я ее вперед. Сима подумала, что он любуется рекой,  но
тот глядел на личико ребенка.
     - Сладко спит, - сказал он.
     На лице мужа появилось  смущенное  выражение,  такое  же,  как  полгода
назад, когда он уезжал из дома на заработки. Сима обрадовалась.
     - Большой стал, правда?
     - Да, подрос.
     Но, увидев глаза мужа, пристально глядевшего на спящее личико  ребенка,
она вдруг похолодела от страха. Неужели и он думает что-нибудь дурное, как и
бессердечные соседи? Неужели подозревает, что ребенок не похож на него?
     И, упреждая мужа, Сима весело сказала:
     - Все говорят, что малыш все больше становится похож на тебя.
     - Наверно, - коротко бросил муж.
     Придя домой, он  сел,  скрестив  ноги,  у  изголовья  свекрови  и  стал
разговаривать с ней. Укачивая ребенка в дальнем углу соседней комнаты,  Сима
слышала, как свекровь спросила:
     - А где ящик с инструментами?
     - На Хоккайдо отправил, - ответил муж. Вот как! Значит,  он  поедет  на
Хоккайдо.
     - Когда едешь? - спросила свекровь.
     - Завтра, дневным поездом.
     У Сима сжалось сердце. Вот уж не думала! И свекровь, похоже, удивилась.
А муж как ни в чем не бывало объяснил, что работа в Токио  закончена,  а  на
Хоккайдо есть возможность заработать. Вот он вместе с хозяином и едет  туда,
а по пути заглянул на денек домой - хозяин разрешил.
     Ну так бы и написал в письме! А то отбил телеграмму:  "Завтра  приезжаю
в... часов", и все. А что дальше - непонятно. Сима надеялась, что муж неделю
или дней десять поживет спокойно дома, даже если и собрался  куда-нибудь  на
заработки. А он, оказывается, только на одну ночь пожаловал  и  утром  опять
уедет в дальние края.
     Сима почему-то засмеялась.  Муж  хмуро  обвел  взглядом  дома  {Дома  -
помещение с земляным полом,  расположенное  несколько  ниже  кухни.},  будто
что-то искал.
     - Чего тебе? - спросила Сима.
     Но он, не ответив, ушел во двор. Похоже, в амбар направился.  "Что  это
он там ищет?" - подумала Сима, нарезая овощи для мисосиру {Мисосиру - суп из
мисо, густой перебродившей массы из соевых бобов.}.  Муж  снова  заглянул  в
дверь. Опять обвел взглядом дома.
     - Чего тебе? - спросила Сима, перестав орудовать ножом.
     - Куда же оно запропастилось? - пробормотал муж себе под нос.
     - Что запропастилось? Ты что ищешь?
     Сима положила нож, спустилась в дома и, надев сандалии, вышла во  двор.
Муж со сложенными на груди руками направлялся к амбару. Сима вытерла  мокрые
руки о фартук и последовала за ним.
     Войдя в амбар, муж сделал вид, что вглядывается в темный угол, и, когда
Сима подошла к нему сзади, обернулся и молча обнял ее.
     "А, вот в чем дело!" - Сима поняла наконец, что он искал, но тут острая
боль пронзила ее грудь, и она стала вырываться из объятий.  Но  чем  сильнее
вырывалась, тем крепче руки мужа удерживали ее. Сима  уже  не  могла  больше
терпеть и громко вскрикнула.
     - Больно! - сказала она плачущим голосом. Муж удивленно  ослабил  руки.
Поглядел вниз - на ногу, что ли, наступил?
     - Да не там. Вот тут болит. - Сима,  тяжело  дыша,  показала  рукой  на
опухшую грудь. Муж молча уставился на нее круглыми глазами.
     - Пчела ужалила.
     - Пчела?
     - Ага. Как дитя малое. Даже совестно. И Сима сбивчиво  рассказала,  как
ее ужалила пчела. Муж молча выслушал.  Сима  думала  -  посмеется  над  этим
происшествием, а он, наоборот, нахмурился и сказал:
     - Ну-ка, подойди сюда.
     Сима подошла к слуховому окну амбара, и муж велел  ей  показать  грудь.
Она доверчиво распахнула кимоно. За окном было  еще  светло,  пришлось  даже
зажмуриться от света.
     Он  осторожно,  будто  нажимая  на  кнопку  звонка  в   богатом   доме,
прикоснулся к соску. Сосок утонул в опухшей груди.  Муж  испуганно  отдернул
руку.
     - Больно?
     Сима не почувствовала боли от его прикосновения.
     - Но если прижать, как ты сейчас...
     Сима наконец ясно поняла причину той смутной тревоги, которая  охватила
ее вдруг, когда она мазалась змеиной настойкой.
     "Да, ее  грудь  не  выдержит  объятий  мужа",  -  подумала  она,  и  ей
захотелось горько  заплакать.  В  лучах  заходящего  солнца  грудь  казалась
лиловатой и была похожа на гнилую сливу. Хоть оторви и выброси за окно.
     - Ладно, закройся. - Муж заморгал глазами. - Змеиной настойкой  пахнет.
- Он понюхал палец.
     - Матушка научила, - сказала Сима, поправляя воротник кимоно.
     - Меня тоже в детстве часто жалили пчелы. - Муж  пошел  к  двери.  Сима
утешилась тем, что он все-таки не отвернулся от нее.

     В ту ночь муж выпил со свекром немного сакэ, сидя у  очага,  и  заснул,
уткнувшись лицом в спину жены.
     Только однажды он осторожно коснулся ее рукой. "А ладони у него раз  от
разу становятся грубее, - подумала Сима. - Наверное, оттого, что ему  только
шершавые доски гладить  и  приходится".  И  глаза  ее  за  закрытыми  веками
увлажнились слезами.
     Сима никак не могла заснуть - слишком долго, видать, сидела у соседей в
бане, вот и распарилась. "Неужели ничего нельзя сделать?  -  спрашивала  она
себя. - Ведь можно же как-нибудь..." Однако в голову  ей  так  ничего  и  не
пришло.
     Да и думать-то  долго  она  не  смогла.  Тело  пылало  жаром,  в  горле
пересохло. И она решила: пусть муж сам что-нибудь придумает, а я подожду.
     И она стала терпеливо ждать. Но так ничего  и  не  дождалась.  "Видать,
надоело ему думать, вот он и заснул у меня за спиной. Отчаялся, что  ли?"  -
подумала Сима и тоже заснула.
     Утром она пробудилась оттого, что муж тряс ее за плечо.
     Сима повернулась, чтобы спросить, что ему нужно, однако он опередил  ее
неожиданным вопросом:
     - Где пчелиное гнездо?
     - Под крышей.
     Было еще рано, но муж встал, натянул штаны и вышел из спальни.
     Во дворе звенели цикады.
     Сима проводила его  рассеянным  взглядом,  но  потом,  забеспокоившись,
вышла из спальни прямо в ночном кимоно.
     В дома муж надел рабочую куртку свекра, натянул на руки перчатки.
     - Принеси полотенце, - попросил он. Сима сняла  с  гвоздя  полотенце  и
протянула ему. Муж обвязал полотенцем лицо.
     - И мешок подай  из-под  риса.  Сима  смущенно  выполняла  его  краткие
приказания. Он молча вышел. Сима тоже молча последовала за ним.
     Верхушки  деревьев  сверкали  в  тонких,  как  зубья  гребешка,   лучах
утреннего солнца. Там и сям назойливо верещали цикады.
     Муж поставил лестницу под  карниз  крыши,  привычно  забрался  на  нее,
накинул мешок на пчелиное гнездо, ловко захватил его и так же проворно  слез
вниз.
     Сима со страхом наблюдала за ним. - Не ужалили? - спросила она, но  муж
ничего не ответил.
     Он принес из амбара топор и пошел к обрыву над рекой. Там положил мешок
с пчелиным роем на пень и тупой стороной топора стал  бить  по  раздувшемуся
мешку. Бил старательно и равномерно, и  вскоре  на  белой  ткани  расплылось
лиловое пятно от раздавленных пчел и личинок. Удары топора звучали теперь не
так глухо, как поначалу.
     Сима стояла поодаль и молча смотрела на мужа. Ей  казалось,  скажи  она
что-нибудь, и топор тут же повернется в ее сторону. Солнце поднялось выше  и
осветило лицо мужа.
     - Ты вспотел, - сказала Сима. Тогда муж, словно вдруг обессилев, тяжело
бросил наземь занесенный над мешком топор.
     Вот и прошел этот один-единственный день после полугодовой разлуки.  Не
успел муж приехать - и уж снова в путь.
     С трудом поспевая мелкой трусцой за мужем, быстро шагающим по  тропинке
средь зеленеющего  рисового  поля,  Сима  не  выдержала  и  всхлипнула.  Она
чувствовала себя глубоко виноватой, но как это высказать, не знала.
     - Нечего хныкать! - обернулся муж. - Опять приеду.
     - Но когда это будет!  Может,  полгода  пройдет,  а  может,  и  больше.
Подошел поезд.
     - Ну я поехал, - сказал  муж,  подхватил  под  мышку  чемодан  и  легко
запрыгнул в вагон.
     Только она его и видела.  Из  окна  он  не  выглянул.  Муж  никогда  не
выглядывал из окна - не любил долгих проводов.
     Раздался гудок. Ребенок за спиной проснулся и заплакал. Сима, покачивая
ребенка, улыбнулась - а вдруг муж незаметно глядит на нее  из  какого-нибудь
окна - и несколько шагов прошла рядом с поездом.


        Револьвер

I

     Матушке моей скоро восемьдесят лет. Последнее время она очень  страдает
от невидимого глазу камня  -  тяжелого,  как  гнет  в  кадке  с  засоленными
овощами, который то и дело наваливается вдруг ей на левое плечо.
     В остальном она еще довольно крепкая для своего возраста старушка, сама
вдевает нитку в тонкое ушко иголки, шьет и прибирается  в  доме.  В  хорошую
погоду наливает в лохань воду и затевает стирку, а иногда, взяв  нож,  может
очистить штуки три морских окуня.  Но  с  тех  пор,  как  перевалило  ей  за
восемьдесят, стоит ей, соблазнившись хорошей  погодой,  сходить  куда-нибудь
далеко или долго повозиться в воде, как непременно одолеет эта напасть.
     Только кончит  работу  и  вздохнет  с  облегчением,  как  камень  вдруг
навалится на нее - не убежишь. "Ну  вот,  опять!"  -  думает  она,  пытается
сбросить его, да не тут-то было. Нестерпимая  боль  расползается  по  спине,
захватывает грудь, сжимает ее. Пульс начинает вдруг бешено  колотиться,  так
что всю трясет, сердце колет, страшно, и она кричит: "Опять  навалился!"  Но
голос ее скоро хрипнет и срывается.
     Хорошо еще, если моя старшая сестра, что держит  музыкальную  студию  в
соседнем  городке  -  обучает  игре  на  кото  {Кото  -   тринадцатиструнный
музыкальный инструмент.}, - бывает в это время дома.  Услышав  крик  матери,
она бежит на помощь и отводит ее в  постель.  А  когда  сестры  нет,  совсем
плохо. Мать живет вдвоем с сестрой, так что если ее нет, то кричи не кричи -
никто не подойдет. Если боль прихватит в гостиной,  она  придвигает  поближе
две подушки для сидения, что окажутся под рукой, и, скорчившись, ложится  на
бок. Если же в прихожей или в саду, то - делать нечего  -  так  и  сидит  на
корточках. А невмоготу станет - садится  на  землю.  И  остается  ей  только
ждать, пока не придет кто-то опять же невидимый  и  не  снимет  с  ее  спины
тяжкий камень. Но ждать приходится иной раз ой как долго! Так долго, что лоб
покрывается испариной, пальцы ног холодеют, в глазах становится темно...
     Матушка считает, что камень этот все-таки доконает ее. Еще бы  полбеды,
если б он только наваливался, а то ведь в последнее время  норовит  схватить
за сердце и стиснуть его. А в сердце своем матушка совсем не уверена.
     С молодых лет она носит в нем старые раны. Она убеждена, что в сердце у
нее по крайней мере шесть дырок. И когда ей говорят, что в таком случае  она
вряд ли смогла бы дожить до своего возраста, матушка объясняет, что раны эти
маленькие, будто от удара молнии, но глубокие.
     Две из них образовались, когда она родила дочерей, старшую и  третью  -
обе оказались альбиносами. Две другие - когда дочери умерли (обе покончили с
собой разными способами).
     Последние две раны возникли после того, как двое ее сыновей, старший  и
второй, ушли тайком из дома (и до сих пор неизвестно, где они шляются).
     Поэтому мать думает, что сердце ее гораздо слабее, чем у других  людей,
и скоро камень все-таки до него дотянется. Тогда уж спасенья не будет.
     А раз так, то надо помаленьку готовиться к смерти. "Зажилась я на  этом
свете, нечего мешать тем, кто остается  жить",  -  думает  она  про  себя  и
потихоньку улаживает свои дела.  А  когда  не  может  сама  решить,  как  ей
поступить, пишет мне письма на деревенский манер: "Не хочешь ли ты  побывать
у нас? Потолковать надо кое о чем. Если сможешь, приезжай".
     С месяц назад сестра написала мне, что  на  матушку  опять  наваливался
камень. Как всегда, захватив в подарок матушке чайную тянучку, я  поехал  на
родину на один день. Тогда-то матушка и поведала мне об одной страшной вещи,
которая хранилась у нас в доме. Всякий раз, когда она вспоминала о том,  что
вещь эта где-то рядом, она оглядывалась вокруг. Этой страшной вещью оказался
старый револьвер.

II

     Прежде чем заговорить о револьвере, матушка сказала:
     - Извини меня за неожиданный вопрос, но не объяснишь  ли  ты  мне,  что
такое  модэруган  {Модэруган  англ.  (искаженное  от  modelgun).  игрушечный
пистолет}?
     Несколько дней назад сестра, вернувшись под вечер из соседнего городка,
застала матушку на корточках в полутемной кухне, у  мойки.  Матушка  сидела,
закрыв лицо ладонями, как ребенок, которого оставили водить  в  прятках.  Но
камень на этот раз был, по-видимому, легче, чем всегда,  так  что,  когда  я
тоже приехал в родной город, матушка уже встала с постели и, сидя  у  очага,
жарила рыбу на вертелах. Осведомившись о том, как поживает моя семья, она  и
задала этот странный вопрос.
     Сначала я растерялся, но, вспомнив, что у матушки была  привычка  то  и
дело спрашивать, что значит очередное  иностранное  слово,  увиденное  ею  в
газете или еще где-нибудь, я, как всегда, кратко объяснил ей, что  модэруган
- это искусно выполненная модель ружья или пистолета,  нечто  вроде  игрушки
для взрослых; и тогда она рассказала мне о  нашумевшей  в  соседнем  городке
истории с ограблениями, которые совершил подросток,  вооруженный  игрушечным
пистолетом.
     Грабитель  с  нейлоновым  чулком  на  голове  проник  в  три  дома.  Он
приставлял игрушечный пистолет к спящим людям (конечно, никто не  знал,  что
пистолет не настоящий) и отбирал у них деньги и вещи. В четвертом  доме  его
поймал сын хозяина, и когда с него сорвали маску,  это  оказался  мальчишка,
только что окончивший среднюю  школу,  а  игрушечный  пистолет  он  раздобыл
тайком в Токио, когда ездил на учебную экскурсию.
     Сначала  я  подумал  было,  что  матушка  принялась,  едва   я   вошел,
рассказывать мне о грабеже, поскольку чувствовала себя очень незащищенной  в
доме, где живут одни женщины. Но оказалось совсем другое. Она  считала:  раз
уж мир  таков,  что  даже  мальчишка-подросток  может  совершить  злодеяние,
размахивая игрушечным пистолетом, то надо бы, пока не случилось непоправимой
беды, поскорее избавиться от того самого. Я не понял, что она имела в  виду,
и спросил:
     - А что это то самое?
     - Да пистолет отца! - воскликнула матушка и даже съежилась от страха.
     И тут я понял. Матушка говорила о  револьвере,  который  остался  после
покойного  отца.  Конечно,  это  был  не  игрушечный,  а   самый   настоящий
шестизарядный револьвер с  вращающимся  барабаном,  калибра  9  миллиметров,
довольно тяжелый.
     Но мой отец при жизни не был ни военным, ни гангстером.  Он  был  всего
лишь робким и честным провинциальным торговцем маленькой мануфактурной лавки
в небольшом городке. После войны, переехав в родную деревню, он потерял свою
лавку в городе и стал обыкновенным  сельским  жителем,  который  с  утра  до
вечера колол дрова да удил рыбу в реке и только с  виду  сохранял  городские
манеры. А когда старшая сестра завела в соседнем городке студию для обучения
игре на кото, он был уже просто склеротичным стариком. И вот  отец,  который
при жизни, я думаю, ни разу и пальцем  не  коснулся  огнестрельного  оружия,
оставляет после себя не что иное, как отливающий холодным блеском  револьвер
и вместе с ним коробку с пятьюдесятью настоящими патронами.
     Этим летом мы справляли семнадцатые поминки  по  отцу,  а  револьвер  и
патроны все еще благополучно пребывали в нашем доме, и, как сказала матушка,
шестнадцать лет мы, сами того не ведая, хранили страшную вещь, которая могла
бы при любой оплошности стать орудием преступления.
     Вынимая из углей воткнутые по кругу вертела с рыбой,  чтобы  проверить,
готова ли она, матушка долго жаловалась  мне,  как  она  намучилась  с  этим
отцовским наследством. Она вообще с неприятием относилась ко всякому насилию
и поэтому, когда обнаружила револьвер, была очень  недовольна.  Недовольство
ее все росло по мере того,  как  до  нее  доходили  слухи,  что  кто-то  там
воспользовался игрушечным пистолетом для  нападения,  или,  усовершенствовав
такую вот игрушку,  нанес  кому-то  рану,  или,  наконец,  убил  кого-то  из
настоящего оружия. И теперь она,  как  видно,  просто  проклинала  отцовское
наследство.
     Матушка знала, что  по  закону  владельцы  холодного  и  огнестрельного
оружия непременно должны сдавать его в полицию. Но, к сожалению, сколько  ни
уговаривала себя, никак не могла решиться туда пойти. Дело было в  том,  что
она не раз уже бывала в полиции и  натерпелась  там  из-за  своих  непутевых
детей, которые один за другим совершали опрометчивые  поступки.  Поэтому  от
одной только мысли, что надо  сходить  в  полицию,  у  нее  начинало  болеть
сердце.
     И не то чтобы она как-то особенно ненавидела полицию  -  просто  ей  не
хотелось вновь иметь с ней дело.
     Но в то же время держать дальше  оружие  в  доме  становилось  для  нее
истинным мучением. А вдруг кто-нибудь тайком возьмет да  и  вынесет  его  из
дома, и пойдет оно бродить по свету? Попадет  в  злодейские  руки.  Глядишь,
будут  большие  неприятности.  Со  стороны  можно  и  посмеяться  над  этими
опасениями, но ведь поди знай, чего ждать. В этом мире  все  так  непонятно.
Всякое может случиться. Ладно уж, о своих сыновьях она вспоминать не станет,
но случаются же разные происшествия...
     Например,  в  дом  может  проникнуть  грабитель.   Если   он   окажется
сообразительным, то сразу поймет, что здесь ему делать нечего,  и  удалится.
Если же это будет мелкий воришка, то его, наоборот, может  и  заинтересовать
дом, где живут  одни  женщины.  Есть  такие  домушники,  которые  специально
обирают дома. А потом, не увидев ничего ценного,  мелкий  воришка  станет  с
досады шарить по всему дому и найдет револьвер.  Наверное,  поначалу  слегка
удивится, но за пазуху его сунет, потому что не захочет  уходить  с  пустыми
руками.
     А вдруг этим револьвером будет где-нибудь совершено преступление? Тогда
что делать? Полиция начнет допытываться, откуда он взялся, и воришка в конце
концов приведет следователя в их дом. Начнутся неприятности.
     На чердаке живут мыши. Под верандой прячутся кошки  и  собаки.  Если  в
доме и найдется какое-то безопасное место, куда не дотянется ничья рука,  то
туда не дотянется и рука матушки. Так что спрятать револьвер просто  некуда.
И пожар страшен. Перекинется огонь с соседнего  дома  -  матушка  с  сестрой
убегут, бросив все. Но даже если дом сгорит дотла,  вдруг  пожарники  найдут
револьвер в пепле? Опять неприятности...
     Поэтому  в  последнее  время  матушка  просыпается  ночью  с  мыслью  о
револьвере и никак не может заснуть. Иногда  она  думает,  что  надо  просто
забыть о нем, пусть будет как будет, но забыть не может. Вещь эта  покойного
мужа, и она чувствует ответственность за нее. Не может она спокойно умереть,
оставив револьвер в доме. Нельзя ли как-нибудь избавиться от него?
     - Конечно, неприятно, - сказал я.  -  Самое  лучшее  -  отнести  его  в
полицию.  Тогда  ни  волноваться  не  будешь,  что  случится  злодеяние,  ни
чувствовать себя все время висящим на волоске. Можно также бросить  пистолет
с высокой кручи в реку или зарыть на поле, в самом дальнем углу. Но это  все
равно что выпустить на волю ослабевшую ядовитую змею.
     Так как мать сидела, удрученно опустив плечи, я добавил:
     - Конечно, в полицию пойду я.
     - Но только не в нашу.
     - Я отвезу его в Токио и сдам. Так будет лучше. Разумеется, таскать его
с собою не следовало бы, но ничего не поделаешь.
     Я спросил, где лежит этот злополучный  револьвер,  и  пошел  за  ним  в
дальнюю комнату.
     Револьвер и коробка с пятьюдесятью  патронами,  небрежно  завернутые  в
пожелтевшую газету, как и шестнадцать лет назад, когда мы нашли  их,  лежали
на дне маленького переносного сейфа, любимого  отцом  еще  с  того  времени,
когда он  торговал  мануфактурой.  Вытащив  из  сейфа  бумажный  св