орию, не так ли? древние времена,
средние времена и все такое?  Вы  должны  понимать,  как  важны
великие фамилии... как они всегда были важны... для стран...
     (Тут   она   совсем  разволновалась,  на  губах  появились
пузырьки  слюны,  и  красноречие   покинуло   ее,   провожаемое
восхитительным  итальянским жестом, выражающим и затруднение, и
быть  может,  тщетность  любых  попыток  с  ним  справиться,  и
смирение  пред  невозможным.  Я поспешил заверить ее, что питаю
большое уважение к аристократическому принципу.)
     -- Возможно,  питаете,  возможно,  нет,  --  сказала  она,
наконец.  --  Во  всяком  случае, отнеситесь к моему сыну как к
князю, в жилах которого течет кровь множества королей и знатных
особ. Ну вот, а теперь я должна сказать вам, что  он  пошел  по
дурному  пути. Им завладели женщины, я его больше не узнаю. Все
наши итальянские юноши проходят через это в шестнадцать лет, но
Маркантонио, мой Бог, я не понимаю, что на него нашло, я  сойду
с  ума. Вы там в Америке все происходите от этих ваших пуритан,
не так ли, у вас совершенно иные представления.  Сделать  можно
только  одно:  вы  должны  спасти  мальчика.  Вы  должны  с ним
поговорить. Вы должны играть с  ним  в  теннис.  Я  с  ним  уже
разговаривала,  священник разговаривал с ним и мой добрый друг,
Кардинал, он тоже с ним  разговаривал,  но  мальчик  все  равно
занимается  только  тем, что ходит в то ужасное место. Элизабет
Грие сказала мне, что большинство  американских  юношей  вашего
возраста просто... просто по природе своей... добродетельны. Вы
какие-то  vieilles  filles(*1);  вы  воздержаны как я не знаю кто.
Очень странно, если это правда, конечно, потому что мне  как-то
не  верится;  во  всяком  случае, это неблагоразумно. Во всяком
случае, вы должны поговорить  с  Маркантонио  и  заставить  его
держаться подальше от этого ужасного места, иначе мы все сойдем
с  ума.  У  меня  такой  план:  в следующую среду мы собираемся
уехать на неделю за город,  на  нашу  прекрасную  виллу.  Самая
прекрасная   вилла   в   Италии.  Вы  должны  поехать  с  нами.
Маркантонио вас полюбит, вы можете играть в  теннис,  стрелять,
плавать, а потом у вас начнутся длинные разговоры, и вы сможете
его спасти. Итак, неужели вы не сделаете этого для меня, потому
что  никто  еще  не  обращался  к  вам  в таком горе, в каком я
обратилась сегодня?

---------------------------------------------------------------------------

     1) старые девы (фр.)
---------------------------------------------------------------------------

     Вслед за этим, охваченная внезапным страхом,  что  все  ее
усилия  оказались напрасны, она замахала палкой, чтобы привлечь
внимание мисс Грие. Последняя, не  переставашая  уголком  глаза
следить  за  нами,  уже  приближалась,  почти  бегом. Герцогиня
разразилась потоком слез, восклицая сквозь носовой платок:
     -- Елизавета, скажи ему. О, мой  Боже,  я  не  сумела  его
уговорить. Мы не нужны ему, все погибло.
     Я,  раздираемый  сразу  и  гневом, и желанием рассмеяться,
забормотал на ухо мисс Грие:
     -- Я буду рад познакомиться с ним, мисс Грие, но  не  могу
же  я читать этому юноше нотации. Я бы чувствовал себя дураком.
И кроме того, что я там буду делать целую неделю?...
     -- Она вам неправильно все  объяснила,  --  ответила  мисс
Грие. -- Давайте на сегодня оставим этот разговор.
     При  этих  словах  Черная  Королева начала раскачиваться в
кресле, приготовляясь подняться. Ткнув палкою в  мой  башмак  и
обретя  таким  образом  точку  опоры  на  скользких  полах, она
встала.
     -- Нам следует помолиться Господу,  чтобы  он  указал  нам
иной путь. Я просто дура. Молодого человека винить не в чем. Он
не может понять значения нашей семьи.
     -- Глупости,  Леда,  --  перейдя  на  итальянский,  твердо
сказала мисс Грие. -- Угомонись на минуту.
     И повернувшись ко мне:
     -- Хотите вы провести уик-энд на  вилле  Колонна-Стьявелли
или  не  хотите?  Безо всяких условий относительно чтения князю
нотаций. Если вы с ним сойдетесь, вам так или иначе захочется с
ним поговорить, а не сойдетесь -- милости просим,  предоставьте
его самому себе.
     Каббалистки  уговаривали меня посетить самую прославленную
среди вилл Возрождения, да еще и ту, в которую  публику  упорно
не  допускали, так что разглядывать ее приходилось с проходящей
в полумиле от нее дороги. Я повернулся к герцогине и  с  низким
поклоном  принял  ее  приглашение. Она в ответ поцеловала плечо
моего  пиджака,  пробормотала,  озарясь   прекрасной   улыбкой:
"Христиано!  Христиано!"  --  пожелала  нам  приятной  ночи  и,
клонясь набок, покинула комнату.
     -- В воскресенье мы увидимся в  Тиволи,  --  сказала  мисс
Грие, -- там я вам все и расскажу.

     Несколько следующих дней меня одолевали страхи перед двумя
предстоящими  мне  испытаниями:  уик-эндом  на  вилле Горация и
миссионерским предприятием на  вилле  Колонна.  Подавленный,  я
сидел,  читая,  в  моих  комнатах  или  отправлялся  в  длинную
прогулку по трастеверинским трущобам, думая о Коннектикуте.
     В машине, заехавшей за мной в  пятницу  утром,  уже  сидел
один   из   гостей,  подобно  мне  приглашенных  на  виллу.  Он
представился,  назвавшись  мсье  Лери  Богаром,  добавив,   что
мадемуазель де Морфонтен предложила прислать за нами две разных
машины,  но  он  взял  на  себя  смелость  попросить, чтобы нас
привезли в одной -- не только потому, что пересекать Кампанью в
каком угодно обществе все же лучше, чем в одиночку, но и потому
еще, что слышал обо мне много такого, из чего заключил, что  мы
с  ним  родня  по духу. На языке, заставляющем любую любезность
выглядеть исходящей из самого сердца, я ответил, что  оказаться
родней  по  духу  столь  блистательному  члену Академии и столь
глубокому ученому это честь, много большая той, на какую я смел
рассчитывать. Подобные увертюры отнюдь не имели целью  сообщить
нашим  отношениям  какую-то  холодность. Мсье Богар представлял
собой хрупкого, пожилого, безупречно одетого господина с лицом,
нежные краски которого свидетельствовали об изысканном чтении и
употреблении дорогой пищи --  лиловато-розовым  вкруг  глаз,  с
бледными,  отчасти  сливового  оттенка  щеками, на фоне которых
выделялась  чуть  желтоватая,  напоминающая   слоновую   кость,
белизна  носа  и  подбородка.  Он  казался  человеком  мягким и
смирным, впечатление это создавалось по преимуществу движениями
его глаз и рук, трепетавших в унисон, подобно лепесткам цветка,
готовым осыпаться при легком дуновении  ветра.  Я  с  некоторой
неуверенностью  заговорил  об  удовольствии,  доставленном  мне
чтением его трудов, в особенности их чуть заметно приправленных
ядом страниц,  посвященных  истории  Церкви.  Однако  он  сразу
воскликнул, прерывая меня:
     -- Не  напоминайте  мне  о  них!  Юношеское безрассудство!
Ужасно! Чего бы я ни отдал, чтобы они исчезли! Но  неужели  эта
нелепица добралась и до Америки? Вы должны непременно уведомить
ваших друзей, молодой человек, что эти книги больше не отражают
моих взглядов. Со времени их написания я обратился в послушного
сына  Церкви  и  ничто не утешило бы меня сильнее сознания, что
эти книги сожжены.
     -- Какие же книги я могу указать моим друзьям, сказав, что
они выражают ваши истинные взгляды? -- спросил я.
     -- Да зачем вообще меня читать? --  в  притворной  горести
вскричал  он. -- На свете и так уже слишком много книг. Давайте
не будем больше читать, сын  мой.  Давайте  будем  искать  себе
настоящих  друзей.  Давайте  усядемся  вкруг стола (роскошного,
черт возьми, стола!) и станем  беседовать  о  нашей  Церкви,  о
нашем короле и, может быть, о Вергилии.
     По-видимому   на  моем  лице  отчасти  отразилось  удушье,
охватившее меня при мысли о подобной жизненной  программе,  ибо
мсье Богар мгновенно остыл.
     -- Земля,  по  которой  мы  едем, -- сказал он, -- знавала
неспокойные времена...
     И он принялся читать мне полную полезных сведений  лекцию,
словно  я  был неким бестолковым знакомцем, скажем, сыном нашей
хозяйки, а  он  отроду  не  имел  ровно  никакого  отношения  к
выдающемуся ученому, каковым он безусловно являлся.
     По  приезде  на  виллу  нас  встретил и развел по комнатам
дворецкий.  Долгие  годы  в  вилле  размещался   монастырь,   и
мадемуазель  де  Морфонтен, купив ее, стала заодно и владелицей
примыкающей к вилле церкви, по-прежнему  служившей  живущим  на
склоне  холма крестьянам. Мадемуазель считала, что это та самая
вилла,  которую  Меценат  подарил  Горацию:  местная   традиция
подтверждала ее сведения; фундаментом виллы служил превосходный
opus reticulatum(*1); а местоположение отвечало довольно туманным
требованиям, предъявляемым классическими аллюзиями; даже звуки,
которыми  полнятся  окрестности  виллы, и те свидетельствуют об
этом, провозглашала наша хозяйка, уверявшая,  что  из  ее  окна
буквальным образом можно услышать, как водопад шепчет:

     "...domus Albuniae resonantis
     Et praeceps Anio ac Tiburni locus et uda
     Mobilibus povaria rivis(*2)."

---------------------------------------------------------------------------

     1) решетчатое сооружение (лат.)
     2) "...мне по душе Альбунеи звучанье, Быстрый Анио  ток  и
Тибурна  рощи  и  влажный  Берег  зыбучий  в садах плодовитых".
Гораций. "Оды",I,7,12-14 (пер. Н. Церетели)
---------------------------------------------------------------------------

     Обставляя   свой   монастырь,   мадемуазель  де  Морфонтен
пыталась,  как   могла,   сочетать   приятность   эстетического
воздействия  со  стремлением к суровости. Длинное, приземистое,
бестолковое строение, оштукатуренное и лишенное какого бы то ни
было благородства линий -- вот  что  представляла  собою  вилла
Горация.   Беспорядочно   разбросанные   розарии   с  намеренно
запущенными гравиевыми  дорожками  и  выщербленными  мраморными
скамьями  окружали  ее.  Войдя  вовнутрь, вы попадали в длинный
проход, на  дальнем  конце  которого  спускалось  в  библиотеку
несколько ступенек. По обеим стенам его через равные промежутки
располагались  двери,  ведшие в комнатушки, которые были прежде
кельями, но ныне, соединясь, превратились в гостиные. Днем  эти
двери  по  большей  части  стояли  раскрытыми,  и на выложенные
красновато-коричневой плиткой  полы  долгого  коридора  из  них
падали солнечные полосы. Основным тоном отделанных кессонами и,
подобно  дверям,  чуть  отливавших  темной  зеленью и позолотой
потолков был густой кирпично-красный цвет, цвет  неаполитанских
черепиц.  Изжелта-белые  стены  покрывала  неровная, крошащаяся
штукатурка,   и   красота   оставляемого    коридором    общего
впечатления,  дополненного  оптической  иллюзией протяженности,
глубины и  светозарности  библиотеки,  представлявшейся  издали
неким   колоссальным   золотисто-зеленым  колодцем,  взывала  к
чувству соразмерности и  тактильному  воображению,  уподобляясь
видам  на  полотнах  Рафаэля,  секрет  очарования  которых, как
полагают, кроется именно в этом.  Налево  помещались  гостиные,
устланные коврами одного цвета, увешанные дарохранительницами и
картинами   итальянских   примитивистов,  гостиные,  в  которых
огромные подсвечники, большие вазы с цветами и столы,  покрытые
парчой  с  покоившимися  на  ней  неотшлифованными драгоценными
камнями и хрусталем, оживляли суровость оставшихся  нетронутыми
стен.  Ближе  к  концу  коридора  можно  было, свернув направо,
подняться  в  трапезную,  самую  голую  из  комнат  дома.  Днем
трапезная,  утрачивая  свое  назначение,  обращалась  в подобие
заурядной клубной залы.  Дневному  завтраку  на  вилле  особого
значения   не   придавали;   интересные   разговоры  полагалось
приберегать на вечер, к обеду;  во  время  завтрака  люди  едва
смотрели  друг  на  друга  и  говорили лишь о последнем дожде и
ближайшей засухе или обсуждали что-то еще, ни в малой  мере  не
связанное  с  темами, страстно занимавшими обитателей дома -- с
религией, ролью  аристократии  и  литературой.  Красотой  своей
трапезная  была  обязана освещению -- в восемь часов вечера все
величие этой комнаты сосредоточивалось в  заводи  винно-желтого
света,  заливавшего красную скатерть, темно-зеленые, украшенные
коронами блюда, золото и серебро, хрустальные бокалы, регалии и
наряды гостей, орденские  ленты  послов,  фиолетовое  облачение
кардиналов,  затянутых  в атлас лакеев, маленькая армия которых
возникала неизвестно откуда.
     Последним, кто в день моего приезда появился на  вилле  --
уже  перед  самым  обедом,  --  был Кардинал, сразу прошедший в
трапезную, где мы стоя  ожидали  его.  Лицо  Кардинала  хранило
ласковое,   пожалуй   даже   лучезарное   выражение.   Пока  он
благословлял еду, мадемуазель де Морфонтен стояла  на  коленях,
приминая  подол  чудесного  желтого  платья;  мсье  Богар также
опустился на одно колено и прикрыл ладонью глаза. Благословение
было  английское  --  странный  отрывок,   обнаруженный   нашим
эрудированным  гостем  среди  литературных  опытов, оставленных
одним разочарованным кембриджским пастором.

     О, пеликан вечности,
     Разрывающий сердце свое, дабы дать нам пищу,
     Нам, птенцам твоим, не дано ведать твоих скорбей.
     Благослови сей призрачный и мнимовидный хлеб тела нашего
     Коего последним пожирателем станет червь,
     И напитай нас взамен животворящим хлебом
     Мечтаний и благодати.

     Кардинал, хотя  и  сохранивший  бодрость  тела  и  ясность
разума,  выглядел в точности на свои восемьдесят лет. Выражение
сухой умиротворенности  никогда  не  покидало  его  желтоватого
лица,  длинные  усы и бородка которого придавали ему сходство с
прожившим сто лет китайским мудрецом. Он родился в крестьянской
семье,  жившей  между  Миланом  и  Комо,   и   первые   начатки
образованности  получил  из  рук  местного  священника,  вскоре
открывшего в нем поистине гениального  латиниста.  После  этого
мальчик  переходил  из  одной  школы в другую, всякий раз более
чтимую,  собирая  по  пути  все  награды,   какие   имелись   в
распоряжении  иезуитов.  Постепенно  на  него обратило внимание
немалое число влиятельных деятелей церкви и ко  времени,  когда
он    стал    выпускником    большого   колледжа   на   площади
Санта-Мария-сопра-Минерва (представив не знающие себе равных по
блеску и бесполезности тезисы, трактовавшие сорок два случая, в
которых  самоубийство   является   допустимым,   и   двенадцать
ситуаций,  в  коих  священник  вправе  прибегнуть  к оружию, не
подвергая себя опасности  стать  убийцей),  ему  предложили  на
выбор   три   великолепных  карьеры.  Подробности  каждой  были
разработаны на самом верху: он мог стать модным  проповедником;
он  мог  стать одним из секретарей Ватиканского двора; наконец,
он мог стать ученым-преподавателем и диспутантом. К изумлению и
огорчению его профессоров он объявил вдруг  о  своем  намерении
следовать  путем,  по их понятиям гибельным -- он пожелал стать
миссионером. Приемные отцы юноши гневались, плакали и призывали
Небо в свидетели его неблагодарности, но он не желал слышать ни
о чем, кроме опаснейшего из  церковных  постов  --  в  Западном
Китае.  Туда  он  и  отправился  в  должное время, едва ли даже
получив благословение от  учителей,  уже  обративших  взоры  на
иных,   более  послушных,  если  и  менее  блестящих  учеников.
Двадцать пять лет  проработал  молодой  священник  в  провинции
Сычуань,  повидав  за  это  время  пожары, голод, мятежи и даже
пытки. Следует однако сказать, что его миссионерский  пыл  имел
своим источником не одно только благочестие. Юноша, сознававший
свои  огромные  возможности,  питал в молодые годы высокомерное
презрение и к учителям своим, и к товарищам. Он хорошо  знал  и
ни  во что не ставил все разновидности священников, какие можно
встретить в Италии, ему ни единого раза  не  довелось  увидеть,
чтобы  они  толково  справились  хоть  с  каким-нибудь делом, и
теперь он мечтал о таком поле деятельности, в  котором  ему  не
придется  отчитываться  перед  дураками.  Во  всех  землях,  на
которые Церковь распространила свое влияние, имелась лишь  одна
область,  удовлетворявшая  этим  требованиям:  в Сычуани одного
священника от другого отделял месяц езды  в  грубо  сколоченной
повозке. Туда он и отправился, пережив по пути кораблекрушение,
несколько  месяцев  рабства  и  иные  испытания, о которых миру
поведали его туземные помощники, ибо сам он никогда  о  них  не
упоминал.  Прибыв на место, он поселился в харчевне, переоделся
в местное платье, отрастил косичку и так прожил среди  крестьян
шесть  лет, ни словом не обмолвившись о своей вере. Он проводил
время, изучая язык, классическую литературу, манеры,  изыскивая
способы  расположить  к  себе  чиновников, и с течением времени
столь совершенным образом вписался в жизнь  города,  что  почти
утратил  ореол  чужеземца.  Когда  он  наконец  объявил о своей
миссии тем торговцам и чиновникам, в чьих домах он  стал  почти
ежевечерним   гостем,  работа  у  него  пошла  быстро.  Будучи,
возможно, величайшим из миссионеров,  каких  Церковь  знала  со
времен  Средневековья,  он  сумел достичь компромисса, которому
суждено  было  глубоко  потрясти  Рим.  Ему  удалось   сочетать
христианство  с  верованиями  и  традиционными  представлениями
китайцев, создав  гармоничное  целое,  сравнимое  разве  что  с
дерзновенными  толкованиями,  обнаруженными  Павлом в кругу его
палестинских приверженцев. Сочетание оказалось столь безупречно
точным,  что  первым  из  его  обращенных  даже  в  голову   не
приходило,  будто  они отрекаются от старой веры, пока наконец,
после двадцати бесед, он не показывал, как далеко они ушли и до
каких угольев сожжены мосты, оставшиеся у них за спиной. И  при
всем  том,  окрестив их, он мог предложить им лишь горчайший из
хлебов: построенный  его  усилиями  кафедральный  собор  крепко
покоился   на   двух   десятках   мученических  могил,  однако,
возведенный,  он  уже   не   претерпевал   новых   напастей   и
разрастался,  медленно  и  неотвратимо.  В  конце концов чистая
статистика достигла того, чего  не  смогла  предотвратить  даже
зависть,  --  он  получил  сан епископа. На исходе пятнадцатого
года, проведенного им на Востоке, он возвратился в  Рим  и  был
принят  с  холодной  неприязнью. Здоровье, отчасти подорванное,
позволило ему получить  годичный  отпуск,  который  он  провел,
работая   в  Ватиканской  библиотеке  над  тезисами,  никак  не
связанными с Китаем,  но  посвященными  Константинову  дару.  В
миссионерской  среде  такое  поведение  сочли возмутительным, и
после  публикации  тезисов  их  ученость  и   беспристрастность
снискала  им  кислый  прием  у священников-рецензентов. Папские
придворные смотрели на  него  свысока;  косвенным  образом  они
приписывали  ему собственные представления об итоге его великих
трудов в Западном  Китае:  низкий,  сложенный  из  необожженных
глиняных  кирпичей  домишко и конгрегация нищих, притворяющихся
обращенными в новую веру, чтобы получить немного еды. Он так  и
не потрудился описать им каменный собор с двумя нескладными, но
высокими    башнями,   огромную   паперть,   школы,   больницу,
библиотеку; праздничные  шествия,  словно  в  гигантский  грот,
вступающие  в  Храм,  неся  слишком  яркие, но пылко почитаемые
хоругви и распевая безупречно георгианские гимны;  не  стал  он
рассказывать  ни  о  правительственных почестях, ни о налоговых
льготах,  ни  об  уважении,  проявляемом  военными   во   время
восстаний,   ни  о  дружеской  помощи,  оказываемой  городскими
властями.
     Наконец он вернулся  назад,  довольно  охотно,  и  еще  на
десять  лет  сгинул  в недрах далекой страны. Посещение Рима не
изменило его  юношеского  отношения  к  собратьям.  Он  услышал
странные  истории  о  собственной  персоне  --  о  том,  как он
сколотил  необъятное  состояние,  собирая  взятки  с  китайских
купцов,  как  он  перелагал  Писание,  прибегая