чалась новая жизнь. Их примирение так
и не облеклось в слова, но до самого конца осталось  в  простом
обличьи  надежды.  Они жаждали вновь увидеть друг друга, однако
свидание было уже невозможным. Оба  мечтали  об  одной  из  тех
долгих  бесед,  которых не дано вести никому из живущих на этой
земле, но которые  так  легко  воображаются  в  полночь,  когда
человек  одинок  и  мудр.  Не  существует  ни  слов, достаточно
сильных, ни  поцелуев,  достаточно  властных,  чтобы  исправить
созданный нами хаос.
     Он  получил  разрешение  возвратиться  в  Китай,  и  через
несколько недель отправился в плавание. Спустя пару дней  после
выхода  из  Адена,  он  заболел  лихорадкой  и понял, что скоро
умрет. Позвав к себе капитана и судового врача, он  сказал  им,
что если они погребут его в море, на них, быть может, обрушится
негодование  Церкви,  но что они тем самым выполнят заветнейшее
из его желаний.  Он  принял  все  меры,  чтобы  вина  за  столь
вопиющее  нарушение  правил  легла на него одного. Лучше, много
лучше быть выброшенным в волны Бенгальского  моря,  на  потребу
проплывающей мимо акуле, чем лежать, грешнику из грешников, под
мраморной   плитой   с   неизбежным   "insignis   pietate(*1)"   и
неотвратимым "ornatissimus(*2)".

---------------------------------------------------------------------------

     1) замечательный благочестием (лат.)
     2) украшение украшений (лат.)
---------------------------------------------------------------------------

     Часть пятая. Сумерки богов

     Когда наступило время и мне расстаться с  Римом,  я  отвел
несколько  дней на то, чтобы отдать последнюю дань приличиям --
как их понимают в этом городе. Я послал записку Элизабет  Грие,
назначая   на  канун  моего  отъезда  последний  долгий  ночной
разговор. "Есть несколько вопросов, -- написал  я,  --  которые
мне  хочется  Вам задать, и на которые никто больше ответить не
сможет". Затем я пошел на виллу Вей-Хо и около  часа  провел  с
сестрой  Кардинала.  Цесарки  были теперь не так голосисты, как
прежде, а кролики все еще  бродили  по  саду,  высматривая,  не
мелькнет  ли где фиолетовая сутана. Я съездил в Тиволи и сквозь
железные ворота в последний раз осмотрел виллу Горация. Она уже
выглядела  так,  будто  несколько  лет  никто  в  ней  не  жил.
Мадемуазель   де  Морфонтен  возвратилась  в  свои  французские
владения и жила совершенной затворницей. Говорили, что  она  не
распечатывает писем, но я все же послал ей несколько прощальных
слов. Я даже провел полдня в душных комнатах дворца Аквиланера,
где  донна  Леда  под  большим  секретом поведала мне последние
новости  касательно  скорого  замужества  дочери.  По-видимому,
молодому   человеку  не  удалось  предъявить  никаких  кузин  и
кузенов, принадлежащих даже к самым легковесным из  европейских
дворов,  он  был  просто-напросто  итальянцем,  но  зато владел
дворцом, устроенным на современный манер. Наконец-то и  в  доме
Аквиланера появится ванная комната. Как летит время!
     Самой  значительной  данью  из  упомянутых  была поездка к
могиле Маркантонио. Я отыскал  ее  вблизи  сельского  кладбища,
лежащего  невдалеке  от  виллы  Колонна-Стьявелли. В освященной
земле мальчику было отказано, но мать, полная любви и смятения,
придумала соорудить из  камней  и  вересковых  деревьев  ложную
стену,  хотя бы по видимости включавшую его могилу в число тех,
чьих владельцев Церковь полагает безопасным  рекомендовать  для
участия   в  Судном  Дне.  Здесь  я  присел  и  приготовился  к
размышлениям о нем. Возможно, я был единственным  человеком  на
свете,  понимавшим, что привело его сюда. Последняя дань дружбы
и состояла в том, чтобы поразмышлять о юноше. Но пели  какие-то
птицы,  на  ближнем поле крестьянин с женой ковырялись в земле,
пекло  солнце.  Сколько  я  ни  старался,  мне   не   удавалось
сосредоточиться  на  моем  друге;  я  без  труда припоминал его
облик,  размышлял  о  его  растраченной  жизни,   но   подлинно
элегические   воспоминания  ускользали  от  меня,  Маркантонио.
Пристыженный, я возвратился в Рим. Впрочем, я провел за городом
восхитительный день; погода тем июнем стояла незабываемая.
     Было и еще одно знакомство, которого я не мог обновить:  я
не  мог  пойти  повидаться  с  Аликс д'Эсполи. При каждой нашей
случайной встрече ее опущенные долу  глаза  говорили  мне,  что
продолжительных бесед у нас с ней никогда больше не будет.
     Грустным оказалось и прощание с моим жилищем. Мы с Оттимой
провели  несколько  часов,  укладываясь,  склонив  над  ящиками
головы, полные мыслей о близкой  разлуке.  Она  возвращалась  в
ресторанчик  на  углу.  Задолго до того, как я купил билет, она
начала молиться за тех, кто подвергает себя опасностям моря,  и
отмечать  ветреные  дни.  После  изнурительной борьбы с собой я
решил оставить ей овчарку.  Преданность  Курта  делилась  между
нами  поровну;  в  Европе  или  в Америке -- он все равно будет
тосковать по отсутствующему другу. Оттиме  и  Курту  предстояло
стариться  вместе,  заполняя  общую жизнь знаками трогательного
взаимного внимания. Готов поклясться, что еще до того, как я на
последнюю ночь  перебрался  в  отель,  Курт  знал,  что  я  его
покидаю.  В  том,  как он отнесся к неизбежному, присутствовало
благородство, которого мне недоставало. Он  положил  одну  лапу
мне  на колено и в глубоком смущении посмотрел сначала направо,
потом налево. Вслед за  этим  он  лег,  поместив  между  лапами
морду, и дважды гавкнул.
     Придя  в  полночь  к  Элизабет  Грие, я нашел ее сидящей в
библиотеке, которую каталогизировал Блэр. Маленькая, аккуратная
головка мисс Грие устало никла, и  после  довольно  бессвязного
разговора  я встал, намереваясь откланяться. Она напомнила мне,
что я собирался задать ей какие-то вопросы.
     -- Мои  вопросы,  пожалуй,  труднее  сформулировать,   чем
ответить на них.
     -- Все же попробуйте.
     -- Мисс  Грие,  известно  ли  вам, что вас вместе с вашими
друзьями прозвали "Каббалой"?
     -- Да, конечно.
     -- Мне больше никогда не увидеть подобной компании. И  все
же  у вас, как мне кажется, есть некая тайна, в которую я так и
не смог проникнуть. Можете вы сказать мне хоть что-то, из  чего
я  пойму, что вы собой представляете, как находите друг друга и
что делает вас отличными от остальных?
     Мисс Грие потребовалось несколько  минут,  чтобы  обдумать
ответ.  Она  сидела,  со  странной улыбкой поглаживая кончиками
пальцев кожу под волосами на левом виске.
     -- Да, -- произнесла она, -- сказать я могу, но мой  ответ
вас только рассердит. Кроме того, это очень длинная история.
     -- Она  не  длинная,  мисс  Грие,  вам  хочется сделать ее
длинной, потому что вы не любите, когда гости уходят от вас  до
рассвета.  Впрочем,  я готов слушать часами, если вы пообещаете
пролить хоть какой-то свет на Каббалу и обеды на вилле Горация.
     -- Ну хорошо, Сэмюэль, но первым делом вам следует  знать,
что  с  принятием  христианства древние боги не умерли. Чему вы
улыбаетесь?
     -- Вы великолепны.  Вы  решили  затянуть  объяснения  так,
чтобы  они  продлились целую вечность. Я спрашиваю о Кардинале,
вы  начинаете  с  Юпитера.  Так  что  же  случилось  с   богами
древности?
     -- Естественно,  начав  лишаться  приверженцев,  они стали
терять  и  некоторые   атрибуты   своей   божественности.   Они
обнаружили  даже,  что  могут  умереть по собственному желанию.
Однако, стоит любому  из  них  умереть,  как  его  божественная
сущность  немедленно передается кому-то еще; в ту минуту, когда
умирает Сатурн, какой-то человек в каком-то  из  уголков  Земли
ощущает,  как  в  него  внезапно  вселяется  новая личность, не
позволяя ему даже пошевелиться,  словно  смирительная  рубашка,
понимаете?
     -- Ну будет, будет, мисс Грие!
     -- Я предупреждала, что вы рассердитесь.
     -- Но не хотите же вы уверить меня, что все это правда?
     -- Я  не собираюсь говорить вам, правда это, аллегория или
просто нелепый вздор. -- Я собираюсь прочитать вам  попавший  в
мои  руки  удивительный  документ. Он написан одним голландцем,
который в 1912 году стал богом -- Меркурием. Послушаете?
     -- Он имел какое-то отношение к Каббале?
     -- Да. И к вам тоже. Потому что я иногда думаю, что  новый
Меркурий  --  это  вы.  Налейте себе кларета и слушайте, только
молча:
     "Я родился в 1885 году в  Голландии,  в  доме  приходского
священника  и сызмала был горем семьи и ужасом нашей деревни --
маленький врун и вор,  упивавшийся  своим  здоровьем  и  бойким
умом.  Настоящая  же  моя  жизнь  началась в двадцать семь лет,
когда я однажды утром испытал первый из  приступов  мучительной
боли,   возникавшей   в   самом  центре  головы.  То  было  мое
посвящение. Какая-то немилостивая рука выгребла из  чаши  моего
черепа  помещавшиеся  в  ней  серенькие  мозги  и  наполнила ее
божественным  газом  инстинктивного  знания.  В  этом  процессе
участвовало  и  тело: каждой микроскопической клетке предстояло
пройти  через  преображение;  я   больше   не   мог   заболеть,
состариться  или  умереть  -- разве что по собственному выбору.
Поскольку я стал историком богов, мне предстояло  с  этого  дня
записывать  все,  что с ними случается, ибо Аполлон, вследствие
некоего чудовищного проявления законов духа, уже с семнадцатого
столетия  не  мог  полностью  вочеловечиться:  одна  рука   его
оставалась увечной.
     Именно  тогда  я  открыл  первое  из замечательных качеств
нашей природы, состоящее в том,  что  пожелать  какую-то  вещь,
значит  завладеть ею. Не то, чтобы она вдруг падала прямо вам в
руки или окруженная розовым туманом опускалась откуда-то сверху
на ваш ковер, нет. Но обстоятельства принимались  виться  вкруг
вас в почтительном танце и нужная вещь возникала на вашем пути,
приведенная    сюда    изощреннейшей    имитацией    проявления
естественных законов и теории вероятности. Ученые  скажут,  что
им  не  случалось  наблюдать,  как  молитва или воздаяние свыше
разрывает цепочку причин и следствий. Неужели они полагают, эти
глупцы, будто их наблюдательность превосходит изобретательность
богов? Жалкие законы причины и следствия так часто отодвигаются
в сторону, что мы вправе  назвать  их  всего  лишь  простейшими
приближениями.  Я  не  только  бог,  я еще и планета и говорю о
вещах, которые знаю. Итак, я украл  из-под  подушки  матери  ее
сбережения и устремился в Париж.
     Однако  последний раз нам поклонялись под нашими истинными
именами в Риме, и именно этот город  манит  нас  с  неудержимой
силой.   Во   время  путешествия  я  постепенно  открыл  другие
особенности моего  нового  существа.  Я  просыпался  по  утрам,
обнаруживая  крохи  сведений,  вложенные  за  ночь в мой разум,
например, завидное сознание того, что я способен "грешить",  не
испытывая  раскаяния.  Одной июньской ночью 1912 года я вошел в
город через Порта дель Пополо. Я  пробежал  по  всей  Корсо  из
начала  в  конец,  перепрыгнул  через окружающую Форум ограду и
бросился к руинам моего  храма.  Всю  ту  дождливую  ночь  я  в
радости  и муке разрывал на себе одежды, между тем как снизу ко
мне поднималась по  холму  нескончаемая  призрачная  процессия,
распевая  в  мою  честь  гимны и окутывая меня огромным облаком
благовоний. С приходом зари те, кто поклонялся мне, исчезли,  и
крылья  перестали  трепетать  у меня на подошвах. Я выбрался из
залитых водою развалин и побрел по туманным  улицам  в  поисках
кофе.
     Подобно  иным богам, я никогда не предавался размышлениям;
все мои действия возникали  сами  собой.  Остановившись,  чтобы
подумать, я тут же совершал ошибку. В течение следующего года я
выиграл  на  бегах  в  Париоли  целое  состояние.  Я ударился в
спекуляции   африканской   пшеницей,   занялся    производством
синематографических   картин.   Я   увлекся   журналистикой,  и
посеянные мной превратные толкования  задержали  восстановление
послевоенной  Европы на много десятков лет. Мне нравился разлад
и между людьми, и между богами. Я  постоянно  был  счастлив.  Я
вообще счастливейший из богов.
     В  Рим  меня  призвали  с  тем,  чтобы  я стал посланцем и
секретарем  богов,  но  прошло  больше  года,  прежде   чем   я
познакомился  хотя бы с одним из них. Церковь Санта-Мария сопра
Минерва построена поверх древнего храма этой  богини,  здесь  я
однажды и встретил ее. Мне так не терпелось отыскать остальных,
что  я, вопреки законам своей природы, повел настоящую охоту на
них. Я часами слонялся вокруг вокзала, надеясь повстречаться  с
кем-либо  из  только что прибывших богов. Однажды ночью, ожидая
парижского экспресса, я прохаживался по платформе.  Я  трепетал
от   предчувствий.   На   мне   был   цилиндр  и  все,  что  он
подразумевает, коралловая камелия украшала  меня  и  аккуратные
светлые  усики.  Вея  синеватым  плюмажем  и  испуская чудесные
крики, поезд влетел под  своды  вокзала.  Из  всех  купе  стали
сходить  в море fachini(*1) и встречающих родственников пассажиры.
Я   поклонился   скандинавскому   дипломату   и    вагнеровской
примадонне. Оба, поколебавшись, вернули поклон; по выражению их
глаз  я  понял,  что  они  существа  хоть  и  блестящие,  но не
сверхъестественные. Среди  студентов  Оксфорда,  приехавших  на
каникулы,  не  было  начинающего  Бахуса; как и среди прибывших
паломницами  бельгийских  монахинь  не  обнаружилось  Весты.  С
полчаса я всматривался в лица, затем перрон опустел и появилась
вереница  женщин с ведрами. Остановившись у паровоза, я спросил
служителя, будет ли дополнительный поезд, и обернувшись, увидел
странную физиономию, уставившуюся меня из  окошечка  локомотива
-- уродливую,  покрытую  угольной  пылью,  лоснящуюся от пота и
блаженства, ухмыляющуюся от уха до уха физиономию Вулкана."

---------------------------------------------------------------------------

     1) грузчики, носильщики (ит.)
---------------------------------------------------------------------------

     Тут мисс Грие подняла голову.
     -- Дальше идут пятьдесят  страниц,  рассказывающих  о  его
встречах  с  другими.  У  вас  есть  что сказать? Вам ничего не
показалось знакомым?
     -- Но, мисс Грие, у меня не болит голова! И я  не  получаю
того, что хочу!
     -- Нет?
     -- Как  это все понимать? Вы меня только сильнее запутали.
Объясните же хоть что-нибудь.
     -- Дальше он говорит, что боги боятся насмешек  над  собой
-- из-за  того,  что  они  многое потеряли. Способность летать,
например,  незримость,  всеведение,  свободу  от  забот.   Люди
забывают,   что   боги  все  же  сохранили  кое-какие  завидные
качества: удивительный душевный подъем,  власть  над  материей,
способность  жить  или  умереть  по собственному выбору, причем
жить за гранью добра и зла. И так далее.
     -- Что с ним стало потом?
     -- В конце концов, он решил умереть, как решают  все  они.
Все  боги  и  герои  по  природе  своей  -- враги христианства,
принесшего свои упования и свое раскаяние,  веры,  перед  лицом
которой каждый человек -- неудачник. Только сломленный внидет в
Царство  Небесное.  Под конец, изнуренные служением самим себе,
они сдаются. И уходят. Отрекаясь от себя.
     Безутешность, прозвучавшая в ее голосе,  поразила  меня  и
удержала  от настойчивых требований разъяснить все сказанное на
примере Каббалы. Мы перешли в смежную  комнату,  где  музыканты
мисс   Грие  ожидали  возможности  предложить  нашему  вниманию
кое-какие английские мадригалы. Эти разъяснения и  до  сих  пор
приходят  мне  в  голову, особенно когда я чем-то подавлен. Они
сдаются. И уходят.

     Ночь, когда мой пароход вышел из Неаполитанского залива, я
провел без сна, до самого утра пролежав в шезлонге  на  палубе.
Почему  я  покидал  Европу  без  особенных сожалений? Как мог я
лежать на палубе, повторяя  строки  из  "Энеиды"  и  томясь  по
камням Манхаттана? Мы шли по морю Вергилия, самые звезды в небе
принадлежали  ему: Арктур и пышные Гиады, обе Медведицы и Орион
в  золотых  доспехах.  Созвездия  проходили   передо   мной   в
безоблачном  небе,  а  по  воде,  мурлыкавшей что-то под легким
ветром, скользили изломанные их отражения.
     Меркурий не только посланник богов, он также  и  проводник
мертвых.  Если  мне  досталась  хоть  малая часть его власти, я
должен уметь выкликать духов. Быть может, Вергилий объяснит мне
мое настроение, -- и подняв обе ладони, я негромко (так,  чтобы
слова  не  достигли  открытых  иллюминаторов  у меня за спиной)
произнес:
     -- Князь  поэтов,  Вергилий,  один  из  твоих   гостей   и
последний из варваров призывает тебя.
     На  миг  мне  почудилось,  будто я вижу мерцающие одежды и
звездный свет, отраженный глянцевой стороной лаврового листа. Я
поспешил развить успех:
     -- O  anima  cortese  mantovana(*1),  величайший  из  римлян,
расстанься  с  вечным  лимбом,  в который, быть может, ошибочно
тебя поместил Флорентиец, и удели мне крупицу времени.

---------------------------------------------------------------------------

     1)  "О  мантуанца  чистая  душа"  --  слова, с которыми по
рассказу Вергилия обратилась к нему Беатриче, прося  придти  на
помощь  заблудившемуся  в  горах  Данте  (Данте.  "Ад",  II.58,
перевод М.Лозинского)
---------------------------------------------------------------------------

     Теперь и  вправду  прямо  над  палубными  перилами  возник
стоящий  в  воздухе  призрак.  Мерцали  звезды, мерцала вода, и
гневно мерцала огромная тень, окруженная облаком искр.  Но  мне
требовалась  большая  ясность  обличия. Был один титул, который
мог польстить ему пуще звания римского поэта.
     -- О, величайшая душа древнего мира и пророк мира  нового,
в  счастливом  озарении предсказавший приход Того, Кто допустит
тебя  в  Свои  горние  выси,  ты,  первый  христианин   Европы,
побеседуй со мной!
     Вот  тогда  возвышенный  дух,  ставший  отчетливо зримым в
пульсациях золотого и серебристого света, заговорил:
     -- Будь краток, докучливый варвар. Когда б не последнее из
приветствий, коим ты тронул единственную мою гордость, я  б  не
помедлил здесь. Не отрывай меня от высоких забав, коими тешатся
равные мне. Там Эразм спорит с Платоном, и Августин спустился с
холма  и  сидит среди нас, хоть воздух и сер. Будь краток, молю
тебя, и следи за своей латынью.
     К этой минуте я сообразил, что не  могу  предложить  моему
гостю  какого-то определенного вопроса. Чтобы протянуть время и
не дать прерваться столь редкостному интервью, я решил  вовлечь
его в разговор:
     -- Значит,  я  оказался  прав,  о  Учитель, и Данте не был
осведомлен обо всех замыслах Божиих?
     Негодование    шафранным    пятном    полыхнуло    изнутри
благородной, серебряной с золотом фигуры.
     -- Где,  где  эта  уксусная  душонка,  возжелавшая  карать
умерших со строгостью большей, нежели Божия? Поведай ему, что и
я, каким бы я ни был  язычником,  я  также  узрю  благодать.  И
ничего,  что  сначала  мне  придется  отбыть наказание сроком в
десять тысяч лет.  Ты  видишь,  я  в  этот  миг  согрешил,  ибо
прогневался; но где же он, повинный в грехе гордыни?
     С  некоторым  потрясением осознав, что ни гениальность, ни
смерть не избавляют нас от соблазна  сказать  о  ближнем  худое
слово, я спросил:
     -- Учитель,   встречался   ли   ты  с  поэтами,  писавшими
по-английски, приходили ль они в ваши рощи?
     -- Будем кратки, мой друг. Приходил  один,  бывший  прежде
слепым,  приходил  и  оказал мне немалые почести. Он говорил на
благородной латыни. Те, что стояли с ним рядом,  уверяли  меня,
что в строках его нередко отражались мои.
     -- Мильтон и вправду был твоим сыном.
     -- Но  до  него явился другой, превосходящий его величием,
автор пиес для театра. Этот был  горд  и  встревожен,  и  ходил
среди  нас  незрячим.  Он  не  обратился ко мне с приветствием.
Тщеславия более нет между нами, но все же приятно, когда  поэты
здороваются друг с другом.
     -- Он  мало знал по-латы