риходилось  на
сей раз заниматься именно этим. Ей очень хотелось проявить себя
глубоким  мыслителем,  и  как раз желание оказаться не тем, кем
она была, обрекало ее на неудачу.
     Так оно и продолжалось. Теперь Кардинал  на  каждое  новое
предложение  отвечал  выкриком:  "Сделка! Сделка!" и показывал,
что  ее  молитвы  порождаются  страхом  или  жаждой   комфорта.
Астри-Люс  выбивалась  из сил. Я зашел за ее кресло и умоляющим
жестом попросил Кардинала остановиться. Неужели он мучил ее  из
одного лишь каприза? Сознавал ли он, насколько она ему предана?
     В конце концов она, казалось, узрила свет.
     -- У  меня  все  спуталось  в  голове. Но я поняла, какого
ответа вы от меня ждете. Нельзя просить об  имуществе,  просить
за  людей,  просить  облегчения от болезней, но можно просить о
духовных свершениях, например, о преуспеянии Церкви...
     -- Тщета! Тщета! Сколько лет мы молимся о некоем благе?  И
что говорит нам статистика? -- Я разумею обращение Франции.
     Астри-Люс, заплакав, встала и покинула комнату. Я собрался
было сказать ему нечто протестующее.
     -- Она   глупа,   Сэмюэлино.   Нельзя   назвать   твердыми
убеждения, которые легко опрокинуть соломинкой.  Нет,  поверьте
мне.  Это пойдет ей во благо. Я слишком долго был исповедником,
чтобы ошибиться в подобном случае. У нее духовные представления
школьницы. Следует приучить ее к более  грубой  пище.  Поймите,
она  никогда не испытывала страдания. Она благочестива. Но, как
я уже говорил вам вчера, случилось так, что она не ведала бед.
     -- И все же, Ваше Преосвященство,  я  знаю  ее  достаточно
хорошо,  чтобы  понимать  --  в эту минуту она у себя в часовне
припадает к  ограждению  алтаря.  Несколько  недель  она  будет
пребывать в унынии.
     Однако  именно  в  этот  миг Астри-Люс вернулась. Она была
крайне возбуждена и двигалась с нарочитой грацией.
     -- Вы извините меня, если я сейчас лягу спать? -- спросила
она. (Ни разу больше она не назвала  его  "святым  отцом".)  --
Пожалуйста, оставайтесь, побеседуйте с Сэмюэлем.
     -- Нет-нет, мне пора. Но прежде позвольте сказать вам одну
вещь.  Подлинные  истины  трудны.  Поначалу они пугают. Но зато
стоят всех остальных.
     -- Я подумаю над тем, что вы  сказали,  --  я...  я...  Вы
простите меня, если я спрошу вас о чем-то?
     -- Да, дитя мое, о чем?
     -- Пообещайте, что не станете шутить.
     -- Я вовсе не шутил.
     -- Я  и в самом деле слышала, как вы говорили, что молитвы
людей добродетельных не...? Впрочем, спокойной  ночи.  Простите
меня, я пойду.
     И они разошлись.
     Я   отправился   спать   встревоженным.   Меня  беспокоила
Астри-Люс? Неужели ей предстоит лишиться веры?  И  что  в  этом
случае  делать  мне,  случайному  свидетелю? Утрата веры всегда
выглядит со стороны смешной, особенно если теряющий ее  человек
пребывает  в  добром здравии, богат и вполне в своем уме. Вот в
утрате какого-либо из последних трех качеств и впрямь есть свое
величие; Астри-Люс следовало бы сначала лишиться хоть одного из
них, а затем уж терять веру. Вера не такая вещь, которую теряют
в безоблачную погоду.
     От беспокойного сна меня пробудил вежливый, но настойчивый
стук в дверь. Стучал Альвиеро, дворецкий.
     -- Госпожа спрашивает, не могли бы вы одеться и спуститься
к ней в библиотеку, если вас не затруднит?
     -- Что случилось, Альвиеро?
     -- Не знаю, синьорино. Госпожа не спала всю ночь. Она была
в церкви, молилась.
     -- Хорошо, Альвиеро, я через минуту спущусь. Который час?
     -- Половина четвертого, синьор.
     Быстро одевшись, я поспешил в библиотеку. Астри-Люс сидела
там, все в том же платье. Лицо ее побелело, осунулось; прическа
растрепалась. Она встала  и  пошла  мне  навстречу,  протягивая
руки.
     -- Вы  простите,  что я за вами послала, правда? Мне нужна
ваша помощь. Скажите, вам тоже стало не  по  себе  от  странных
вещей, которые Кардинал наговорил после обеда?
     -- Да.
     -- И   у   вас,  протестантов,  есть  на  этот  счет  свои
представления?
     -- О да, мадемуазель де Морфонтен.
     -- А идеи, высказанные им, новы? Или все так думают?
     -- Нет, не все.
     -- Ах, Сэмюэль, что же со мной случилось? Я  согрешила.  Я
согрешила  сомнением.  Найду  ли  я когда-либо покой? Сможет ли
Господь снова  принять  меня  после  того,  как  мной  овладели
подобные  мысли?  Конечно,  конечно, я верю, что мои молитвы не
останутся без ответа, но я утратила... утратила представление о
причине, по которой я верила в это. Должен же существовать ключ
ко всему. Может быть, всего одно слово. Нужно только найти один
маленький довод, который сделает  все  естественным.  Разве  не
странно?  Я  заглянула  в  них (она указала на стол, заваленный
раскрытыми  книгами:  "Библия",  Паскаль,  "Подражание"),   но,
видимо, не смогла отыскать нужное место. Присядьте, дорогой мой
друг,  и  попробуйте  объяснить мне, какие есть доводы в пользу
того, что Бог слышит наши слова, и отвечает на них.
     Я говорил довольно долго, но ничего не достиг. Возможно, я
даже ухудшил положение. Я говорил ей  о  своей  убежденности  в
том,  что  она  по-прежнему  верует. Я показал, что сам факт ее
страданий свидетельствует о силе веры. Я боролся  с  ней  целый
час,  к  исходу  которого она вроде бы несколько успокоилась, и
взяв меховую накидку, ушла в свою холодную  часовню,  чтобы  до
утра усердно молиться о ниспослании веры.
     Около десяти она отыскала меня в саду и попросила прочесть
записку,  которую  собиралась  послать Кардиналу. Ей нужно было
знать мое мнение об этой записке. "Дорогой  Кардинал  Ваини,  я
всегда буду почитать Вас превыше всех моих друзей. Я думаю, что
Вы  любите  меня  и  желаете мне блага. Но Вы, с Вашей огромной
ученостью и обширностью интересов, забыли, что тем из нас,  кто
не  столь  умен,  приходится  изо  всех  сил  цепляться за наши
детские  верования.  Со  вчерашнего   вечера   я   пребываю   в
невыразимой тревоге. Я хочу просить Вас об услуге: снизойдите к
моей  слабости  настолько, чтобы не касаться в моем присутствии
вопросов веры. Мне очень больно просить Вас об  этом.  Я  прошу
Вас  поверить,  что  в  моей  просьбе  не содержится какой-либо
личной неприязни. Я надеюсь, что еще смогу  обрести  достаточно
сил, чтобы снова разговаривать с Вами на подобные темы."
     Записка,  вернее  ее содержание, произвела на меня тяжелое
впечатление.   Я   робко   посоветовал   выпустить    последнее
предложение. Она переписала письмо и отправила его с посыльным.
     Вскоре  настал  последний  день моего пребывания на вилле.
Астри-Люс пришла ко мне в комнату для прощального разговора.
     -- Сэмюэль, вы были со мной в  самые  печальные  дни  моей
жизни.  Я не могу отрицать, что существование лишилось для меня
всякого интереса. Я по-прежнему верую, но не так,  как  раньше.
Быть  может,  я  жила  неправильно. Теперь мне ясно, что каждое
утро я просыпалась,  полная  несказанного  счастья.  Оно  редко
покидало  меня. Я никогда раньше не понимала, что все, во что я
верю, само по себе невероятно. Я с гордостью говорила об  этом,
не  сознавая,  как  следует,  что говорю. Теперь настало время,
когда я слышу голос, произносящий: "Молитвы не существует. Бога
не существует. Существуют люди, деревья, миллионы тех и других,
умирающих каждую минуту". --  Вы  еще  приедете  повидаться  со
мной,  не  правда  ли,  Сэмюэль? Очень тягостно вам было жить в
моем доме?

     Добравшись до  моего  римского  жилища,  я  обнаружил  три
письма  от Кардинала с просьбами немедленно прийти повидаться с
ним. Едва я вошел в калитку, как он нетерпеливо устремился  мне
навстречу.
     -- Как она? С ней все в порядке?
     -- Нет, святой отец, она в большой беде.
     -- Пойдемте в дом, сын мой. Я должен с вами поговорить.
     Когда  мы вошли в его кабинет, он закрыл за собою дверь и,
заметно волнуясь, произнес:
     -- Я хочу сказать вам, что  повинен  в  грехе,  в  великом
грехе.  Мне  не  будет  покоя,  пока  я  не попытаюсь исправить
причиненный  мною  вред.  Вот,  посмотрите,  посмотрите,  какое
письмо она мне прислала.
     -- Я его видел.
     -- Это  письмо  не  позволяет  мне объяснить, что я имел в
виду. Неужели для меня не существует способа успокоить ее?
     -- Способ  остался  только  один.  Вы  должны  вернуть  ее
доверие,  прежде  чем  снова  касаться  подобных тем. Вы должны
приходить в ее дом так, словно ничего не случилось...
     -- Ах, но она никогда меня больше не позовет!
     -- Да нет, она приглашает вас всех на  ближайший  обед  --
Аликс, донну Леду, мосье Богара.
     -- Слава  Богу!  Благодарю  Тебя, Господи, благодарю Тебя,
благодарю Тебя, благодарю...
     -- Могу   я   говорить   безо   всякой    оглядки,    Ваше
Преосвященство?
     -- Да.  Я несчастный старик, ни на что не способный, кроме
ошибок. Говорите, как вам удобнее.
     -- Когда  вы  будете  у  нее,  постарайтесь  не  допускать
никаких  замечаний  на  религиозные  темы.  Я  умоляю  вас,  не
пытайтесь  оправдаться  в  ее  глазах  с  помощью  каких-нибудь
правоверных  высказываний.  Она может неверно понять всего одно
слово и решить, будто вы опять ополчились против ее  веры.  Это
очень  серьезно. Ваши воззрения неортодоксальны, святой отец, и
любая ортодоксальная фраза прозвучит в ваших устах  неискренне,
а  это хуже всего. Но если вы станете просто приходить к ней, с
любовью, она расстанется с ужасом, который вы ей внушаете...
     -- Ужас! Я!
     -- Да, и  постепенно,  возможно,  год  спустя,  вам,  быть
может, и удастся...
     -- Но я могу не прожить столько времени!
     -- "Es muss sein(*1)"!

---------------------------------------------------------------------------

     1) так должно быть (нем.)
---------------------------------------------------------------------------

     Эти  слова  затронули  в  нем  юмористическую  жилку, и он
сокрушенно пропел бетховенскую фразу, прибавив:
     -- Все дороги жизни ведут к этому:

     НОТЫ

      "Es muss sein". Мне следовало остаться в Китае.  (Тут  он
на  некоторое  время  примолк,  тяжко  вздыхая  и глядя на свои
желтые руки.) Господь счел за  лучшее  лишить  меня  разума.  Я
идиот,  падающий  в  любую  канаву.  Ах, если бы я давным-давно
умер, -- но теперь мне нельзя умереть, не оправдавшись. Подайте
мне ту красную книгу, она за вашей спиной. Существуют две пьесы
о стариках, Сэмюэлино, которые  мне,  старику,  с  каждым  днем
становятся все дороже. Это ваш Лир и...
     Он раскрыл "Эдипа в Колоне" и начал медленно переводить:
     -- "Великодушный сын Эгея, к богам одним старость и смерть
никогда  не  приходят.  Прочих  же  всех  сокрушает всевластное
время. Сила земли иссякает и сила тела.  Гибнет  вера.  Родится
неверие.   И   между  друзей  правдивости  дух  не  сохраняется
вечно..." -- и склонив голову, он выпустил книгу,  позволив  ей
упасть на пол. "Es muss sein".

     Я  не  пошел на тот обед. Мы с мисс Грие обедали в городе,
но около десяти поехали в  Тиволи,  чтобы  побыть  в  дружеском
обществе.  Дорогой  я  сдержанно обрисовал отношения, в которых
теперь находились двое из ее лучших друзей.
     -- Ох, до чего же он глуп! -- воскликнула она. -- До  чего
жесток!  Как  много всего он забыл! Неужели он не понимает, что
дело  не  в  отвлеченном  вопросе,  останутся  безответными  ее
молитвы  или  не  останутся,  дело в том, может ли она получить
ответ на ОДНУ из молитв? На ее молитву о Франции... Или  он  не
верит, что подобные вещи могут быть для человека реальными?
     -- Он  считает,  что  небольшая доза сомнения пойдет ей на
пользу. Он говорит о ней, как о  женщине,  которая  никогда  не
страдала.
     -- Он  впадает  в старческое слабоумие. Я так сердита, что
того и гляди заболею.
     Тут наша машина  вильнула  в  сторону,  пропуская  другую,
летевшую  к  Риму.  Это  был  большой, неказистый автомобиль, в
котором обычно путешествовала мадемуазель де Морфонтен.  Внутри
сидел Кардинал.
     -- Вот и он, -- воскликнула мисс Грие. -- Должно быть, они
разошлись сегодня пораньше.
     -- Что-то случилось, -- сказал я.
     -- Да,  очень  на то похоже, помилуй нас, Господи. Если бы
все было в порядке, Аликс возвращалась бы вместе  с  ним.  Наша
чудесная  компания  распадается.  Аликс нам больше не доверяет.
Леда теряет присущее  ей  здравомыслие.  Астри-Люс  ссорится  с
Кардиналом. Лучше мне оставить Рим и вернуться в Гринуич.
     Приблизившись  к  вилле,  мы  окончательно  убедились, что
случилось нечто из ряда вон выходящее.  Парадная  дверь  стояла
настежь.  В  коридоре  у  закрытых  дверей гостиных толпились и
перешептывались слуги. При нашем появлении одна из этих  дверей
отворилась,  выпустив  Аликс,  донну  Леду  и  мадам Бернштейн,
которые поддерживали  плачущую  Астри-Люс.  Они  повели  ее  по
лестнице  наверх.  Мисс  Грие,  не расспрашивая слуг о том, что
случилось, мягко, но настоятельно велела им разойтись по  своим
комнатам.  Мы  прошли  в  гостиную  --  как  раз вовремя, чтобы
увидеть покидающего ее через другую дверь мосье Богара.  Вид  у
него  был  потрясенный.  Мы посидели в молчании, полные мрачных
предчувствий. И я, и она вдруг ощутили легкий  запах  пороха  и
дыма,  взгляд  мой  наткнулся на дырку в стене под потолком, на
полу под которой образовался маленький холмик белой пыли. Тут в
гостиную торопливо вошла мадам Бернштейн, поплотнее закрыла  за
собой дверь и устремилась к нам.
     -- Нужно,  чтобы  об этом не узнала ни одна живая душа. Мы
обязаны сохранить все втайне! Но  как  такое  могло  случиться?
После  этого  уже все возможно. Какое счастье, что в комнате не
было слуг, когда она...
     Мисс Грие несколько раз задала ей один и  тот  же  вопрос:
что же произошло?
     -- Не знаю, ничего не знаю. Я уже не верю ни глазам своим,
ни ушам,  --  восклицала  мадам Бернштейн. -- Астри-Люс, должно
быть, сошла с ума. Вы, Элизабет, поверите мне,  если  я  скажу,
что  мы сидели вот здесь за кофе, мирно беседовали... Смотрите,
смотрите! Я только теперь заметила эту дырочку в  потолке!  Ну,
не ужас ли!
     -- Прошу  вас,  Анна,  прошу  вас,  расскажите,  что здесь
стряслось?
     -- Я  и  рассказываю.  Мы   сидели   за   кофе,   негромко
разговаривали  о  том  о  сем,  как  вдруг  Астри-Люс подошла к
пианино, вытащила из цветов револьвер и пальнула  в  добрейшего
Кардинала.
     -- Анна! Он ранен?
     -- Нет.  Пуля и близко от него не прошла. Но какой кошмар!
Что могло подтолкнуть ее к такому  поступку?  Мы  же  все  были
друзьями -- такими добрыми друзьями! Я ничего не понимаю.
     -- Сосредоточьтесь,   Анна,   припомните:  она  что-нибудь
сказала после того, как выстрелила, -- или перед тем?
     -- Так это и есть самое странное. Вы мне не поверите.  Она
крикнула:  "Здесь  дьявол.  Дьявол  вошел  в  эту комнату". Это
Кардиналу-то!
     -- О чем он говорил?
     -- Да ни о чем! О самых  обычных  вещах.  Мы  рассказывали
друг  другу  истории  про  крестьян.  И  он  тоже  что-то такое
рассказал о крестьянах, с которыми встречался во время прогулок
за воротами Святого Панкрацио.
     Стремительно вошла Аликс.
     -- Элизабет, идите к ней, поскорее. Она хочет вас  видеть.
Она там одна.
     Мисс Грие поспешила прочь.
     Аликс повернулась ко мне.
     -- Сэмюэль, вы лучше нас знаете дворецкого. Не могли бы вы
пойти  и  объяснить  ему, что у Астри-Люс был нервный припадок?
Что ей померещился в окне грабитель, и она в  него  выстрелила.
Для  Кардинала  очень  важно,  чтобы  ни  малейшего  намека  на
случившееся не вышло наружу.
     Покинув гостиную, я отыскал Альвиеро.  Дворецкий  сознавал
зыбкость моих объяснений, но поскольку он был всей душой предан
Каббале  в  целом, я верил, что ему удастся приукрасить историю
настолько, что слуг она убедит.
     Аликс не понимала, что стоит за выстрелом, однако  помнила
разговор,  приведший  к  нему.  Кардинал  рассказывал следующую
незамысловатую историю, случай, свидетелем которого он стал  во
время одной из своих прогулок за городской стеной:
     -- Крестьянин  хотел отучить шестилетнюю дочку от привычки
плакать. Как-то после полудня он взял ее  за  руку  и  завел  в
середину  заболоченной пустоши, густо заросшей высоким, выше ее
роста, крепким тростником. Здесь он  вдруг  бросил  ее  руку  и
сказал: "Ну что, будешь еще реветь?" Ребенок, уже испугавшийся,
собрал  остатки  гордости и наперекор отцу заплакал. "Ну ладно,
-- закричал отец, -- нам в доме плохие дети не нужны. Оставайся
здесь, пусть тебя тигры съедят. Прощай." С этим он  отскочил  в
сторону,  скрывшись  из  глаз ребенка, отправился в стоявшую на
краю пустоши винную лавку и просидел там около  часа,  играя  в
карты.  Девочка,  рыдая,  блуждала  от  кочки  к  кочке.  Через
некоторое время отец вернулся и, любовно взяв ее за руку, отвел
домой.
     Вот и все.
     Все-то все, но Астри-Люс так и не удалось,  в  отличие  от
всех  нас,  ожесточить  свое  сердце  настолько, чтобы спокойно
выслушивать рассказы о жестокости и несправедливости. Она, быть
может, и не знала утрат, но дурные  дела,  совершаемые  людьми,
всегда  с  великой силой действовали на ее воображение. Другие,
услышав  такой  анекдот,  разве  что   вздыхали,   сочувственно
поджимали   губы   да  улыбались,  радуясь  благополучному  его
завершению.  Но  для  Астри-Люс  в  нем  содержалось   живейшее
напоминание  о  том,  что  Бога,  чье  дело -- присматривать за
миром,  помогая  обиженным  и  павшим  духом,  --   больше   не
существует.  Его  убил Кардинал. Не осталось никого, кто мог бы
унять мучения  забитой  до  смерти  лошади.  У  котят,  которых
мальчишки  с  размаху  швыряют  о стену, нет никого, кто мог бы
заступиться  за  них.  Страдающего  пса,  который  не  спускает
взгляда  с  лица  хозяйки  и  лижет  ей  руку,  пока  глаза его
заволакивает мутная пелена, утешить, кроме нее, больше  некому.
Рассказ  Кардинала  не был случаен: в нем крылся намек на то, о
чем  они  говорили  на  прошлой  неделе.   Язвительный   намек.
Кощунство. Взгляни, каков мир без Бога, говорил он. Привыкай. А
потеряв  Бога,  найти  Дьявола  не  составляло для нее никакого
труда! Вот он, торжествует, в этой надрывающей сердце  истории.
Астри-Люс  подошла  к  пианино,  вытащила из цветов револьвер и
выстрелила в Кардинала, крича: "Здесь дьявол.  Дьявол  вошел  в
эту комнату".
     В   ту  ночь  Кардинал,  пока  он  ехал  домой,  продолжал
повторять про себя: "Выходит, все  это  правда!".  Потребовался
выстрел Астри-Люс, чтобы показать ему, что вера давно стала дня
него занятной игрой. Можно громоздить один силлогизм на другой,
положив  в основание пустоту. Он напряженно пытался припомнить,
на что походила вера, которой когда-то он  обладал.  Он  так  и
этак вертел перед своим внутренним взором молодого священника в
Китае,  изгоняющего  дьявола,  который  одолел семьи нескольких
мандаринов. Это он был тем священником. Ах, если  бы  вернуться
той  же дорогой назад! Он должен уехать в Китай. Если он сможет
взглянуть на лица, озаренные покоем, который он сам даровал  их
владельцам,  ему, возможно, удастся вернуть себе этот покой. Но
бок о бок с надеждой стояло ужасное знание: не существует  слов
для  выражения  его убежденности в своей вине, ибо повинен он в
величайшем из всех грехов. В сравнении с тем, что он  натворил,
убийство -- просто детская игра.
     Не  в  меньшей  мере  сказался выстрел и на Астри-Люс. Она
опомнилась, испытывая ужас от того, что могла ранить Кардинала,
затем ее охватил страх, что он никогда ее не простит,  и  страх
этот  оказался  сильнее  страдания,  которым  была ее жизнь без
веры. Мне выпало доставлять от одного к  другой  и  обратно  их
первые  письма,  полные  любви  и  тревоги.  В  тот день, когда
Астри-Люс и Кардинал обнаружили, что живут в мире, где подобные
вещи  могут  быть  прощены,  что  не   существует   проступков,
настолько  тяжких,  чтобы любовь не смогла их понять и забыть о
них, в тот день для них на