
запах  крепкого  и хорошо  сваренного  черного кофе. Оля  схватилась за  мой
рукав:
     -- Папа, я не могу! Я не могу! Я хочу кофе.
     -- Успокойся, сейчас закипит наше ведро, и будет чай.
     -- Какой это чай?! Это просто горячая вода. Целое ведро горячей воды. А
я хочу черного кофе. Маленькую чашечку. Ты слышишь, как пахнет?
     Трепетный,    захлебывающийся   шепот   Ольги    долетел    до    слуха
альпинистов-частников.  Бородатый  парень  подал  Оле  чашку  с  драгоценным
напитком. Высота 3200. Безмолвные горы. Недостроенная хижина. Температура на
улице около нуля с переходом на легкий заморозок. Позади очень трудный день.
Три  взлета. В руках Ольги чашечка настоящего кофе. Она говорит, что никогда
еще не испытывала подобного непередаваемого блаженства.
     Вечером  альпинисты-частники  настроили  гитару и  начали  петь  разные
песенки.
     Были  песни и  у  других костров на нашем бивуаке в главном лагере. Они
повторялись, репертуар подобных концертов для меня прояснился, можно сделать
некоторые общие выводы.
     Хороших песен и хороших романсов, как  правило, не  поют.  Очень любят,
правда,  петь смеляковское стихотворение "Если я заболею