тки и шаровары из касури {Касури - ткань  с  узором  в
редкий горошек.}. Головы  завязаны  платками,  лица  полотенцами.  На  руках
рабочие рукавицы, на ногах сапоги. Видны лишь  глаза,  и  только  по  голосу
можно узнать, кто из них Ая, а кто Фуми.
     Они везут удобрения на пастбище. Пастбища ведь тоже удобряют.  Приехав,
открывают задний борт грузовика и  начинают  руками  разбрасывать  удобрение
прямо на ходу. Грузовик ездит как  попало  по  широкому  пастбищу:  кругами,
зигзагами, вперед и назад от изгороди до изгороди, а они, точно  заведенные,
бросают,  бросают...  Кажется,  не  так  уж  и  трудно,  но  на  самом  деле
однообразная работа эта очень утомительна.  Болит  поясница,  горят  руки  в
рабочих рукавицах, на лице будто тяжелая свинцовая маска...
     Проводив грузовик, Тое дремлет, забравшись на копну.
     Часов около трех пополудни,  пока  кони,  выпущенные  на  пастбище,  не
вернутся обратно, - самый длинный перерыв в работе на конезаводе, не  считая
ночи. Двадцать конюхов проводят его  по-разному.  Семейные  идут  по  домам,
холостые собираются в общежитии, играют в сеги {Сеги -  японские  шахматы.},
смотрят телевизор, болтают.
     Тое, сидя на копне или у изгороди  пастбища,  то  дремлет,  то,  открыв
глаза, сонно глядит перед собой. Так ему спокойно. Ему нравится быть одному,
он с детства привык к одиночеству, может даже чересчур.
     Просыпается Тое от настойчивого стука - будто чем-то тяжелым бьют рядом
по земле. Перед глазами маячит худая лошадиная спина каштанового цвета. "Что
это? Никак Старуха?" - думает он. Кто, кроме нее, может бродить в это  время
у конюшен?
     Тое не знает настоящего имени этой кобылы. В свое время она брала призы
на ипподромах в Ито и Кавасаки. Значит, имя-то у нее есть. Но  теперь  никто
уж не зовет ее тем именем. Все кличут Старухой, хотя ей всего восемь  лет  -
не тот возраст, когда у  лошадей  наступает  старость.  От  былой  прыти  не
осталось и следа. Она ковыляет, как дряхлая  кляча,  оттого  и  прозвали  ее
Старуха.
     Ковыляет неспроста. У нее  не  в  порядке  задние  ноги.  Левое  копыто
воспалено и никуда не  годится.  А  на  правой  бабке  опухоль  величиной  с
футбольный мяч. Образовалась она после разрыва сухожилия. Так  что  Старуха,
считай, ходит только на двух. Нога с больным копытом у нее вроде костыля, на
который она опирается, а вторая, распухшая, - как волочащийся сзади пень.
     В таком виде до пастбища вместе со всеми не дойдешь, вот она и  бродила
одна вокруг конюшен.  А  тут,  на  свое  счастье,  обнаружила  Тое  и  стала
настойчиво бить передними копытами в землю у копны, требуя, чтобы он ей  дал
попить.
     "Ну вот, опять!" - хмурит брови Тое. Как-то он пожалел  надоевшую  всем
Старуху, и теперь она от него не отстает. Найдет где-нибудь, когда он  сидит
в одиночестве, и начинает клянчить. Надоела! Особой любви у Тое к Старухе не
было. Она напоминала ему покойную мать. А мать Тое не любил, хотя  ненависти
к ней не испытывал. Но вспоминать о ней ему явно не хотелось.
     Старуха его не тревожила. Так же, как мать, которую  он  не  любил.  Он
жалел Старуху, как  и  мать,  и  поневоле  заботился  о  ней.  Не  хотел,  а
заботился.
     Ворча под нос и прищелкивая с досады языком, Тое отвел все-таки Старуху
к крану у конюшни и налил ей ведро воды.  Кобыла  жадно  пила,  а  он  стоял
рядом, смотрел на ее костлявое, невзрачное  тулово  со  светлыми  плешинами,
похожими на тяж морского гребешка, образовавшимися от постоянного лежания, и
с жалостью думал о ее печальной судьбе.
     Сухожилие на правой задней ноге ей перебили однажды копытом на скачках,
когда она уже  была  у  самого  финиша.  Старуха  поневоле  лишилась  лавров
победителя. Однако если бы дело ограничилось только этим, то ее  -  раненную
на "поле битвы" - отослали бы как племенную кобылу рожать жеребят, и она  бы
не влачила теперь такую жалкую  жизнь.  Но  случилось  еще  одно  несчастье.
Бездарный зоотехник, служивший в токийской конюшне, решил, что возвращать на
конезавод тощую лошадь как-то неудобно, и стал, пока заживала рана, усиленно
ее раскармливать. Кобыла растолстела,  а  так  как  не  могла  наступать  на
больную ногу, то опиралась все время на левую. Вскоре  копыто  левой  задней
ноги воспалилось, и нога оказалась загублена. Лошадь вернулась на  родину  о
двух ногах, опираясь на третью, как на костыль, а  четвертую  волоча,  точно
пень.
     Но она была племенной кобылой  и  должна  была  рожать  жеребят,  чтобы
оправдать свое существование. Правда, на конезаводе почти  все  решили,  что
такая слабая  кобыла  вряд  ли  выдержит  вес  мощного  жеребца,  а  если  и
забеременеет, то не сможет выносить жеребенка. Один лишь Хякуда считал,  что
обязан сохранить выдающиеся качества этой кобылы в  потомстве,  раз  уж  она
была прислана к нему. И хотя это было жестоко по отношению к кобыле, он  все
же решил попробовать случить ее в присутствии хозяина, а  в  случае  неудачи
подумать о другом способе получения потомства.
     Вопреки всем ожиданиям, Старуха выдержала вес жеребца. И откуда  только
взялась сила в ее жалком теле, качавшемся чуть ли не от  прикосновения  руки
конюха!
     - Настоящая матка! - коротко бросил хозяин конезавода и удалился.
     На другой год Старуха родила жеребенка. Теперь ему было уже два года  и
жил он вместе с другими двухлетками во второй конюшне. По статям он  немного
недотягивал до племенного жеребенка, но  главное  были  ноги.  Возместит  ли
резвость недостаток силы? Ну что ж, это покажут скачки, которые  уже  не  за
горами. От их результата будет зависеть и дальнейшая  жизнь  Старухи.  Может
быть, она останется на этом конезаводе и  снова  станет  матерью.  А  может,
волоча за собой, как пень, больную  ногу,  будет  переходить  из  конюшни  в
конюшню.
     Вряд ли ведавшая о том, что приближается день, который решит ее судьбу,
Старуха напилась воды,  перевернула  непослушными  ногами  пустое  ведро  и,
покачивая головой, поплелась на луг.
     Тое вернулся к копне. Но  теперь  он  уже  не  полез  на  ее  верхушку.
Свободного времени оставалось мало, да и сон как рукой сняло. А так хотелось
поспать! Все из-за этой Старухи. Из-за нее он и вспомнил свою мать.
     Тое долго не мог понять, почему, когда он видел Старуху, ему  сразу  же
вспоминалась мать. Мать не была худой. Правда, когда она перестала спать  по
ночам, лицо ее заметно осунулось. Но сама она оставалась в  теле.  И  хромой
она не была.
     Только недавно он догадался,  в  чем  было  сходство.  Старуха,  волоча
опухшую ногу, всегда была такой печальной. И он стал замечать, что, глядя на
печальную лошадь, невольно припоминал лицо матери...  Ее  лицо,  когда  она,
возвращаясь на рассвете, как ни в чем не бывало здоровалась с хозяином дома,
торговцем соевым творогом,  проходила  во  флигель  и  тут,  устало  присев,
рассеянно глядела на стену.
     Да, в чем-то они походят друг на друга, думал Тое. Мать, как и Старуха,
тащила за собой непосильную тяжесть, какой-то невидимый глазу "пень". Но что
же это был за "пень"?
     Мать  была  гейшей  в  деревне  Горячие   Ключи,   в   которой   прежде
останавливалось много людей, приезжавших подлечиться на источниках. Там  она
выходила к гостям под именем Момое, а в молодости якобы выступала под именем
Корин в веселом квартале большого города. Он слышал, как она утверждала, что
была там в большой цене. Тое не знал, правда это или ложь, одно только  было
верно: мать действительно сбилась с пути из-за мужчин.
     Ему довелось слышать, как она сама говорила об этом. К  его  удивлению,
однажды в их дом пришел настоятель из  храма  Рюгэндзи  и,  задвинув  седзи,
долго беседовал с матерью. Тое в это  время  поил  водой  с  красным  перцем
ослабевшего петуха возле  курятника.  Мать  плачущим  голосом  спросила:  "А
почему женщина не может согрешить? Почему, святой отец?"
     Тое не знал, как звали его отца, и никогда его не видел. Да и не  хотел
ни видеть, ни знать. Молил бога только об  одном:  чтобы  отец  не  оказался
одним из тех знакомых ему мужчин, которые  то  и  дело  наведывались  к  его
матери. Пусть бы он был заезжим гостем, что не дают матери заснуть до утра в
гостинице у горячего источника. А если бы это был один из тех, что бывает  в
их доме, он бы его люто возненавидел.
     С позапрошлой весны мать  плохо  спала  по  ночам.  Кто-то  из  мужчин,
бывавших в их доме, научил ее принимать снотворное, и  она  стала  принимать
его ежедневно. Летом  прошлого  года  глотала  его  вперемешку  с  сакэ  уже
горстями. От него и погибла.
     Умерла мать осенним утром  в  гостиничном  бассейне.  Она  плавала  там
мертвая, лицом вверх, раскинув руки и ноги. Живот ее вздулся,  как  барабан.
Тое показалось, что к телу ее там и тут прилипли лепестки гортензии.  Но  он
вспомнил, что гортензии давно отцвели, и понял, что это были синяки.
     Накануне ночью она, как  обычно,  приняла  снотворное,  но  заснуть  не
смогла и посреди ночи одна отправилась в  бассейн.  Там  в  воде  снотворное
вдруг подействовало, она потеряла сознание  и  утонула.  Тое  узнал  это  от
полицейского и гостя, с которым она была той ночью.
     Тело матери сожгли под открытым небом, а урну  с  пеплом  захоронили  в
углу храмового двора.
     Когда прозвучал сигнал местного радио, возвещавший об окончании отдыха,
Ая в кузове мчавшегося грузовика постучал по спине Фуми.
     - Глянь-ка! Люди-рекламы опять пожаловали. Фуми посмотрел в ту сторону,
куда указал палец рабочей рукавицы, испачканный пыльным удобрением. От  моря
по дороге, ведущей  через  пастбище  к  конюшням,  покачиваясь,  поднимались
красные и голубые зонтики. Шли три женщины и мужчина. Зонтики и яркие платья
плыли над зеленью пастбища.
     Это  были  не  люди-рекламы,  а  просто  туристы  из   города,   иногда
забредавшие на пастбище, Ая и Фуми прозвали их  "ходячей  рекламой".  Им  не
нравились слишком яркие цвета их одежды.
     - Ишь, зонтами прикрылись... На заводе не то чтобы от солнца - от дождя
и то зонтами не прикрывались.
     - Смотреть противно!
     Фуми набрал полную пригоршню сухого удобрения и швырнул в их сторону.
     - Да, противно!
     Ая тоже зачерпнул пригоршню и швырнул в городских гостей.
     Потом они снова принялись за свою нудную работу,  которой  были  заняты
уже часа два.
     Между тем четверо поравнялись  с  пастухами,  шедшими  на  пастбище  за
лошадьми.
     - А, здравствуйте! На работу? - развязно поздоровался с  ними  мужчина,
приподняв  большим  пальцем  поля  соломенной  шляпы.  Женщины   засмеялись,
кланяясь.
     Оказалось, женщины были из городского кабаре.
     В прошлом месяце на праздник  Баюканной  -  покровительницы  лошадей  -
конюхи, проведя обряд очищения у часовни за конюшнями, натянули красно-белый
занавес на лугу рядом с общежитием и устроили гулянку. Тогда им прислуживали
двадцать женщин из кабаре "Золотая повозка". И эти три тоже были среди  них.
А мужчина был управляющим кабаре.
     Он спросил у одного из конюхов, как пройти к Хякуда, и повел спутниц  к
третьей конюшне. Конюхи  удивленно  переглянулись.  Кто  скривил  губы,  кто
прищелкнул языком, кто фыркнул. Тогда,  во  время  гулянки,  напившись,  они
пообещали женщинам навестить их, но до сих пор не выполнили свое обещание  -
теперь вот придется расплачиваться.
     - Зачем это они пришли? - спросил один.
     - А разве не к тебе? - пошутил другой.
     - По счету пришли получить, - предположил третий.
     В таком случае им нужно было бы, наверно, идти  прямо  к  дому  хозяина
конезавода, однако они, похоже, направились к Хякуда. Конюхи бросили  думать
о чужих делах и разбежались по пастбищу.
     А у третьей конюшни как раз шла подготовка к вечерней работе, и  Хякуда
обтирал пот с племенного жеребца, вернувшегося со скакового круга.
     - Спасибо за ваше участие в празднике, - сказал он.
     - Мы приехали отдохнуть на берегу и зашли вот к вам ненадолго. Я  вижу,
вы заняты?
     - Да, работаем с утра до вечера. И так весь  июль,  -  ответил  Хякуда,
похлопывая жеребца ладонью по  спине.  Под  гладкой,  блестящей  кожей  коня
перекатывались тугие, как канаты, мышцы.
     - Большая лошадь! - сказала смуглая разбитная женщина.
     - Ага! - поддакнула другая, похожая на девочку,  с  пухлыми  щеками.  -
Первый раз вижу такую большую!
     Красивая стройная женщина молча глядела на морду жеребца.  Хякуда  тоже
захотелось вставить слово.
     - Эту лошадь зовут Рассвет. Племенной жеребец английских кровей, восьми
лет. Три раза выигрывал на здешних скачках... - начал  объяснять  он,  будто
перед ним были учащиеся сельскохозяйственной школы.
     - Сколько один раз стоит? - спросил управляющий кабаре. На гулянке  они
вместе с Хякуда выпили по чашечке сакэ, и теперь, когда речь зашла о  работе
конюха, он опять увлекся разговором. Правда, при первом  знакомстве  он  уже
спрашивал у Хякуда об этом и все знал, но тут нарочно опять поинтересовался,
чтобы удивить женщин.
     - Гм! По нынешним временам сто семьдесят тысяч иен.
     Женщины вытаращили глаза.
     - Дорого, не правда ли? - продолжал  провоцировать  конюха  управляющий
кабаре.
     - Одна лошадь стоит сто семьдесят тысяч? - удивилась маленькая, похожая
на подростка.
     - Да что вы! Этот жеребец стоит двадцать миллионов иен.
     - А сто семьдесят тысяч?
     - Один раз...
     - Что один раз?
     Управляющий с досадой щелкнул  языком  и  пробормотал  про  себя:  "Вот
непонятливая!"
     Один из конюхов сказал, что кобыла готова. Хякуда велел вывести ее.
     - Куда?
     Хякуда оглядел луг из-под ладони.
     - Вон туда.
     Женщины о чем-то тихо перемолвились и пошли на луг вдоль забора.
     Управляющий,  оставшись  один,   машинально   постукивал   по   донышку
соломенной шляпы.
     - Извините, что мы так неожиданно к вам нагрянули. Захотелось,  знаете,
немного подстегнуть себя. Вялость одолела.
     Хякуда не понял,  что  это  он  там  говорит  такое.  Но  к  замечаниям
городских жителей он относился  снисходительно.  Сам-то  он  был  не  мастак
разговаривать. Спросят - ответит. На празднике  этот  управляющий  показался
ему деловым парнем, а тут говорит как-то непонятно: подстегнуть чего-то...
     -  Пожалуйста,  смотрите,  -  сказал  он.  -  Это  моя  работа.  Хотите
взглянуть, как я работаю, смотрите  с  легкой  душой.  Все  по  воле  божьей
делается...
     И Хякуда улыбнулся спокойно. Он всегда был спокоен,  какие  бы  высокие
гости ни стояли рядом.
     Лучи заходящего солнца залили весь луг. Хякуда вел Рассвета на  поводу,
и чем дальше по лугу, тем сильнее пахли пряные травы.
     Кобыла стояла неподвижно, словно изваяние, добродушно  опустив  голову.
Три женщины прислонились к изгороди метрах в двадцати.
     "Женщины всегда занимают места первыми", - подумал Хякуда.
     - Идите вон туда. Здесь опасно, - сказал он, обернувшись к управляющему
кабаре, собиравшемуся,  как  видно,  всюду  следовать  за  ним.  Управляющий
замедлил шаг, огорченно улыбнулся и пошел  к  женщинам.  Те  о  чем-то  тихо
разговаривали, постукивая по траве кончиками туфель.
     - Эй! Молчание.
     - Что вы там делаете?
     - У нас важный разговор, - сказала, не оборачиваясь,  женщина,  похожая
на девочку.
     - Повернитесь сюда. Молчание.
     - Начинается!
     - Что? - спросила смуглая.
     - Потом пожалеете, что не видели.
     - Не беспокойтесь.
     - Пожалеете. Я-то знаю.
     Маленькая женщина недоуменно втянула голову в плечи.
     - И ведь хочется повернуться, а не смеете.
     - Да что там? - Смуглая женщина резко повернулась и замерла.
     Жеребец встал на дыбы, подняв передние ноги и роя задними землю. Хякуда
с поводьями в руках пригнулся прямо  под  его  копытами.  Казалось,  жеребец
вот-вот вздернет его вверх и отбросит прочь.
     - Ой! Глядите! - с ужасом вскрикнула одна гостья.
     Тем временем Хякуда, мало заботясь о себе, изо всех сил сдерживал коня,
опасаясь, что тот,  разъярившись,  опрокинется  назад.  Если  по  невниманию
ослабить поводья, строптивый жеребец может сесть на зад, завалиться набок  и
сильно удариться головой о землю. Обычно лошадь тут же испускает дух.
     За тридцать лет работы на конезаводе Хякуда только раз  допустил  такую
оплошность. Это самый ответственный момент в его работе.
     Рассвет между тем в ярости не то ржал,  не  то  храпел.  Из  пасти  его
вылетала пена. Его возбуждал вид кобылы.
     - Ну давай, давай! - тянул его за поводья Хякуда...
     Все длилось каких-нибудь тридцать секунд. Всего лишь миг...
     Лошадей развели. Они тихо ушли в конюшни. Вдали синело море.  Разбитная
женщина стояла прямая, будто палку  проглотила,  широко  открытые  глаза  ее
сверкали на бледном лице. Стройная красавица прислонилась к изгороди с таким
видом, будто ничего не случилось. Маленькая сидела  на  корточках,  обхватив
колени руками. Управляющий кабаре  сложил  руки  на  груди  -  ему  хотелось
понаблюдать за лицами женщин, и только теперь  он  с  сожалением  опомнился.
Приминая траву, он пошел прочь, затем, обернувшись, крикнул:
     -Эй!
     Маленькая женщина укоризненно поглядела на него.
     - Все уже.
     Разбитная состроила кислую мину.
     - Пора возвращаться, а то опоздаем в кабаре.
     - Идите. Мы догоним. - Маленькая, видно, была не на шутку рассержена.
     Красавица, слегка улыбаясь, медленно пошла за управляющим.
     Две другие - одна, сидя на корточках, другая, прислонившись к изгороди,
- некоторое время молчали. Глядели на траву, где уже никого не было.
     Но что они вообще там видели? Видели, как в солнечном сиянии глыбы мяса
шумно сталкивались друг с другом,  содрогались,  затихали.  Будто  обдал  их
просто жаркий черный вихрь, хлестнул им прямо в  лицо,  перехватил  дыхание.
Они не заметили, что он пронзил их  насквозь.  Зачем  они  уступили  ему?  -
думают они, растерянно замечая, как померкли их  лирические  воспоминания  о
прошлом.
     Женщина, похожая на девочку, все еще сидела на корточках,  не  в  силах
подняться. Она рассеянно вспоминала прошлую ночь, которая казалась ей теперь
неясным  отпечатком  рентгеновского   снимка.   Вспоминала   свое   неловкое
заигрывание и скупые ласки мужчины -  для  чего  все  это?  Ей  стало  жалко
беспечной хрупкости своего тела.
     - Как хочется в море поплескаться! - сказала она тихо. Да, попрыгать бы
по-детски невинно в воде, поднимая тучу брызг...
     - И мне, - отозвалась разбитная женщина с бледным лицом.
     Но пора возвращаться. Возвращаться к своей  жизни.  А  море  как-нибудь
потом. Когда снова захочется прийти к нему.  Только  когда  это  будет,  кто
знает...
     Они встают, и их длинные тени падают на траву.
     После ужина приехал торговец мануфактурой.  Как  всегда,  примчался  на
мотоцикле и на этот раз привез ткань на юката.
     Он приезжает раз в месяц и привозит все, что нужно женщинам, начиная  с
тканей и кончая нитками и иголками. Товары раскладывают на столе в столовой,
туда, услышав объявление по местному радио, собираются жены и дети  конюхов.
Иногда приходит и жена хозяина конезавода.
     - Теперь после работы чашечку сакэ будем пить, нарядившись в  юката.  -
Торговец хлопает в ладоши, вынимает из коробки юката и выкладывает на  стол.
Одного  стола   оказывается   недостаточно.   Занимают   второй.   Торговец,
расхваливая  свой  товар,  смешит  детей,  подзадоривает  молодых   конюхов,
подшучивает над женщинами.
     Жена Хякуда не знает, какую ткань ей выбрать:  темно-синий  касури  или
колокольчиками. Ей хочется и то и другое.  Однако  так  нельзя.  Она  решила
купить по одному отрезу для мужа и для себя и уже взяла  для  мужа  ткань  с
рисунком в виде фигур сеги.
     Она спрашивает у торговца, какой цвет лучше.
     - Как вам сказать... Зависит от вкуса. Колокольчиками благороднее, зато
касури молодит и освежает лицо. И то и другое хорошо.
     Цена у ткани одинаковая. Она  думает  выбрать  такую,  чтобы  п