ередать!  Как  же  я
мог  забыть!  Я  познакомился в Париже с одним из ваших друзей,
молодым американцем по фамилии Блэр, -- постойте-ка, Блэр, я не
ошибся?
     -- Вы не ошиблись, доктор.
     -- Какой замечательный молодой человек! Много таких  среди
американцев? Вы, княгиня, с ним навряд ли знакомы?...
     -- Нет, -- ответила Аликс, -- я тоже знаю его.
     -- Какой   ум!  Это  вне  всяких  сомнений  величайший  из
прирожденных ученых, какого я когда-либо встречал, и  поверьте,
быть  может,  величие  его  тем выше, что он ничего не пишет. И
какая скромность,  княгиня,  --  скромность  великого  ученого,
сознающего,  что знания, которые способен вместить разум одного
человека, это не более чем пылинка. Я провел над его блокнотами
целых две ночи и, честное слово,  чувствовал  себя  так,  будто
встретился с Леонардо, вот именно, с Леонардо.
     Мы  оба  стояли,  как  зачарованные,  вслушиваясь в хвалы,
волна за волной наплывающие на нас, и я не сразу  заметил,  что
княгиня, храня на лице счастливую улыбку, без чувств оседает на
пол.

     Часть четвертая. Астри-Люс и Кардинал

     Среди членов Каббалы бытовало неясное представление, будто
я погружен  в сочинение пьесы о Блаженном Августине. В рукопись
никто из моих друзей ни разу не заглядывал (я и  сам  время  от
времени удивлялся, обнаруживая ее на дне моего сундука), но все
относились  к  ней  с  чрезвычайным  почтением.  Особенно часто
осведомлялась о ней мадемуазель де Морфонтен, приближавшаяся  к
моим  бумагам исключительно на цыпочках, бросая на них несмелые
косвенные взгляды. Именно об этой пьесе мадемуазель и упоминала
в записке, полученной мною  вскоре  после  бегства  испуганного
Блэра:  "Не  попытаетесь ли Вы так устроить Ваши дела, чтобы на
несколько недель приехать ко мне на виллу? До пяти часов вечера
здесь  всегда  очень  тихо.  Вы  сможете  трудиться  над  Вашей
поэмой."
     Настало время и мне вкусить немного покоя. Я только-только
вынырнул  из  бури  безрассудных  страстей Маркантонио и Аликс.
Долгое время я просидел с запиской в  руке,  мои  настороженные
нервы  умоляли  меня проявить осмотрительность, удостовериться,
что за приглашением не скрыто новых ночных истерик. Вот  место,
где  до  пяти  часов  вечера  всегда  очень  тихо.  Я, впрочем,
предпочел бы иметь гарантии относительно пяти часов  утра.  "Вы
сможете  трудиться над Вашей поэмой". Да, пожалуй, единственная
докука,  которая  может  воспоследовать  от  этой  удивительной
женщины,  кроется  именно  здесь,  --  она  будет  каждое  утро
спрашивать, как подвигается третий акт. Что же, пусть  пристает
ко  мне  с  пьесой,  мне  это  пойдет только на пользу. А какие
чудесные вина хранятся в ее  погребах.  Женщина  она,  конечно,
сумасшедшая,  тут  и  спорить  не  о  чем.  Но  сумасшедшая  на
благородный манер; такие  встречаются  раз  в  миллион  лет.  Я
написал ей, что приеду.
     Что могло быть успокоительнее первых проведенных там дней?
Солнечных утр, с каждым из которых пыль все более плотным слоем
ложилась  на листья олив; утр, в которые уступчатый склон холма
казался припудренным; когда в сад не долетало ни  звука,  кроме
крика  погонщика  на  дороге, воркования голубей, взбиравшихся,
переступая,   на   конек   домишки   садовника,   и   загадочно
замедленного  звучания  водопада,  бронзового звучания. Одиноко
сидя в виноградной беседке, я завтракал, а затем проводил день,
бродя по холмам или слоняясь средь стульев с высокими спинками,
стоявших в богатой курьезами библиотеке Астри-Люс.
     В первые послеполуденные часы  уже  ощущалось  приближение
обеда.    Некие    струны    официальной   чопорности   ощутимо
подтягивались до тех пор, пока не  начиналась  сама  церемония,
взрываясь,   подобно  фейерверочной  петарде,  заполняющей  все
вокруг ослепительным светом и чарующими подробностями. Из  того
крыла  дома,  где находилась кухня, часами доносилось жужжание,
словно из пчелиного улья; потом в коридорах поднималась беготня
служанок, ведающих  одеванием  и  прической,  слуг,  зажигающих
свечи,  и  слуг,  отвечающих  за цветы. Хруст гравия под окнами
объявлял о появлении первых гостей.  Дворецкий,  надев  золотую
цепь,  занимал  вместе  с лакеями положенное место у дверей. Из
своей  башни  спускалась  мадемуазель  де   Морфонтен,   слегка
подкидывая   пятками   шлейф   платья,   чтобы   проверить  его
податливость. Сидевший  на  балконе  струнный  квартет  начинал
играть  вальс  Глазунова, совсем тихо, словно повторяя про себя
недавно  заученное.  Вечер  обретал  все  большее  сходство   с
поставленным  Рейнхардом  праздничным  действом. Мы проходили в
обеденную залу.  Там  во  главе  стола,  за  горами  фруктов  и
листьями   папоротника  или  за  каскадами  хрусталя  и  цветов
восседала хозяйка, облаченная, как правило, в желтый атлас,  ее
высоколобое,  некрасивое  лицо  освещала  улыбка  полубезумного
изумления.  Голову  хозяйки  обыкновенно  венчала  прическа   с
торчащими из нее во все стороны перьями, отчего она более всего
походила  на  продрогшую  птицу,  занесенную  сюда  с Анд самым
холодным из тихоокеанских ветров.
     Я уже описывал обыкновение  мисс  Грие  парить  над  своим
столом,  рассадив  гостей так, чтобы ей был слышен каждый шепот
самого удаленного из них.  Астри-Люс  придерживалась  процедуры
прямо  противоположной  и слышала из сказанного за столом столь
немногое, что даже почетнейший из гостей зачастую терял надежду
привлечь к себе ее внимание. Она казалась внезапно  захваченной
оцепенением;  глаза  ее  смотрели  куда-то  в  потолок,  как  у
человека, пытающегося расслышать  хлопанье  далекой  двери.  На
другом  конце стола обычно сидел кто-либо из Каббалистов: мадам
Бернштейн, сжавшаяся в комочек под роскошной меховой пелериной,
похожая на хворую шимпанзе и поворачивающая то вправо, то влево
лицо, которого не покидала одобрительная,  дружеская  гримаска;
герцогиня д'Аквиланера, истинный портрет кисти Морони -- платье
в   пятнах,   чем-то   испачканное   лицо,  непонятным  образом
приводящее на ум сразу всех бесподобных в  своем  беспутстве  и
буйстве   баронов   ее   рода;  или  Аликс  д'Эсполи,  делающая
редкостной красоты руками пассы, обращая каждого  из  гостей  в
приятнейшего,  остроумного  и  полного  энтузиазма собеседника.
Мисс  Грие,  вынужденная  править  собственными  празднествами,
появлялась  редко.  Нечасто  удавалось  пригласить и Кардинала,
поскольку общество для него приходилось подбирать с бесконечным
тщанием.
     Почти каждый вечер, после того, как  последний  из  гостей
покидал  холм  или  отправлялся  в постель, и последний из слуг
завершал поиски еще не приведенной в должный порядок мелочи, мы
с Астри-Люс спускались в библиотеку и  вели  долгие  беседы  за
рюмочкой  выдержанного французского коньяка. Тогда-то я и начал
понимать эту женщину, тогда я увидел, в чем мои первые суждения
о ней были ошибочными. Она отнюдь  не  была  ни  глупой  старой
девой,   обладавшей   несметным   богатством   и   вынашивавшей
роялистскую   химеру,    ни    чувствительной    дурочкой    из
благотворительного  комитета,  --  нет,  она представляла собой
христианку второго столетия. Робкую  религиозную  девочку,  так
слабо  связанную  с окружающим ее миром, что в любое из утр она
могла, проснувшись, не вспомнить,  как  ее  зовут,  и  где  она
живет.
     Мне  Астри-Люс  всегда  казалась  примером того, насколько
бесплодна добродетель без разумения. Благочестие как бы плотным
облаком обволакивало это милое существо; рассудок ее никогда не
уклонялся надолго от помыслов о Создателе; каждое ее побуждение
являло собою саму добродетель: но в голове у нее было пусто. Ее
благие деяния были бесчисленны, но бестолковы, она  становилась
легкой  добычей всякого, кто додумывался написать ей письмо. По
счастью, жертвовала она немного, ибо не могла различить границы
между скупостью и расточительностью. Я думаю, она была бы очень
счастлива, доведись ей родиться среди слуг: она понимала  смысл
служения,  видела  в  нем  красоту,  и  если  бы  ей еще выпало
побольше унижений и испытаний, то лучшей пищи для  души  ей  не
пришлось бы и желать. Святость без препятствий невозможна, а ей
никак  не удавалось отыскать ни одного. Она то и дело слышала о
греховности гордыни,  сомнения  и  гнева,  однако  ни  разу  не
ощутила  ни  малейшего  их  приступа  и  потому миновала ранние
стадии духовной жизни в состоянии  полнейшего  недоумения.  Она
ощущала  себя  испорченной, греховной женщиной, но не понимала,
как взяться за собственное исправление. Леность?  Каждое  утро,
еще  до  появления  горничной она по часу проводила на коленях.
Так трудно, так трудно обрести добродетель.  Гордыня?  В  конце
концов,  после  напряженного исследования собственной души она,
как ей показалось, отыскала в себе ростки гордыни.  И  отыскав,
набросилась   на  них  с  яростью.  Ради  искоренения  порочных
наклонностей она заставляла себя  публично  совершать  пугающие
поступки.   Тщеславное  любование  собственной  внешностью  или
богатством? Она намеренно грязнила рукава и лиф своего  платья,
терпеливо снося молчаливый испуг друзей.
     Писание  она понимала буквально, -- я собственными глазами
видел и не единожды, как  она,  снимала  плащ  и  отдавала  его
бедняку.  Я  видел,  как  она прошла несколько миль с подругой,
попросившей проводить ее до дороги. Теперь мне стало ясно,  что
поражавшие  ее  приступы  рассеянности были уходами в себя ради
поклонения  и  молитвы,  уходами,  которые  порой   порождались
событиями попросту смехотворными. Я больше не удивлялся, отчего
ее   омрачают  любые  упоминания  о  рыбе  и  рыбной  ловле;  я
сообразил,  что  греческое  слово  "рыба"  представляет   собой
монограмму  имени Спасителя, и потому действует на нее, как зов
муэдзина на магометанина. Кто-то  из  заезжих  гостей  позволил
себе  непочтительно  отозваться  о  пеликане, -- мадемуазель де
Морфонтен немедленно удалилась к своему внутреннему  алтарю  --
возносить  молитвы  о  том,  чтобы  гостю  не пришлось горестно
каяться из-за неуважения, проявленного к одному из ярчайших Его
олицетворений. Несколько позже я столкнулся с  одним  из  самых
удивительных  примеров подобного рода. Как-то раз она приметила
на столике у меня в прихожей письмо, адресованное мисс Ирен  Х.
Спенсер,   школьной   учительнице-латинистке  из  Гранд-Рапидс,
переплывшей океан, чтобы своей рукой прикоснуться к  Форуму.  В
тот же миг Астри-Люс стала настаивать на встрече с нею. Я так и
не  рассказал  мисс  Спенсер,  по какой причине она удостоилась
изумительного завтрака, почему пригласившая ее женщина,  затаив
дыхание,    слушала   рассказ   о   ее   незатейливых   путевых
впечатлениях, и с  какой  стати  ей  в  пансион  была  назавтра
прислана  золотая  цепочка,  увешанная  сапфирами. Мисс Спенсер
была правоверной методисткой и весть о  том,  что  эти  ее  ИХС
означают нечто, только повергла бы ее в ужас.
     Но какой бы странной ни казалась мадемуазель де Морфонтен,
она никогда не выглядела смешной. Столь полное самоотречение по
одной  лишь  чрезмерности своей могло стать заменой разума. Она
определенно  обладала  способностью  ронять  время  от  времени
замечательные    по    проницательности   суждения,   суждения,
порождаемые  интуицией  и  минующие  кривые   коридоры   нашего
рассудка. Порой она могла быть невыносимой, порой -- выказывать
почти  чудотворное  понимание  чьих-либо  нужд.  Люди, до такой
степени несхожие, как донна Леда и я, питали к ней  любовь,  то
почти   снисходительную,   как   к   неразумному   дитяти,   то
благоговейную, как к существу,  чьи  возможности  беспредельны.
Так  ли  уж  точно  знали мы, у кого гостили? Что если в нее --
буквально, буквально! -- воплотился...?
     Таким было существо, понимание которого пришло ко  мне  во
время  поздних  бесед  в  библиотеке,  за рюмочкой выдержанного
коньяка. Разговаривали мы неспешно, то  и  дело  умолкая,  и  в
сущности ни о чем, но моему многое уже повидавшему инстинкту не
потребовалось  долгого  времени,  чтобы прийти к убеждению, что
моя  собеседница  хочет  поделиться  со  мной  чем-то  для  нее
чрезвычайно  важным.  Скоро  я  понял, что покоя мне не видать.
Явственные  затруднения,  с  которыми  сталкивалась  Астри-Люс,
стараясь  перейти к сути дела, только усиливали мой страх перед
близящимися откровениями. Вскоре, однако,  вместо  того,  чтобы
пытаться  избегнуть этого разговора, я начал его провоцировать;
я норовил, так сказать, отворить разговору жилы,  полагая,  что
смогу  помочь  Астри-Люс,  не  сходя  с  места, если застану ее
проблему врасплох. Но нет. Счастливый миг все не наступал.
     Как-то вечером она отрывисто поинтересовалась,  сильно  ли
помешает  моей  работе  поездка в Анцио -- на несколько дней. Я
ответил, что съездил бы с большим  удовольствием.  Об  Анцио  я
всего только и знал, что это один морских курортов в нескольких
часах  езды от Рима, что там находится одна из вилл Цицерона, и
что неподалеку  расположен  Неттуно.  С  некоторой  тревогой  в
голосе  она  добавила,  что нам придется поселиться в отеле, да
еще и очень плохом, но сейчас не  сезон  и  к  тому  же  у  нас
найдутся   способы   восполнить  недостатки  обслуживания.  Она
позаботится, чтобы я не испытывал чрезмерных неудобств.
     Итак, в одно из утр мы погрузились в  большой,  неказистый
автомобиль,  который она держала для путешествий, и покатили на
запад. Заднее  сиденье  использовалось  в  качестве  складского
помещения.  Там  можно  было  различить  горничную, prie-Dieu(*1),
подлинное панно работы Фра Анжелико, ящик вина, пятьдесят  книг
и  некоторое  количество  оконных занавесок. Позже я обнаружил,
что у нас также в  изобилии  имелась  икра,  pвtй(*2),  трюфели  и
составные   части   редкостных   соусов   --   всем  этим  она,
демонстрируя пугающее  непонимание  моей  натуры,  намеревалась
дополнить  то,  что  в  состоянии был предложить нам туристский
отель. Машину она вела сама, и вела так, что сразу  становилось
ясно:  Небеса  давно от нее отвернулись. Единственную остановку
мы сделали в Остии, -- чтобы я мог осмотреть то самое место,  в
котором разыгрывалась последняя сцена моей несчастной пьесы. Мы
прочитали  вслух  страницу  из  Августина,  и  я молча дал обет
отказаться от каких бы то ни было помышлений о  том,  чтобы  ее
переложить.

---------------------------------------------------------------------------

     1) скамеечка для молитвы (фр?)
     2) гусиная печенка (фр.)
---------------------------------------------------------------------------

     В  первый  наш  вечер  в  Анцио с моря дул холодный ветер.
Виноградные лозы и ветви кустарников хлестали по стенам  домов,
в  кафе  по  ту  сторону площади лампы безрадостно мотались над
мокрыми столиками, и никуда нельзя было  деться  от  заунывного
плюханья волн о стену набережной. Однако нам обоим такая погода
была  по душе. Около шести мы решили пройтись до Неттуно с тем,
чтобы в половине десятого вернуться к обеду. Мы  завернулись  в
прорезиненные  плащи  и  отправились в путь, сгибаясь навстречу
ветру  и  брызгам,  но  испытывая  удивительную  приподнятость.
Сначала  мы  двигались  молча,  однако  достигнув  того участка
дороги, что укрыт  высокими  стенами  вилл,  Астри-Люс  наконец
начала разговор:
     -- Я  уже  говорила  вам,  Сэмюэль  (вслед за княгиней вся
Каббала называла меня Сэмюэлем), что главная надежда моей жизни
-- увидеть  Францию  под  королевским   правлением.   Насколько
невозможным  кажется это сейчас! Никто не понимает этого лучше,
чем я. Но ведь и все, что я  люблю,  представляется  совершенно
невероятным.   И   когда  мы  начнем  подготавливать  признание
божественного права королей догматом Церкви,  именно  кажущаяся
несвоевременность этой меры и поможет нам больше всего. Сколько
злобы,  какое глумление она вызовет! Даже важные деятели Церкви
устремятся в Рим, чтобы умолить нас не подрывать подобным шагом
распространение католицизма. Начнутся споры. Во всех газетах  и
журналах  поднимутся  крики, насмешки, жалобы, и само основание
демократического   правления,   все   безумие   республиканизма
выставится   напоказ.  Европа  очистится  от  яда,  который  ее
отравляет. Мы не боимся споров. Народ обратится к Богу и станет
просить, чтобы им правил тот королевский дом, какой выберет Он.
-- Однако, я говорю об этом не для того, чтобы склонить вас  на
нашу  сторону,  Сэмюэль,  я  лишь подвожу нас к другой теме. Вы
протестант,  вас  не  раздражают  такие  разговоры?  Я  вас  не
утомила?
     -- Нет-нет,   продолжайте.   Мне   очень   интересно,   --
откликнулся я.
     В это мгновение дорога снова вывела нас к кромке воды.  Мы
постояли у парапета, глядя на шумное море, бившееся о камни, на
которых  обычно  занимались  стиркой  деревенские жители. Пошел
дождь. Вцепившись в железный поручень,  Астри-Люс  смотрела  на
пыль, летящую над волнами, и безмолвно плакала.
     -- Быть может, -- продолжила она, когда мы возобновили наш
поход,   --  вы  в  состоянии  вообразить  десятую  часть  того
разочарования, с которым я смотрю, как  стареет  Кардинал  и  я
тоже,  как  народы  все глубже погрязают в заблуждениях и никто
ничего не предпринимает. Он может помочь нам. Мне кажется,  что
он  именно  для того и создан. Я помню о его трудах в Китае. Он
проявил истинный  героизм.  Но  насколько  более  великий  труд
ожидал  его  в  Европе!  Годы  проходят, а он так и не покидает
Джаниколо, читая и гуляя по саду. Европа гибнет. А он не желает
ударить пальцем о палец.
     На сей раз я почувствовал себя глубоко тронутым. Дождь, ее
слезы, лужи, удары волн  о  парапет  разбередили  мои  чувства.
Каждый  из голосов природы твердил: "Европа гибнет". Я бы и сам
остановился и с наслаждением выкрикнул что-нибудь  несусветное,
но  нужно  было  прислушиваться  к  голосу, звучавшему рядом со
мной:
     -- Я не могу понять, отчего он не пишет. Возможно,  мне  и
не  дано  этого  понять.  Я  знаю,  он  верит,  что становление
универсальности Церкви  неотвратимо.  Я  знаю,  он  верит,  что
Католическая   Корона   --  это  единственно  возможный  способ
правления. Но он не хочет даже пошевелиться, чтобы помочь  нам.
Мы  все  упрашиваем  его написать книгу о Церкви и Государстве.
Подумайте, Сэмюэль, с его  ученостью,  логикой,  стилем  --  вы
когда-нибудь слышали его проповеди? С его полемической иронией,
изумительными  завершениями  речей!  Что  бы  тогда осталось от
Бозанкета? Конституции всех республик,  какие  есть  на  свете,
пришлось бы попросту выбросить, -- простите меня, если я кажусь
неуважительной   по   отношению  к  вашей  великой  стране,  --
выбросить, как раздавленную яичную скорлупу.  Это  была  бы  не
просто  еще  одна  вышедшая  из-под печатного пресса книга: она
обратилась  бы  в  cтихийную  силу;  произошло  бы   мгновенное
рождение  идеи  в  тысячах  умов.  Ее бы сразу канонизировали и
стали переплетать в одной обложке с Библией. А он проводит день
за днем среди кроликов и розовых кустов,  читая  историю  того,
историю  другого.  Я  хочу  сделать  это,  пока  я жива, я хочу
подтолкнуть великого человека к выполнению  его  задачи.  И  вы
можете мне помочь.
     Меня трясло от возбуждения. Воздух наполнился божественным
абсурдом.  Вот  человек,  не  боящийся прибегать к превосходным
степеням. Сходить с ума, так уж  на  широкую  ногу.  Трудновато
будет  спуститься  в обычную жизнь после таких опьяняющих угроз
всем президентам, какие существуют на свете,  да  заодно  уж  и
переплетным  мастерским  Британского  библейского  общества.  Я
попытался придумать, что мне сказать в ответ. И промямлил нечто
насчет того, что я готов.
     Она не заметила моего несоответствия ситуации.
     -- Мне кажется, -- продолжала она, -- что я  открыла  одну
из  причин, по которой он не питает охоты присоединиться к нам.
Но сначала расскажите мне, как к нему относятся  известные  вам
жители  Рима?  К