акие разговоры ходят о нем среди людей, которые
близко его не знают?
     Тут я испугался. Неужели и она  тоже  слышала?  Как  могли
доползти до нее эти странные слухи?
     Нет,  от  меня  она  ничего  не  узнает.  Махнув  рукой на
добросовестность и честность, я пересказал ей все благоприятные
для Кардинала отзывы, которые  слышал.  Простых  людей  пленяла
мысль  о  том,  что не считая тех случаев, когда ему приходится
выполнять  свои  высокие  обязанности,  он  тратит   на   жизнь
шестьдесят  пять  лир  в  неделю;  что он говорит на двенадцати
языках; что он любит поленту;  что  он  безо  всяких  церемоний
посещает  некоторые  римские  дома (и ее в частности); что он с
исключительной точностью перевел на китайский язык "Исповедь" и
"Подражание". Я знал римлян, которым до того приятна была самая
мысль о нем, что они приходили на холм Джаниколо с единственной
целью -- заглянуть в калитку его сада, и слонялись вокруг  дома
Кардинала  в  надежде, что детям представится случай поцеловать
его перстень.
     Астри-Люс слушала меня молча. Под конец она сказала, с еле
заметным неодобрением в голосе:
     -- Вы  щадите  меня,  Сэмюэль.  Но  я  все  знаю.  О   нем
рассказывают  и  другие  истории.  Враги Кардинала, не покладая
рук, подрывают  его  престиж.  Мы-то  знаем,  что  в  Риме  нет
человека  добрее,  скромнее и благороднее его, но среди простых
людей у него репутация чуть ли не монстра. Кое-кто намеренно  и
неустанно распространяет подобные слухи. И Кардиналу известно о
них:  из  пересудов  слуг,  из выкриков на дороге, из анонимных
писем -- источников сколько угодно. Ему кажется, что  он  живет
во  враждебном мире. И это трагедия его старости. Вот почему он
не желает писать. Тем не менее, мы еще в силах спасти  его.  --
Но  послушайте! Вон там почтовая лавочка. Давайте купим сигарет
и поищем место, где  можно  присесть.  Я  чувствую  себя  такой
счастливой, разговаривая об этом.
     Мы  запаслись сигаретами и отправились на поиски ближайшей
винной лавки. За следующим поворотом дороги желание, охватившее
нас,  вызвало  из  небытия  требуемое  заведение  --  это   был
продымленный, негостеприимный туннель, но мы уселись, каждый со
стаканом кислого, похожего цветом на чернила вина, и продолжили
составление  заговора.  Астри-Люс  заявила,  что если бы дурная
слава  пристала  к  имени  Кардинала  вследствие  каких-то  его
действительно  неблаговидных поступков, то нам нечего было бы и
надеяться развеять ее. Забредая в зыбкие области слухов, правда
становится несокрушимой. Однако она знала, что в данном  случае
пятна   на   репутации  Кардинала  возникли  вследствие  хорошо
организованной кампании  и  питала  уверенность,  что  кампания
противоположного  толка все еще способна эту репутацию обелить.
Прежде   всего,   наши   враги   воспользовались   свойственным
итальянцам предубеждением против всего, что идет с Востока. При
виде  китайца итальянца пробирает дрожь сладкого ужаса, -- точь
в  точь  как  американского  мальчика  при   упоминании   люка,
открывающегося  прямо  в  реку.  Кардинал возвратился с Востока
пожелтевшим, морщинистым. Походка какая-то не такая. Вот вам  и
основания,  чтобы  пустить  по  трастеверинским трущобам слушок
насчет того, что  он  держит  дома  странные  изображения,  что
поздней  ночью  можно слышать, как жутко визжат его животные (в
саду было полным-полно кроликов, уток и цесарок), что  кое-кому
случалось  видеть, как его китайские слуги принимают навевающие
ужас  позы.  Да  и  сама  скромность   его   жизни   будоражила
воображение.  Ведь  все  же  знали,  что  он баснословно богат.
Рубины величиною с кулак и сапфиры размером с шишаки на дверных
ручках, -- куда они все подевались? А ты когда-нибудь  подходил
к калитке этой самой виллы Вей-Хо? Ну так пойдем в воскресенье,
сходим. Если как следует потянешь носом воздух, учуешь странный
такой  запах,  но  только имей в виду, что потом несколько дней
будешь спать на ходу и видеть всякие сны.
     Нам предстояло переменить все это. Мы сидели  в  лавчонке,
подбирая членов комитета по реабилитации Кардинала. Понадобятся
журнальные    статьи,   заметки   в   газетах.   Близится   его
восьмидесятилетие.  Значит,  будут  подарки.   Мадемуазель   де
Морфонтен   готова   пожертвовать  церкви,  состоящей  под  его
покровительством, запрестольный образ, написанный Рафаэлем.  Но
самое  главное  --  отправить  в народ наших агентов, чтобы они
рассказывали о достоинствах  Кардинала,  о  его  простоте,  его
пожертвованиях   больницам,   пусть   намекают   даже   на  его
сочувственное отношение к идеалам социализма; он  должен  стать
Народным Кардиналом. У нас в запасе есть анекдоты о том, как он
отчитывал  невежественных членов Конклава, как защитил бедняка,
укравшего   церковный    потир.    Придется    также    внушить
трастеверинцам  иное отношение к Китаю. И так далее. Необходимо
укрепить дух Кардинала, дабы Кардинал мог укрепить дух Европы.
     Когда  мы  возвратились  в  отель,   Астри-Люс   выглядела
помолодевшей  лет  на  десять. Судя по всему я был первым, кому
она поведала о своих мечтах. Ей до того не терпелось взяться за
дело, что она вдруг спросила меня, не  стану  ли  я  возражать,
если  мы  уложимся  и  этой  же  ночью вернемся в Тиволи. Лучше
приступить к нашим трудам прямо с утра. На  самом-то  деле  ей,
чтобы уснуть, были необходимы волнения и усталость, порождаемые
вождением  автомобиля  --  ее  жутким  вождением.  И  мы  вновь
погрузили в машину горничную, Фра Анжелико, ингредиенты соусов,
кошку и около двух часов утра вернулись на виллу Горация.
     Кардиналу не следовало знать о том, что мы  возводим  леса
вокруг его имени, собираясь подновить краски, однако необходимо
было   уговорить   его  не  совершать  в  дальнейшем  кое-каких
поступков, возбуждающих в публике особенную  враждебность.  Тем
же  самым  утром  Астри-Люс робко попросила меня пойти повидать
его. Ей казалось -- она и сама не знала почему, -- что  теперь,
когда  я  осведомлен о ее надеждах, моим глазам станут доступны
какие-то важные детали.
     Я нашел его, как и всякий мог найти в любой  из  солнечных
дней  любого  года,  сидящим в саду с книгой на колене, с лупой
для чтения в левой руке, с ручкой в правой, с капустным кочаном
и кроликом у ног.  Рядом  на  столе  возвышалась  стопка  книг:
"Гештальт   и   действительность"  Шпенглера,  "Золотая  цепь",
"Улисс", Пруст, Фрейд. Поля  их  уже  покрыла  паутина  писаных
зелеными чернилами замечаний, свидетельствующих о пристальности
внимания, способной смутить и величайшего из авторов.
     Увидев  меня,  идущего  по  усыпанной ракушками тропке, он
отложил увеличительное стекло.
     -- Eccolo, questo figliolo di Vitman, di Poe,  di  Vilson,
di Gugliemo James -- di Emerson, che dico(*1)! С чем пожаловали?
     -- Мадемуазель де Морфонтен хочет пригласить вас пообедать
у нее в пятницу вечером, нас будет только трое.
     -- Очень хорошо. Замечательно. Что еще?
     -- Какой  подарок  вы  хотели бы получить ко дню рождения,
святой отец? Мадемуазель де  Морфонтен  просила  меня  тактично
выспросить...
     -- Тактично!  Сэмюэлино,  прогуляйтесь  до дома, до задних
комнат и скажите сестре, что вы остаетесь завтракать. Для  меня
готовят китайское блюдо из овощей. Вы присоединитесь ко мне или
предпочтете  немного  ризотто  с  пюре из каштанов? Впрочем, вы
можете  купить  себе  что-нибудь  поосновательнее  внизу,   под
холмом. Как себя чувствует Астри-Люс?
     -- Очень хорошо.
     -- Небольшая хворь пошла бы ей на пользу. Мне с ней как-то
не по  себе.  Знаете  есть доктора, которые чувствуют себя не в
своей тарелке, когда им приходится разговаривать  со  здоровыми
людьми.  Они  слишком  привыкли  к  умоляющим глазам пациентов,
спрашивающим: "Буду ли я жить?". Вот так и мне неуютно рядом  с
человеком,  который  никогда  не  страдал.  У  Астри-Люс глаза,
словно бы сделанные из голубого фарфора. У нее честное,  чистое
сердце.  Конечно, приятно проводить время в обществе человека с
честным и чистым сердцем, но о чем с ним разговаривать?
     -- А как же Святой Франциск, он...?
     -- Так он был распутником в юности  или  думал,  что  был.
Senta(*2)!  Кто  способен, не согрешив, понять, что такое религия?
кто  способен,  не  познав   страданий,   понять,   что   такое
литература?  кто  способен  понять,  что такое любовь, не узнав
безответной любви? Ecco(*3)! Первые признаки того,  что  Астри-Люс
попала  в  беду,  появились  всего  лишь месяц назад. Есть один
Монсиньор, которому ее  миллионы  понадобились  для  возведения
церквей в Баварии. Каждые два-три дня он взбирался на ее холм в
Тиволи  и  шептал  ей в ухо: "И богатящихся отпустил ни с чем".
Бедняжку охватил трепет, так что очень  скоро  Бавария  получит
несколько  огромных  соборов, уродливых настолько, что описанию
они не поддаются. О, да известно  ли  вам,  что  в  Библии  для
каждого   человека  отыщется  текст,  способный  его  потрясти,
совершенно  так  же,  как   для   каждого   здания   существует
музыкальная  нота,  способная  разрушить  его?  Моего  я вам не
открою,  но  если  хотите,  могу  сообщить,  чем  пронять  Леду
д'Аквиланера.  Она  женщина чрезвычайно злопамятная, и говорят,
во время чтения "Отче наш" всегда начинает скрипеть зубами  при
словах: "Как и мы прощаем должникам нашим".

---------------------------------------------------------------------------

     1) Вот он, этот сын Уитмена, По, Уилсона, Уильямса Джеймса
-- что я говорю -- Эмерсо-на! (ит.)
     2) послушай (ит.)
     3) вот то-то (ит.)
---------------------------------------------------------------------------

     Тут  он  рассмеялся  долгим безмолвным смехом, сотрясавшим
его тело.
     -- Но разве Астри-Люс не была всей душой  предана  матери?
-- спросил я.
     -- Нет,  она  не  испытала  чувства потери. Ей было только
десять лет. Она опоэтизировала свою мать, вот и все.
     -- Святой   отец,   как   случилось,   что   присущая   ей
прямолинейная вера не привела ее в монастырь?
     -- Она   обещала  умирающей  матери,  что  посвятит  жизнь
возведению Бурбонов на французский престол.
     -- Святой  отец,  неужели  вы  можете  смеяться   над   ее
преданностью делу, которое...?
     -- Нам,   старикам,  позволительно  смеяться  над  вещами,
которых вы, только  начинающие  изучать  человеческую  природу,
можете не удостоить даже улыбкой. Ах-ах-ах, правление Бурбонов!
Вы бы удивились, посвяти я всю свою жизнь восстановлению браков
между сестрой и братом в правящей верхушке Египта? То-то и оно!
Шансов на успех здесь примерно столько же.
     -- Святой  отец,  а  почему  бы  вам  не написать еще одну
книгу? Смотрите, у вас тут почти все великие книги,  написанные
в первой четверти моего столетия...
     -- И должен сказать, до крайности глупые.
     -- Так  почему  бы  вам  не даровать нам еще одну? Великую
книгу, отец Ваини. О самом себе, что-то вроде "Опытов"  Монтеня
-- о Китае, о ваших зверьках, об Августине...
     -- Остановитесь!  Нет,  нет! Перестаньте сию же минуту! Вы
пугаете меня. Неужели вам непонятно, что безумное чаянье  будто
я  способен  написать  книгу,  было  бы  в  моем  случае первым
признаком старческого слабоумия? Да,  я  могу  сочинить  нечто,
превосходящее  всю  эту  грязь,  которую нам предлагает ваш век
(резким ударом он своротил башню из книг, кролик  взвизгнул,  с
трудом  ускользнув  от  опасности  быть  раздавленным "Этюдами"
Швейцера). Но Монтенем, Макиавелли, э... Свифтом мне  не  стать
никогда. Какой это ужас, вообразить, что в один прекрасный день
вы, придя сюда, застанете меня пишущим. Да оградит меня Господь
от  подобного  безрассудства. Ах, Сэмюэль, Сэмюэлино, хорошо ли
это с вашей стороны -- явиться поутру к старому  крестьянину  и
пробудить  в  нем  все  его грубые, гордые помыслы. Не надо, не
поднимайте. Пусть их пачкают кролики.  Что  происходит  с  этим
вашим  двадцатым  веком...?  Вам  угодно,  чтобы  я  хвалил его
потому, что вы расщепили атом и согнули луч  света?  Что  ж,  я
готов,  готов.  --  Можете  сказать  нашим  богатым друзьям, но
только тактично, что  я  хотел  бы  получить  ко  дню  рождения
китайский  коврик,  выставленный  сейчас  в витрине магазина на
Корсо. Я нарушил бы приличия,  сказав  больше  того,  что  если
двигаться  к Пополо, магазин будет слева. -- Пол в моей спальне
с каждым утром становится все холоднее, а я всегда обещал себе,
что к восьмидесяти годам заведу у кровати коврик.

     Что же пошло не так?
     В  течение  первого  часа  все   складывалось   прекрасно.
Кардинал  всегда ел очень мало (никогда не прикасаясь к мясу) и
до нелепого медленно. Если суп отнимал у него десять минут,  то
рис  требовал  уже  получаса. Можно с уверенностью сказать, что
зародыш последовавших вскоре осложнений присутствовал  в  самих
характерах  двух  друзей. Они были столь несхожи, что человеку,
слушавшему их разговор,  начинало  казаться,  будто  перед  ним
играют  утонченную  комедию.  Прежде всего, Астри-Люс совершила
ошибку, упомянув баварского Монсиньора.  Она  подозревала,  что
Кардинал  не  питает  симпатии  к  каким  бы то ни было могущим
возникнуть у нее планам помощи Церкви в подобных делах, и ей не
терпелось обсудить с ним вопрос о  том,  как  ей  распорядиться
своим  богатством,  однако  Кардинал  не  пожелал  дать  ей  ни
малейшего  совета.  Он  избегал  этой  темы   с   неисчерпаемой
изобретательностью. При настроениях, царивших в ту пору в Риме,
было чрезвычайно важно, чтобы он ни в коей мере не влиял на эту
сторону  жизни  своих  друзей.  Тем  не  менее  он  не скрыл от
Астри-Люс своей уверенности в том, что она, решая эту проблему,
наделает глупостей. Ему было больно видеть,  как  столь  мощное
орудие    прогресса    гибнет,   попадая   в   руки   церковных
администраторов.
     Нам следует помнить и о том, что дело происходило в  канун
его  восьмидесятилетия. Мы уже видели, какую насмешливую горечь
вызывало у него это событие. Как сам  он  сказал  впоследствии,
ему  следовало  бы  умереть  в  тот  миг, когда он оставил свою
работу в Китае. Прошедшие с той  поры  восемь  лет  были  сном,
становившимся  чем  дальше,  тем  пуще запутанным. Жизнь -- это
борьба,  и  вдали  от  поля  сражения  в   сознании   Кардинала
происходили  пугающие  перемены.  И  вера -- это тоже борьба, а
поскольку бороться ему более не приходилось, обрести веру  было
не в чем. Да и бесконечное чтение как-то сказалось на нем... Но
прежде   всего  нам  следует  помнить  об  ужасе,  овладевавшем
Кардиналом при мысли, что народ Рима ненавидит его. Умерев,  он
оставит  после  себя память, в которой не будет места ни любви,
ни достоинству. Анонимное  письмо  поведало  ему,  что  даже  в
Неаполе  детей приводят к послушанию угрозами отдать их Желтому
Кардиналу, который сдерет  с  них  кожу.  Будучи  молодым,  над
такими  слухами  можно  и  посмеяться,  но  старея, становишься
чувствительным к холоду. Он уходил из мира, где при  его  имени
содрогались  от  страха,  в другой, утративший некогда присущую
ему ясность очертаний, но еще способный  даровать  хотя  бы  то
утешение,  что  оттуда не увидишь, как люди исподтишка плюют на
возведенные в превосходную  степень  слова,  составляющие  твою
эпитафию.
     Я  и  опомниться  не  успел,  как мы оказались втянутыми в
ожесточенную  перепалку  по  поводу  сущности  молитвы.  Нам  с
Астри-Люс  всегда  хотелось  послушать рассуждения Кардинала на
отвлеченные темы. Она часто пыталась вызвать его на спор насчет
обращения к  святым  или  того,  как  часто  следует  ходить  к
причастию.  Кардинал шепнул мне однажды, что ей хочется выдоить
из него материал для календаря, для тех  слащавых  наставлений,
которые  она  покупает  во дворце Святого Сульпиция. Каждое его
слово ей представлялось священным. Она, не колеблясь, поместила
бы Кардинала в витражном окне церкви рядом  со  Святым  Павлом.
Так  что прошло несколько мгновений, прежде чем она усмотрела в
его словах  нечто  странное.  Может  быть,  в  этом  и  состоит
Доктрина  Церкви?  Если  что-то  в  его речах представляется ей
непонятным, нужно  лишь  очень  постараться  и  уловишь  смысл.
Истина, новая истина. Вот она и слушала, поначалу с удивлением,
затем со все возрастающим ужасом.
     Кардинал  ухватился  за  парадокс,  состоящий  в  том, что
молящемуся нельзя ни о  чем  просить.  Диалектика  его  творила
чудеса.  Он  решил  прибегнуть к сократовскому методу и задавал
Астри-Люс вопросы. Несколько ее правоверных  посылок  потерпели
крушение.  Дважды  он  уличал ее в ереси, осужденной Церковными
Соборами. Она попыталась уцепиться за послание  Святого  Павла,
но  послание  развалилось прямо у нее в руках. Она в третий раз
вынырнула на поверхность и получила по  голове  извлечением  из
писаний  томистов.  На  прошлой  неделе  Кардинала  призывали к
смертному одру некой донны  Матильды  делла  Винья,  теперь  он
приволок   эту  несчастную  донну  Матильду  сюда,  в  качестве
аргумента. О чем, в сущности говоря, молятся  остающиеся  жить?
Впрочем,  Астри-Люс  не трудно было сбить и с позиций покрепче.
Ей становилось страшно. Наконец, она встала:
     -- Я не понимаю. Не понимаю. Вы шутите, святой  отец.  Как
вам  не  стыдно,  зная,  как я ценю каждое ваше слово, говорить
подобные вещи, чтобы меня смутить?
     -- Хорошо,  тогда  просто  послушайте,  --   не   унимался
Кардинал.   --   Я   стану  спрашивать  Сэмюэля.  Поскольку  он
всего-навсего протестант, сбить его  будет  несложно.  Сэмюэль,
вправе  ли  я предположить, что Бог предназначил донне Матильде
умереть в самом скором времени?
     -- Да, святой отец, ибо она умерла в ту же ночь.
     -- Однако мы  считали,  что  если  мы  помолимся  со  всей
искренностью, то сможем заставить Его передумать.
     -- Но...  мы же вправе надеяться, что в крайней нужде наша
молитва может...
     -- Тем  не  менее,  она  умерла.  Выходит,  мы   не   были
достаточно  искренни!  Хорошо!  Итак,  иногда  Он  снисходит  к
молящемуся, а иногда нет, от христиан  же  ожидается,  что  они
станут  усредню  молиться  на случай, если нынче Он пребывает в
благодушном настроении. Каково! Какова мысль, а, Астри-Люс!
     -- Святой отец, я не могу оставаться здесь и слушать,  как
вы ведете подобные разговоры...
     -- Нет,  но каковы представления! Послушайте. Возможно ли,
чтобы Он вдруг передумал? Лишь  потому,  что  мы,  перепуганные
смертные,  смиренно  ждем от Него нагоняя? О! Вами владеет идея
торговой сделки. Менялы так и не покинули храма!
     Тут Астри-Люс, став совершенно белой, вернулась на  арену,
чтобы отчаянно рискнуть еще раз:
     -- Но,  святой  отец,  вы же знаете, что Он откликается на
просьбы достойных католиков?
     И со слезами на глазах негромко добавила:
     -- Ведь вы же были там, святой отец. Если бы вы всей душой
пожелали, вы бы могли изменить...
     Он полупривстал из кресла и закричал,  и  глаза  его  были
ужасны:
     -- Неразумное дитя! О чем ты говоришь? Я? Разве я не ведал
утрат?
     Она бросилась перед ним на колени:
     -- Вы  сказали  все  это, чтобы меня испытать. Но каков же
ответ? Я не отпущу вас, пока вы не скажете. Святой отец, вы  же
знаете,  что молитва не остается без ответа. Но ваши хитроумные
вопросы совсем сбили меня... сбили меня... Каков же ответ?
     -- Перестань, дочь моя, сядь и сама ответь мне. Думай!
     Это протянулось еще с полчаса. Я приходил  все  в  большее
недоумение. Сама по себе проблема молитвы скоро осталась далеко
позади.  Теперь оспаривалось уже представление о благодетельной
силе, правящей миром. Для  Кардинала  это  было  упражнением  в
риторике,   он   изощрялся   в   ней,  подталкиваемый  и  своим
темпераментным скептицизмом, и скрытым негодованием  по  адресу
Астри-Люс. На умного верующего задаваемые им вопросы не оказали
бы  никакого  воздействия.  Для  Астри-Люс они были губительны,
поскольку ей, женщине, не умеющей  размышлять,  п