аходила его! Помаргивая
глазами-щелями, Голем некоторое время наблюдал за Гириным, а затем глубоко
вздохнул, неправдоподобно широко  раздувая  свою  бочкообразную  грудь,  и
уверенно положил тяжелые кисти могучих рук на серебристые прутья  решетки.
Наперед зная, что произойдет дальше, Александр вжался  в  стенку  с  такой
силой, что заболела спина, точно надеялся, что  стенка  может  податься  и
пропустить его. Расширенными глазами он  машинально  следил  за  тем,  как
легонько пошевелились  толстые  пальцы  с  грубыми  восковидными  ногтями,
поудобнее ухватываясь за скользкий металл. Почти физически  Гирин  ощутил,
какой неимоверной силой наливается каждая жила, каждый, словно  свитый  из
стали, мускул могучего тела. Будто морозный ветер пахнул на него, заставив
больно сжаться сердце.
   - Пошел! А ну пошел отсюда! - крикнул Александр, как обычно покрикивают
хозяева  на  расшалившуюся  собаку,  но  в  его   голосе   прозвучала   не
уверенность, а безнадежность.
   - Руха! - торжествующе ответил Голем, и в прорезях его  глаз  сверкнула
зеленая молния. - Гаха!
   Чудовищные мускулы  напряглись,  вздуваясь  витыми  змеями  и  буграми;
поползли в стороны, натягиваясь звенящими дугами, серебристые прутья. Нет,
ни в коем случае нельзя допускать  это  свирепое  человекоподобное  чудище
внутрь клетки! Гирин оттолкнулся от стены, одним  прыжком  оказался  возле
решетки и каблуком своего ботинка  ударил  по  грубым,  похожим  на  корни
дерева, напрягшимся пальцам. Ударил раз, другой, третий... И  почувствовал
острейшую жгучую боль: ненавистные пальцы точно тисками обхватили  лодыжку
его правой ноги.
   - Гаха! - торжествующе прозвучал трубный голос.
   Мощный рывок швырнул  Гирина  на  пол  клетки,  Ударившись  затылком  о
шершавый пружинящий пол, он окунулся в серую, безликую мглу небытия.



   6

   Миусов посмотрел на самолетные часы,  смонтированные  на  диспетчерском
пульте руководителя полетов. С момента  аварии  спарки,  с  борта  которой
катапультировались майор Ивасик и лейтенант Гирин, прошло сорок три минуты
и двадцать секунд. Миусов отсчитал  время  с  точностью  до  секунд  чисто
машинально,  по  привычке,  сейчас  в   этом   не   было   ровно   никакой
необходимости.  Он  с  неприязнью  смотрел  на  длинную  и  тонкую,  почти
невесомую секундную стрелку, легкомысленно скачущую по черному циферблату.
Сколько товарищей-пилотов Миусов потерял из-за того, что эта  торопыга  не
умела умерять свой танцевальный пыл, свою страсть к движению и  переменам,
не хотела подумать, оглядеться, хотя  бы  на  краткий,  но  бесценный  миг
зависнуть в  безвременье!  Но  сейчас  легкомысленная  стрелка  раздражала
Миусова по совсем другой причине - ее суетливое,  скачущее  движение  было
похоже га финишный бег окончательно выбившегося из сил стайера,  энергично
молотящего ногами, но еле-еле продвигающегося вперед. Миусову хотелось  бы
подстегнуть  стрелку,  подстегнуть  хорошенько,  так,  чтобы  зажужжала  и
завертелась,  сливаясь  в  почти  неразличимый   туманный   круг.   Миусов
нервничал, хотя по его свободной позе и спокойному, утомленному лицу  вряд
ли об этом можно было догадаться.
   Очень  быстро,  минут  через  пятнадцать  после   того,   как   летчики
катапультировались, по телефону сообщили,  что  горящий  самолет  упал  на
убранное пшеничное поле неподалеку от железнодорожного разъезда. О падении
самолета железнодорожники сообщили своему начальству, а оттуда  догадались
позвонить прямо на аэродромный коммутатор  -  вот  чем  объяснялась  такая
оперативность информации. А еще через двадцать минут  пришло  и  радостное
известие: майор Ивасик благополучно приземлился на огородах в двух  сотнях
шагов от сельсовета, в котором не раз приходилось бывать и самому Ивасику,
и Миусову. Соседи! Штурман жив, здоров  и  выехал  на  аэродром  вместе  с
председателем  сельсовета,   который   примчался   к   месту   приземления
парашютиста на своем "газике".
   Ивасик  жив!  Командный  пункт  некоторое  время  гудел  возбужденно  и
радостно, как гудит готовящийся к роению  пчелиный  улей.  Но  шум  быстро
затих, все понимали, что по-настоящему радоваться рано - пока  еще  ничего
не было известно о судьбе Александра Гирина. Потому-то и нервничал Миусов,
потому-то и подгонял время - он ждал вестей  о  своем  пилоте,  о  молодом
офицере, с которым его связывали особые и непростые отношения.
   Молодой  лейтенант  познакомился  с  пожилым  по   авиационным   меркам
подполковником сразу же после прибытия в полк: заместитель командира полка
по летной подготовке имел привычку лично проверять  технику  пилотирования
выпускников авиаучилищ. Лейтенанты,  уже  прошедшие  через  руки  Миусова,
наговорили о нем Гирину всяких страхов: педант, буквоед, придира и  вообще
человек ужасный, хотя летает классно, тут уж ничего не скажешь.  Но  Гирин
сел в кабину самолета без боязни,  с  удовольствием  и  даже  с  некоторым
задором. Александр летал хорошо и знал о том, что хорошо  летает,  природа
наделила его отличной  координированностью,  большим  объемом  внимания  и
гибкой мотосенсорикой,  становление  его  как  пилота  докончили  учеба  и
тренировки. В отличниках он не ходил, но и ниже четверок по  теоретическим
предметам не спускался, что же касается летных дисциплин,  тут  он  всегда
считал делом чести получить и получал  на  экзаменах  максимальные  баллы.
Перейдя к летной практике, курсант  Гирин  быстро  понял,  что  в  авиации
летное мастерство котируется на две головы выше всех  других  человеческих
качеств, и в повседневной жизни слегка,  более  невольно,  чем  осознанно,
лукавил. Далеко он не заходил, не только  по  трезвому  расчету,  которого
вовсе не был чужд,  но  и  по  естественной  человеческой  порядочности  и
чувству товарищества. Он мог иногда опоздать в строй, порой позволял  себе
"выцыганить" у  летчика-инструктора  внеочередную  увольнительную  и  тому
подобное. В полк Гирин прибыл в хорошей форме и  боевом  настроении  и  на
полеты ходил как на праздник. В контрольном полете  с  Железным  Ником  он
по-своему, как умел, выложился до конца: пилотировал свободно, раскованно,
энергично  и  достаточно  чисто.  Докладывая  о  выполнении  задания  и  о
готовности получить замечания, Гирин, если уж говорить откровенно, ждал не
столько замечаний, сколько комплиментов - печенкой чувствовал,  что  полет
удался. Миусов внимательно оглядел молодого летчика, задержавшись взглядом
на задорном улыбчивом лице. И в свойственной ему ленивой манере предложил:
   - Садитесь, лейтенант.
   - Ничего, я постою, - бодро ответил Гирин.
   Эта фраза вырвалась у него импульсивно,  от  убежденности  в  том,  что
разбор полета не может  быть  долгим.  Миусов  усмехнулся  и,  еще  больше
растягивая слова, прогнусавил:
   - Товарищ лейтенант, когда командир говорит  вам  "садитесь",  то  надо
садиться, а не разговаривать.
   -  Есть  садиться,  товарищ  подполковник!  -  с   нарочитой   бравадой
откликнулся Гирин.
   И картинно сел на грубую скамью возле врытой в  землю  железной  бочки,
куда курящим надлежало бросать окурки и прочий огнеопасный мусор.  Кстати,
ни сам Гирин, ни Миусов  не  курили  по  одним  и  тем  же  принципиальным
соображениям - оба считали,  что  хорошо  летать  может  только  абсолютно
здоровый человек. Оглядев сидящего лейтенанта, Миусов еще раз усмехнулся и
сел на скамью рядом  с  Александром,  аккуратно  положив  на  колени  свой
видавший виды планшет. И в обычной манере, негромко, с легкой  гнусавинкой
выговаривая слова, начал разбор, скрупулезно анализируя действия  молодого
пилота, начиная с момента посадки в кабину  и  запуска  двигателя.  Миусов
обнаружил  в  действиях  Гирина  массу  неточностей,  нарушения  правил  и
некоторые прямые ошибки. Гирин  поначалу  оскорбился  -  взыграло  молодое
самолюбие - закусил  удила  и  попытался  спорить.  Выслушав  горячее,  не
очень-то толково сформулированное возражение лейтенанта,  Миусов  выдержал
легкую паузу и невозмутимо прогнусавил:
   -  Товарищ  лейтенант,  настоящий  летчик  должен   уметь   не   только
пилотировать самолет, но и выслушивать замечания старших. Вы меня поняли?
   Глядя в сторону, Гирин вздохнул и выдавил:
   - Понял, товарищ подполковник.
   - Вот и хорошо.
   Миусов на  секунду  задумался,  расстегнул  свой  планшет,  неторопливо
достал из него инструкцию летчику по технике пилотирования и молча показал
ее Гирину. Продолжив разбор и делая  очередное  замечание,  Миусов  теперь
всякий раз ссылался на инструкцию, на основные правила  полетов  и  другие
источники,  всю  совокупность  которых  для   удобства   обычно   называли
руководящими документами. Эти  руководящие  документы  Железный  Ник  знал
великолепно  и,  когда  это  было  нужно,  цитировал  на  память,  называя
конкретные параграфы. Слушая Миусова, Гирин потихоньку увял, присмирел,  а
потом помрачнел. Спорить с Железным  Ником  было  невозможно:  по  каждому
отдельному пункту он был прав безусловно. Послушай кто-нибудь этот  разбор
со стороны, он ни на секунду  бы  не  усомнился  в  том,  что  заместитель
командира полка совершенно справедливо  и  по  заслугам  "высек"  молодого
пилота. Другое дело, что нельзя судить о полете, искусственно разложив его
на мельчайшие элементы, как нельзя судить о картине  по  отдельным  мазкам
кисти или о книге по случайным фразам, выхваченным из  контекста,  -  куда
важнее гармоничное целое! Но попробуй-ка грамотно сформулировать эту мысль
и доказать ее справедливость такому вот летному бюрократу и педанту. Гирин
совсем расстроился, и даже заключительная фраза беспощадного разбора:  "Ну
а в общем-то для начала неплохо, слетали вы вполне удовлетворительно" - не
рассеяла его обиды и мрачного настроения.
   Насупившийся Гирин не заметил,  что  командир  его  родной  эскадрильи,
поджидавший неподалеку Миусова, чтобы поехать вместе  с  ним  на  обед,  и
расслышавший  заключительную  фразу  разбора,  несколько  удивился   и   с
интересом взглянул на молодого летчика. Откуда было знать Александру,  что
"вполне удовлетворительно" в устах Железного Ника - весьма высокая оценка.
Проводив взглядом Гирина, который уходил, с  нарочитым  старанием  печатая
шаг, Миусов ухмыльнулся, видимо очень довольный собой. Потом,  обернувшись
к комэску и кивнув головой в сторону удалявшегося лейтенанта,  уважительно
обронил:
   - Пилот! Пилот милостью божьей. - Задумавшись, Миусов поморщился, точно
попробовал  кислого,  и  гнусаво  добавил:  -  Но  вольнодумец,  воздушный
кавалерист какой-то. Конкистадор!
   И закинув старенький планшет на плечо, направился к уже  пофыркивавшему
мотором  "козлику",  жестом  пригласив  следовать   за   собой   командира
эскадрильи.



   7

   Миусова окрестили Железным Ником не случайно. Летному  делу  он  служил
преданно, кажется, и вовсе  не  помышляя  о  личной  карьере,  и  даже  со
своеобразным  рыцарством,   в   котором   иногда   угадывалась   известная
театральность. Однажды на КП, где за столом руководителя полетов  восседал
Миусов, появился некий достаточно высокопоставленный генерал, раздраженный
каким-то беспорядком на стоянке самолетов,  и  хотя  и  в  сдержанном,  но
все-таки  повышенном  тоне  принялся  выговаривать  Миусову  за  это.   Не
поворачивая головы, лишь на секунду скосив глаза и не выпуская  из  правой
руки микрофона, Миусов в своей обычной ленивой манере обронил:
   - Товарищ генерал, вы мешаете мне  работать,  -  он  гнусавил  заметнее
обычного, и только это обстоятельство и выдавало его волнение.
   Генерал на мгновение онемел. Свидетели этого разговора очень выпукло  и
в чисто авиационном стиле характеризовали потом этот драматический  момент
фразой: "Глаза у генерала стали квадратными!"  Налившись  кровью,  генерал
вспыхнул и,  уже  не  сдерживая  своего  командирского  голоса,  в  весьма
красочных  фразах  принялся   "чистить"   и   "регулировать"   нарушившего
субординацию офицера. Генерал был новым человеком в округе  и  плохо  знал
Железного Ника. Сохраняя каменную  неподвижность  лица  и  по-прежнему  не
поворачивая  к  начальству  головы,  Миусов  выжал  тангенту  микрофона  и
гнусаво-хладнокровно скомандовал самолету,  который,  заходя  на  посадку,
только что доложил о проходе дальнего привода:
   - Двести семнадцатый, посадку запрещаю, на второй круг.
   После легкой заминки - все шло в норме  и  уж  очень  неожиданной  была
команда - пилот ответил:
   - Двести семнадцатый понял, ухожу на второй круг.
   - Поняли правильно.
   Аккуратно положив микрофон на стол, Миусов встал по стопке  "смирно"  и
негромко, невыразительно, без всякой тени эмоций сказал:
   - Товарищ  генерал,  на  связи  восемь  самолетов,  три  на  посадочном
маневре. Садитесь и руководите полетами. Или, я убедительно прошу вас,  не
мешайте работать мне.
   Генерал онемел  вторично.  Он  был  многоопытным  человеком  и  хорошим
специалистом, он отлично представлял, какое это сложное дело - руководство
полетами, тем более что летали в облаках,  -  и  как  трудно,  практически
невозможно вот так, с ходу включиться в эту тонкую хитроумную работу. Знал
он и ту практически безграничную власть над полетами,  которой  располагал
человек со скромной повязкой, украшенной буквами  РП  на  рукаве,  и  меру
тяжкой ответственности, которую этот человек незримо нес на своих  плечах.
И, секунду помедлив, генерал резко повернулся и, печатая  шаг,  в  мертвой
тишине, нарушаемой лишь динамиком громкоговорящей связи, покинул КП.
   В конце летного дня генерал присутствовал на разборе полетов.  Кое-кто,
кто с сожалением, а кто и со злорадством  ждал  громов  небесных,  которые
должны были обрушиться на Железного Ника за  "непочитание  родителей",  но
ничего  такого  не  произошло.  Генерал,  ни  словом  не  обмолвившись   о
происшествии на КП, устроил жестокую трепку командиру батальона и инженеру
полка за беспорядки на стоянке и вскользь, будто  нехотя,  отметил  четкое
руководство полетами подполковником Миусовым.  Полковое  начальство  сразу
воспрянуло духом, а командир полка и в особенности замполит долго и слезно
убеждали Миусова воспользоваться случаем и,  пока  не  поздно,  извиниться
перед начальством. Миусов  в  конце  концов  согласился.  В  благоприятный
момент его буквально подтолкнули к генералу. Глядя  несколько  в  сторону,
Миусов в обычной своей манере проговорил:
   - Товарищ генерал, прошу прощения, если я был излишне резок с вами, - и
набычившись,  с  заметно  усилившейся  гнусавинкой  добавил:  -   Но   это
диктовалось необходимостью!
   Приподняв брови, генерал  некоторое  время  хмуро  разглядывал  ладную,
подтянутую фигуру вытянувшегося перед ним  офицера,  его  суровое  лицо  с
рублеными, но правильными, почти классическими чертами. Странно, это  лицо
вовсе не казалось красивым  в  расхожем  смысле  этого  слова  и  вряд  ли
привлекало внимание женщин... И неожиданно расхохотался:
   - Молодец!
   Генерал долго тискал руку Миусова, похлопывал его по спине и повторял:
   - Давно меня так не чистили. Молодец! Так и надо!
   Интересно, что Миусов вовсе не выглядел смущенным  и  растроганным,  он
воспринимал слова генерала как должное и лишь  чуточку  улыбался  уголками
жесткого рта. Вот он какой был - Железный Ник!
   Гирин был свидетелем и этой сцены, и сцены на КП. И в его  отношении  к
суровому, педантичному  подполковнику  произошел  резкий  и  окончательный
перелом.



   8

   Чуть кружилась голова, побаливала щиколотка в том самом месте,  где  за
нее ухватились железные пальцы Голема, но это была не та боль, на  которую
стоит обращать внимание. А самого Голема не было! Не  было  ни  клетки  из
серебристых прутьев, ни таинственного полумрака, полного странных звуков и
запахов, Гирин лежал  в  просторной  светлой  комнате,  залитой  солнечным
светом, а рядом с ним сидел смуглолицый человек.
   Человек! Он сидел в кресле, закинув ногу на ногу и опершись подбородком
на кисть согнутой руки, локоть которой покоился на высоко поднятом колене.
Обыкновенный человек, а не расфуфыренный  некиричи,  мечтающий  о  мировом
господстве, и не  груда  теста,  из  которой  вырастают  глазастые  грибы.
Человек был похож на южанина. Об этом говорили смуглая кожа, черные  глаза
и черные же, слегка  волнистые  волосы.  Не  монгол,  не  африканец  и  не
австралийский абориген -  типичный  европеец:  узкое  лицо,  высокий  лоб,
крупный  орлиный  нос,  маленький,  хорошо  очерченный   рот   и   длинный
подбородок.  Испанец?  Может  быть,  грек?  Нет,  скорее  всего   француз,
гасконец! Об этом Гирину подумалось потому, что незнакомец  напоминал  ему
д'Артаньяна. Не того, которого можно  лицезреть  во  французском  кассовом
кино, а того, которого описал Дюма-отец. Постаревший д'Артаньян из  романа
"Двадцать лет спустя", д'Артаньян чисто выбритый, с  короткой  современной
прической, одетый в бежевый костюм спортивного покроя, состоящий из куртки
и длинных брюк.
   На этом месте размышлений мысль Гирина почему-то забуксовала, не  желая
двигаться дальше. Ему потребовалось известное усилие, чтобы сообразить,  в
чем дело: его старенький летный комбинезон исчез!  Он  был  одет  в  точно
такой же спортивный костюм, как и незнакомец,  сидящий  рядом,  в  кресле.
Осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания, Гирин огляделся.
   На полу плотный коричневый ковер, заделанный под  стены.  Углы  комнаты
закруглены, в одном из таких углов какая-то непонятная  аппаратура,  может
быть, радиокомбайн, а может быть, и детектор лжи. Никаких  признаков  окон
или дверей, но на одной из стен портьера из тяжелой  золотистой  ткани.  И
роскошный диван, на котором лежал Гирин,  диван  широченный  -  на  нем  и
четыре человека разместились бы с комфортом, обтянутый  мягкой  золотистой
тканью. Но  самым  удивительным  в  комнате  -  наверное,  именно  поэтому
Александр обратил на него внимание в последнюю очередь - был  потолок:  он
светился всей своей поверхностью,  заливая  комнату  рассеянным  солнечным
светом. Что это -  последний  крик  зарубежной  моды,  прихоть  скучающего
Миллионера? Необходимость, вызванная подземными  условиями  существования?
Или же обычная система освещения, обычная для  той  неземной  цивилизации,
которая создала фантасмагорический зверинец?
   Гирин перевел взгляд на незнакомца.  Никакой  это  не  д'Артаньян,  как
показалось Александру сначала. Непохож он пусть на лукавого, но храброго и
верного своему слову гасконского дворянина. Слишком жестко его лицо,  есть
в нем что-то хищное и вместе с тем легкомысленное, раздумчивое и  озорное.
Лицо скучающего человека... На кого  же  он  все-таки  похож?  Вертится  в
голове чей-то образ, а  не  ухватишь  -  проскальзывает,  как  вода  между
пальцами.
   Сквозь полуопущенные веки Гирин долго разглядывал незнакомца. Наблюдал,
как  тот  поглаживает  длинный  подбородок  тонкими  пальцами  и   чуточку
улыбается своим тайным мыслям. И вдруг Александра озарило: не на  славного
мушкетера был похож  незнакомец,  а  на  Мефистофеля!  Прямо  живая  копия
скульптуры сидящего Мефистофеля работы Антокольского  -  сходство  позы  и
черт лица было поразительным. Вот это поворот событий! Дьявол во  плоти  и
крови! Может быть, этот космический зверинец и в самом деле один из адских
уголков чистилища, модернизированного и переоборудованного  по  последнему
слову современной науки и техники? А эта каюта - приемная  самого  сатаны,
решившего удостоить лейтенанта Гирина личной беседы!  Как  это  там?  "При
шпаге я, и плащ мой драгоценен!" Хм, шпаги  нет,  а  вместо  плаща  модный
костюм спортивного покроя.
   - Послушайте, - сказал Александр, обращаясь к незнакомцу, -  а  где  же
ваш плащ? И ваша шпага?
   Мефистофель  не  вздрогнул  от  неожиданности,  как  этого  можно  было
ожидать. Он просто откинулся на спинку  кресла,  отчего  его  сходство  со
скульптурой Антокольского сразу ослабело, слегка улыбнулся и спросил:
   - Очнулись? Ну и слава богу