у почему-то стало вдруг зябко, и
он поднял воротник джемпера.
     Он не заметил, как  прошел  остановку  автобуса  и  оказался  у  Монмаэ
Никамати. В автобус садиться не хотелось. Страшно было  вернуться  в  пустую
комнату. Потому он не торопился. Так и шел пешком.
     На мосту Энъебаси дул сильный ветер с реки, и ему показалось,  что  его
вот-вот унесет в небо. Он остановился у  железных  перил,  испугавшись,  что
улетит неизвестно куда, хотя это не он, а Миса улетела от него, как бумажный
змей с оборванной нитью.
     Он дошел до  Нихонбаси.  Домой  возвращаться  все  еще  было  рано.  На
тротуаре перед большим универмагом образовался непрерывный людской поток. Он
поплыл в этом потоке. Перед входом  виднелась  вывеска:  "Шедевры  японского
бонсая" {Бонсай - карликовое дерево,  миниатюрный  садик  в  горшке  или  на
подносе.}.
     Когда он увидел иероглиф "бон", глаза его вдруг затуманились. Он  вытер
слезы рукавом джемпера и снова взглянул на вывеску. Такой знакомый иероглиф!
На его  родине  Бон  {Бон  -  праздник  поминовения  усопших.}  справляли  с
тринадцатого августа, на месяц позже, чем в других местах. Когда  спускались
сумерки, все шли на храмовое кладбище у подножия горы и  зажигали  у  родных
могил поминальные костры из сосновых корневищ. А когда  совсем  темнело,  на
кладбищенском склоне горы мерцало более двухсот огней, и  каменные  ступени,
ведущие к храму, казались мостом через горящее озеро.
     С тех пор как он уехал в Токио, он ни разу не был в своей  деревне,  ни
на Новый год, ни на Бон. Нет, он не бежал из дома. Просто  ему  не  хотелось
туда возвращаться. После смерти отца к матери тихой сапой вселился  бродячий
торговец, и дом стал ему чужим. Поэтому, окончив школу, он  поспешил  уехать
из деревни с намерением больше туда не возвращаться  и  вообще  забыть  свою
деревню. Но иероглиф "бон" напомнил ему дымки от поминальных костров в  роще
криптомерий на кладбище. Понять значение иероглифа "сай" на  вывеске  он  не
смог и решил, что речь идет о выставке  предметов,  которыми  пользуются  во
время праздника Бон в разных местах Японии. Пройти мимо такой выставки  было
нельзя.
     Однако, поднявшись на  эскалаторе  в  зал,  он  увидел  лишь  несколько
десятков горшков с миниатюрными деревьями.  Они  стояли  на  низких  полках,
покрытых белым полотном. Он остановился,  обескураженный,  перед  причудливо
искривленной карликовой сосной, и тут кто-то хлопнул его по плечу.
     - Айда-кун?
     Он удивленно оглянулся. Это был Цуру-сан, сторож с  матрасной  фабрики.
"Странная встреча в странном месте", - подумал он. Цуру-сан тоже,  казалось,
был удивлен.
     - Вот уж не ожидал увидеть тебя здесь!  -  воскликнул  он.  -  Ты  что,
любишь бонсай?
     Тогда-то Айда впервые узнал, что маленькие деревья в горшках называются
бонсай.
     Они отошли в сторону, чтобы не мешать  посетителям  выставки,  и  стали
разговаривать. Цуру-сан спросил, как его рука, и он незаметно  вытащил  руку
из кармана и показал ему.  Еще  на  фабрике  а  Айда  испытывал  симпатию  к
Цуру-сан, похожему на барсука,  да  и  Цуру-сан,  по-видимому,  сочувствовал
парню, лишившемуся сразу двух пальцев.
     Поскольку Айда впервые оказался на выставке бонсай, Цуру-сан  предложил
посмотреть ее вместе, и они отправились вдоль полок с горшками. Цуру-сан  до
этого уже обошел зал  несколько  раз,  поэтому  он  подробно  объяснял  Айда
особенности экспонатов и трудности, с которыми столкнулись их создатели.  Он
горячо дышал в ухо Айда, а тот сказал с восхищением:
     - Здорово же ты все знаешь!
     - Так я ведь много лет занимаюсь этим искусством. Правда, не  настолько
преуспел, чтобы выставлять здесь свои произведения, однако  и  у  меня  есть
шедевры. Не веришь - пойдем покажу, - сказал Цуру-сан.
     Айда подумал, что лучше все-таки сохранять дерево в естественном  виде,
а не скручивать нарочно стволы и  ветви,  не  создавать  уродливые  наросты.
Хороша была японская ель  с  неуклюже  растопыренными  ветвями,  три  хиноки
{Хиноки - кипарисовик японский.}, стоявшие рядышком. Его привлекали пейзажи,
нравилось, когда несколько одинаковых деревьев росли в горшке в виде рощицы.
Кэйяки {Кэйяки - дзельква пильчатая, ценное дерево  семейства  ильмовых.}  в
одном из горшков выглядели совсем как настоящая роща. Это была сама  природа
в миниатюре.
     Поэтому, когда Цуру-сан спросил после осмотра, что  Айда  больше  всего
понравилось, тот сразу сказал:
     - Пейзажи.
     - Вот как! Я так и  думал,  -  обрадовался  Цурусан.  -  Я  тоже  люблю
пейзажные бонсай. И выращиваю их неплохо. Хотелось бы показать  тебе.  Право
слово, заходи как-нибудь ко мне.  У  меня  много  разных  бонсай  пейзажного
стиля.
     Цуру-сан вырвал листок из блокнота и нарисовал, как пройти  от  станции
метро до его дома.
     - В следующее воскресенье сможешь? - спросил он.
     Предложение было неожиданным, и Айда растерялся, но потом вспомнил, что
теперь ему уже не надо ехать в Фукагава  и  сидеть  в  саду,  он  совершенно
свободен. Пока он осматривал бонсай вместе с Цуру-сан,  он  совсем  забыл  о
том, что Миса бросила его и скрылась неизвестно куда.

VI

     Неделю он провел в бездействии.  Когда  Миса  жила  в  Фукагава,  время
обычно тянулось бесконечно долго. Теперь же неделя промелькнула незаметно, и
как-то сразу наступило воскресенье. По установившейся привычке он  вышел  из
дома, но идти было некуда. И он отправился к Цуру-сан.
     Цуру-сан жил на одной из грязных улочек у плотины Аракава.  Айда  сразу
нашел дом по плану, который оставил ему Цуру-сан. Дом  находился  в  глубине
переулка и был меньше, чем он ожидал увидеть. Он вошел во двор, и глаза  его
округлились от  удивления  -  на  полках  теснилось  множество  горшочков  с
карликовыми деревьями. Он и не думал, что  Цурусан  может  быть  обладателем
такой коллекции.
     Цуру-сан специально для него расставил все пейзажные  бонсай  на  одной
полке. И тут же показал их.  Один  из  пейзажей  особенно  поразил  Айда.  В
плоском, похожем на глубокое блюдо горшке овальной формы земля была насыпана
в виде невысокого холма, с одной стороны он был  повыше,  с  другой  пониже.
Холм зарос мхом,  изображавшим  траву,  и  среди  этого  мха  торчало  около
двадцати деревцев - точь-в-точь как на южной  окраине  дубовой  рощи  в  его
родной деревне. Айда застыл от изумления, увидев этот пейзаж.
     - Ну как? Понравилось что-нибудь? - спросил Цуру-сан.
     Айда молча показал пальцем на кусочек своей родины в миниатюре.
     - А-а, дубки, - сказал Цуру-сан. - Неплохая вещь. Но и ели  хороши,  не
правда ли?
     Но Айда не хотелось больше глядеть ни  на  что  другое,  кроме  дубовой
рощицы. Он не мог отойти от нее - так поразительно  она  походила  на  южную
окраину его родной дубовой рощи.
     Глаза его наполнились слезами. Мысленно он был теперь на родине.
     - Что с тобой? - Цуру-сан  хлопнул  его  по  плечу,  и  Айда  сразу  же
вернулся на токийскую улицу. Цуру-сан заглянул ему в лицо. Айда  отвернулся,
вытер глаза и смущенно почесал в затылке.
     - Совсем как в моей деревне. У нас в деревне точно такая  же  роща.  Мы
там часто играли.
     - Можешь взять, если уж так понравилось. Не  насовсем,  конечно,  а  на
время.  Впрочем,  могу  и  вовсе  отдать,  но  ухаживать  хлопотно.  А   так
налюбуешься вволю и  принесешь,  когда  надоест.  Будешь  два  раза  в  день
поливать. Справишься, я думаю.
     Айда кивнул. Неожиданно для себя он получил дорогой подарок. Привез его
домой на такси, хотя редко брал такси, когда был без Миса.
     В тот вечер он поставил горшок у изголовья постели и, лежа  на  животе,
стал любоваться миниатюрным пейзажем. Не заметил, как и заснул. С  тех  пор,
вернувшись с работы, он ложился у горшка и допоздна глядел на деревца.
     Бонсай был как бы родником овальной формы,  вызывавшим  воспоминания  о
родине. Когда он всматривался в него, воспоминания так и били ключом, словно
вода из родника.
     Разглядывание миниатюрной рощицы стало его любимым занятием.
     Он воображал, что мох - это трава на склоне холма, а он,  Айда,  совсем
еще маленький, лежит на траве. Глаза его закрыты, руки под головой, и сам он
величиной с половину спички. Дубовая рощица растет и  увеличивается,  и  вот
она уже поглотила его. Слышен шелест ветра в верхушках деревьев,  шум  реки,
голоса птиц. Вдалеке стучит молотилка, гудит колокол в храме... Он  медленно
открывает глаза и смотрит вверх. В голубом, ясном  небе  переплетаются,  как
ячейки сети, верхушки дубов, скинувших листья. Он встает и идет по  тропинке
в глубь рощи...
     Однажды, когда он лежал так с закрытыми  глазами,  его  вдруг  окликнул
женский голос:
     - Ко-тян!
     Он поднял голову. Из-за дерева  поодаль  выглядывало  румяное,  дышащее
молодостью лицо Миса.
     - Это ты? Ты где пряталась? - удивленно спросил он, хотел  вскочить  на
ноги и очнулся.
     "Надо искать Миса", - подумал  он  тогда.  Хаясида-сан  сказал  -  надо
ждать, пока она сама подаст о  себе  весточку,  но  теперь  было  ясно,  что
Хаясида-сан лишь успокаивал его. Миса никогда  не  предупреждала  его,  если
уходила по воскресеньям из дома, а теперь-то и подавно не откликнется.  Надо
искать самому.
     Он не знал, много ли в Токио больших многоквартирных  домов  и  сколько
лет ему понадобится, чтобы обойти их все, если за день  он  сможет  побывать
лишь в двух-трех. И все же он не мог отказаться от поисков.
     Каждое воскресенье, покинув свой бонсай, он бродил по  городу,  но  все
было напрасно.

VII

     В последнее воскресенье декабря, как раз перед Новым годом, он вернулся
вечером усталый от ходьбы и пошел в ближайшую баню. Болели  старые  раны  на
руке - наверно, продрог  на  улице.  В  бане  он  вымыл  наконец  голову  и,
освеженный и чистый, вернулся  домой.  За  фанерной  дверью  раздался  голос
домоправительницы:
     - Вы спите, Айда-сан?
     - Еще нет, - ответил он, одернул свитер, который собирался было  снять,
и открыл дверь. Рядом с домоправительницей стоял незнакомый мужчина  средних
лет,  щуплый,  с  моргающими   глазами,   в   просторном   на   вид   плаще.
Домоправительница назвала мужчину следователем.
     Айда невольно попятился.  Подумал:  "Пришли  взыскать  за  то,  что  он
самовольно ходит по домам и наводит справки о Миса".
     - Айда Кохэй, не так  ли?  -  спросил  следователь  совсем  не  строгим
голосом и шагнул к двери. - Вы знаете женщину по имени Митобэ Миса?
     "Откуда следователю известна Миса?"  -  удивился  Айда  и  сказал,  что
знает. На вопрос, кем он ей приходится,  ответить  было  совсем  не  трудно,
потому что в своих блужданиях по городу он привык к такому вопросу.
     - Встречались ли вы на  днях  с  Миса?  -  спросил  следователь,  и  он
ответил, что не видел ее с сентября.
     Следователь кивнул, и Айда подумал, что допрос закончен, но следователь
улыбнулся и спросил еще, где он был и что делал вчера вечером.
     - Вечером? Да вот здесь. - Он легонько топнул ногой по татами {Татами -
толстый  соломенный  мат  стандартного  размера  (около  1,5кв.м),   которым
застилается пол в традиционном японском доме.}.
     - Все время были в этой комнате? - Лицо следователя  улыбалось,  только
глаза оставались серьезными. - И чем же вы занимались?
     - Чем? Глядел на пейзаж.
     - На что?
     - На бонсай.
     - Гм! - хмыкнул следователь и быстро оглядел комнату. - И где же он?
     - А вот. - Айда открыл стеклянную дверь, раздвинул дребезжащие ставни и
показал на бонсай, стоявший  сразу  же  под  ногами  на  мокром  балкончике.
Следователь нагнулся и, упершись руками в колени, уставился на горшок.
     - Это и есть пейзаж?
     - Да.
     - Что это за деревья?
     - Дубы.
     - Дубы? Даже не подумаешь, что у них есть корни. Будто ветви натыканы.
     Аиду охватило раздражение. Дело принимало нешуточный оборот. Ничего  не
говоря, он присел на корточки и подергал один из дубков.
     - А девочка-то по имени Митобэ Миса  умерла.  Айда  испуганно  отдернул
руку от дубка.
     -  Отравилась  газом.  В  старом  доме  в  районе  Мэгуро,   -   сказал
следователь.
     Айда хотел встать, но ему почему-то сделалось  страшно,  и  он  остался
сидеть.
     - Самоубийство?.. - спросил он, крепко схватившись руками за  колени  и
глядя на бетонную стену, громоздившуюся прямо за мокрым балконом.
     - Письма не оставила. На самоубийство не  похоже.  Резиновая  трубка  у
газовой колонки отошла - видать, во сне ногой толкнула. Очень  пьяная  была.
Вчера же было рождество.
     Следователь все еще стоял нагнувшись, упираясь руками в колени.
     - Миса-тян одна была?
     - Одна. Говорят, у нее кошка жила. Так эта кошка исчезла. Дверь не была
заперта.
     Айда обернулся, а следователь выпрямился.
     - Поедешь перед Новым годом в деревню, утешь там родителей Миса-тян,  -
сказал следователь, направляясь к двери. - Извини за беспокойство.
     В  тот  вечер  Айда  Кохэй  исчез.  Утром  старушка  домоправительница,
заметив, что он долго не выходит, пошла поглядеть, что с ним.  Постель  была
постлана, а его самого не оказалось. Горел свет, стеклянная дверь  и  ставни
были открыты. В комнате все оставалось в том же виде, как накануне  вечером,
когда старушка ушла, пожелав постояльцу  спокойной  ночи.  Только  Кохэй  не
сидел на корточках перед горшком с миниатюрной рощей.
     В комнате она нашла джемпер и носки. В ящике  для  обуви  стояли  гэта.
Значит, Кохэй ушел куда-то босиком, в одном свитере и джинсах? Позвонила ему
на службу. Там ответили, что Кохэй не появлялся. Старушка  обследовала  ящик
стола - письма не было.
     Он не вернулся домой ни назавтра, ни через день. Шло  время  новогодних
отпусков, и старушка подумала, что он  уехал  внезапно  на  родину.  Послала
телеграмму в деревню. Через пять дней пришел ответ:
     "Кохэй не приезжал". Минуло десять дней, двадцать - Кохэй не появлялся.
     Бонсай по-прежнему стоял  на  балконе.  Никто  его  не  поливал,  земля
засохла, мох запылился и порыжел. Рощица погибла.
     Когда налетал пыльный ветер,  маленькая  бабочка,  висевшая  на  нижней
ветке одного из деревьев, тихонько качалась.
     И никто не заметил, что это была вовсе не бабочка.
     Там висел мертвый Кохэй.


        Я в пятнадцать лет и мое окружение

     Как-то однажды я написал предсмертное  письмо.  Не  потому,  что  хотел
покончить с собой. Просто меня мучило предчувствие, что  меня  могут  убить.
Вообще-то я несколько преувеличиваю. Я написал его скорее бессознательно,  в
душевном смятении - из боязни, что могу неожиданно отправиться на тот свет.
     Это было в мое пятнадцатое лето.
     Однажды на рассвете меня разбудил страшный грохот. "Уж не землетрясение
ли?" - подумал я, вскочил с постели и открыл окно. Прямо перед моими глазами
по небу с  оглушительным  ревом  стремительно  промчался  сверкающий  черный
дьявол. Он мгновенно  исчез  за  ближайшим  высоким  домом,  а  я  отчетливо
разглядел белые звезды, нарисованные на его брюхе. Подоткнув  подол  ночного
кимоно, я выбрался из окна, сполз на животе вниз по цинковой крыше, пробежал
вдоль стены, прыгнул в сад и нырнул в убежище. Там было так темно, что  я  с
разбега, ничего не разбирая, пролетел прямо до конца рва и стукнулся лбом  о
деревянную стенку. Опомнившись, я  тут  же  высунулся  из  рва  и  закричал,
обернувшись  к  дому:  "Воздушный  налет!  Спасайтесь!"  Однако  мне  только
показалось, что я кричал. На самом деле горло мое не издало  ни  звука.  Это
было примерно за месяц до окончания войны.
     В то время я  жил  на  втором  этаже  флигеля  и  усердно  занимался  -
готовился стать младшим офицером морской авиации. Летная школа, в которую  я
собирался поступить, находилась на одном из маленьких  островов  Внутреннего
Японского моря. Я никогда не видел этого островка, но он раза два  приснился
мне во сне. На горе сверкала белая  казарма,  на  крыше  ее  развевался  под
ветром легкий шелковый флаг. Вероятно, в моем  воображении  слились  воедино
сон и действительно виденная мною как-то издали картина аэродрома. Я  мечтал
окончить такую школу. "Вот стану  морским  летчиком,  -  думал  я,  -  и  не
задумываясь направлю  свой  маленький  самолет  прямо  на  трубу  вражеского
корабля".
     Я собрался умереть. Сначала я хотел умереть  как  придется,  но,  когда
стал соображать, что к чему, мне внушили, что  умирать  надо  достойно.  Вся
душа моя трепетала оттого, что час моей гибели приближался. И я нисколько не
боялся смерти.
     Ночью, лежа в постели с закрытыми глазами, я воображал себе,  как  буду
умирать. Это были яркие картины, от которых кипела кровь и ликовала душа.
     Я обрушиваюсь на вражеский корабль с  облаков.  Туман.  Просвет.  Синее
море. Тростниковая лодка. Игрушечный корабль. Упругий ветер. Я падаю, падаю.
Фейерверк. Белые цветы. Фейерверк. Белые цветы. Клубы  дыма.  Вой  сирены  в
ушах. Он нарастает. Корабль. Белый дым. Черный дым. Жерло вулкана.  Огненный
вихрь. Яркая  вспышка.  Тут  за  моими  закрытыми  веками,  будто  снежинки,
начинают кружиться белые хлопья. Как лепестки цветов вишен. Но и как  пепел.
И, конечно, откуда-то из глубины души возникает песня: "Выйдешь  на  море  -
плавают трупы" {Песня японских смертников-камикадзе.}. Когда я слышу в  себе
эту песню, я всегда плачу и, легкий, как воздух, спокойно засыпаю.
     С  того  утра  весь  месяц  до  окончания  войны  наш  город  ежедневно
подвергался налетам палубной авиации. Но дня  через  три  мы  заметили,  что
опасность  отдалилась.  Далеко  на  западной  окраине  располагался  военный
аэродром, а с противоположной стороны  за  крошечными  рисовыми  полями,  на
берегу моря, стоял военный завод. Они-то, по-видимому, и были главной  целью
налетов. Вражеские  бомбардировщики,  прилетавшие  на  большой  скорости  со
стороны моря, сбрасывали бомбы на район завода,  затем,  проскользнув  низко
над городом, резко разворачивались и опять летели в  сторону  цехов.  Сделав
два-три больших круга, словно набирая в легкие воздух, они уходили на запад.
Небо над городом служило им как бы местом для отдыха. Иногда с  неба,  после
того как исчезали самолеты, на город сыпались блестящие гильзы  от  снарядов
автоматических пушек, но они не несли с  собой  большой  беды,  так  как  не
представляли особой опасности для жизни.
     Прошло десять дней, в городе ничего  страшного  не  случилось,  хотя  с
крыши  соседнего  высокого  дома  было  видно,  что  от  половины  заводских
сооружений ничего не осталось. Говорили также, что ангары на аэродроме из-за
обстрела  авиации  стали  похожи  на  пчелиные  соты.  Особенно  трагическим
показался мне рассказ одного рабочего о том,  что  на  заводе  была  разбита
цистерна с серной кислотой и огромное количество кислоты хлынуло в ближайшее
укрытие, где жители скрывались от бомбежки - более двадцати человек  исчезли
буквально без следа. Однако людям, жившим рядом со мной,  никакая  опасность
не угрожала. От этого становилось  даже  жутко.  В  городе  царило  какое-то
странное веселье. Казалось, все старались как-то развеять давящую на  сердце
тоску. Некоторые с отчаяния даже бравировали своей удалью. Они забирались на
крыши домов или высокие деревья  и  храбро  рассказывали  стоящим  на  земле
соседям о роскошном зрелище сыпавшихся на город снарядов.
     Я решил никуда не выходить из своей  комнаты  во  время  налетов.  Если
другие  старались  играть  с  опасностью  из  дерзкого  любопытства  или  по
горячности, то я пытался хладнокровно  плевать  на  нее  скорее  из  желания
погибнуть. Сначала я здорово растерялся от неожиданности, но, когда привык к
бомбежкам, когда противовоздушная оборона стала плотнее  и  определилось,  в
общем,  время  налетов,  суетиться  уже  было  ни  к  чему.  Самолеты  врага
появлялись обычно утром. Изредка они прилетали и на  закате.  Начинали  выть
сирены,  предупреждавшие  о  воздушной  тревоге.  Мы  вскакивали  с  бодры