Луиза, подайте нам что-нибудь вкусное. Холодное мясо, сыр,
торт - все, что есть в доме. Чай я приготовлю сама.
   _Раненый_ (с внезапной подозрительностью).  Богатые  произносят  пышные
речи, похлопывают нас по плечу, угощают на вокзалах жидким кофе и дешевыми
сигаретами. Издеваются они над нами, что  ли?  (Настойчиво.)  Ведь  вы  не
такая, правда?
   _Анна-Мари_. А если бы я была такой?

   Раненый с ужасом смотрит на нее, собирается встать.

   _Анна-Мари_. (Смеется над его наивным испугом.) Успокойтесь. Просто  вы
мне нравитесь.
   _Раненый_. Извините. Но богачи обычно соловьем разливаются: ты, мол,  и
герой, и кровь свою проливал, и всякое такое. А когда протягиваешь руку за
помощью, никого дома нет. Все это так бессмысленно. Ты -  калека,  женщины
даже не хотят смотреть на тебя, сам себе становишься в  тягость.  За  что?
Кто теперь верит в отечество? Вы верите в отечество?
   _Анна-Мари_. Может быть, в этом все-таки есть какой-то смысл.  Я  помню
одно стихотворение. Называется "Мы ждем".
   _Раненый_. А, знаю. Это Томаса Вендта. Да.  Хорошее  стихотворение.  Но
иной раз, когда вспомнишь, что  ты  калека,  -  никакое  стихотворение  не
помогает.
   _Анна-Мари_. Ну вот. Чайник закипел. Посмотрим, что нам принесла Луиза.
Гм. Неплохо. (Ест. Протягивает ему.) Закусывайте.
   _Раненый_.  Здесь  так  уютно,  так  хорошо.  Красивые   вещи   вокруг.
(Показывая на маленькую статуэтку.) Как этот дикарь язык высунул!
   _Анна-Мари_. Это редкая вещь. Привезена с Явы.
   _Раненый_. Странно. Чего только не бывает на  свете.  Вот  сидишь  -  и
около тебя красивая девушка, и она кормит тебя  всякими  вкусными  вещами.
Странно.
   _Анна-Мари_. Сколько вам лет?
   _Раненый_. Девятнадцать минуло. Какие у вас белые,  руки.  Я  хотел  бы
дотронуться до них.
   _Анна-Мари_. Почему вы этого не делаете?
   _Раненый_. Вы хотели мне что-то сказать.
   _Анна-Мари_. Да. Хотела. (Гладит его по волосам.) Но вы дрожите весь.
   _Раненый_. Я дрожу?

   Анна-Мари встает. Ходит взад и вперед.

   _Раненый_. (Следит за  ней  взглядом.)  Я  никогда  не  знал  настоящей
девушки. Только таких - с улицы. В этом городе  живет  одна  девушка,  она
когда-то любила меня. Но такой, каким я стал, я все не могу решиться пойти
к ней. Вот уже шесть дней... (Умолкает, не спуская глаз с Анны-Мари.)
   _Анна-Мари_. Почему вы замолчали? Как вас зовут?
   _Раненый_. Пауль.
   _Анна-Мари_ (стоит перед зеркалом,  старается  поймать  в  зеркале  его
взгляд, медленно.) Когда ты меня наконец поцелуешь, Пауль?

   Раненый целует ее шею, плечи, грудь.

   _Господин Шульц_ (входит с тайным советником). Простите. Мы помешали.
   _Тайный советник_. Тысячу извинений.  Следуя  настойчивому  приглашению
господина Шульца...
   _Раненый_. Кто этот господин? Что угодно этому господину? Какие права у
этого господина? Неужели вы тоже из... из таких?
   _Анна-Мари_ (Шульцу). Как вы смели без предупреждения?
   _Господин Шульц_. Прошу  без  кинодрам,  мой  ангел.  Перед  господином
советником нам ведь стесняться нечего. Ну,  словом,  прежде  всего  сядем.
(Сидится.) Ситуация, по-моему, достаточно  ясна.  Я  позвонил,  не  застал
тебя: пора пить чай, мы сами себя пригласили. Твой гость нисколько нам  не
помешает.  Правильно?  Можно  ли  что-нибудь   возразить   против   такого
великодушного толкования вещей? (Раненому.) Кстати, ваше лицо мне знакомо.
Ага! Наш гордый испанец из "Скачущего кенгуру".  Феноменальная  память  на
лица, верно? А теперь давайте чай пить. Так-то.
   _Раненый_. Я ничего не понимаю. Это страшнее, чем на фронте.  Я  ничего
не понимаю.
   _Господин Шульц_. Незачем все понимать, почтеннейший. Знание  -  смерть
или что-то в этом роде, как говорит наш великий национальный поэт. Сначала
чай, затем философия, говорю я, Густав-Лебрехт Шульц, крупный промышленник
из Мюльгейма-на-Руре. Великолепна эта яванская статуэтка.  Не  правда  ли,
дорогой  советник?  Привез   ее   как-то   из   небольшого   кругосветного
путешествия.
   _Анна-Мари_. Хватит. Не желаю больше. Ты тогда толкнул  меня  в  грязь.
Теперь я на верной дороге. То, что я сегодня сделала и хотела сделать, это
хорошо. Назад возвращаться не хочу. Уходи.
   _Господин  Шульц_.  Гром  среди  ясного  неба.  Сорокадвухсантиметровый
снаряд.   Господин   советник,   подтвердите:   я   вел   себя   абсолютно
по-джентльменски. Светский человек извиняет капризы. Смотрит сквозь пальцы
на игру нервов. Но теперь точка. Я не желаю  превращать  мою  тускуланскую
виллу в бедлам. Точка.
   _Анна-Мари_ (горячо). Это не каприз. Это не игра нервов. Я  тебя  знаю.
Ты готов всякое доброе побуждение обратить в  гнусность,  совесть  назвать
игрой нервов. До чего же ты мне противен! Я привела  к  себе  этого  юношу
потому, что мне жаль его, потому что я хотела сделать  ему  добро,  потому
что каждая минута радости, которую я ему дам,  -  это  что-то  хорошее,  а
каждая минута пребывания с тобой... срам.  Потому  что  я  хочу  вырваться
отсюда. Потому что я хочу назад - к Томасу Вендту.
   _Господин Шульц_ (посвистывая сквозь зубы). "О чем  поешь,  соловушка".
Не любовная историйка, значит, а общественный подвиг,  этика,  гуманность,
Томас Вендт. (Короткая пауза, затем отрывисто, энергично.)  Спасибо.  Этим
меня не соблазнишь. Теперь такие вещи опасны. Бунт - подавлять в корне.
   Стало быть,  фрейлейн,  вам  угодно,  чтобы  я  именно  так  расценивал
ситуацию? (С часами в руках.) Даю две минуты на размышление.  Затем  делаю
выводы. Понятно?
   _Анна-Мари_. Не нуждаюсь в ваших двух минутах. Что сказано, то сказано.
   _Господин Шульц_. Как вам угодно. Контракт с домовладельцем заключен на
мое имя. Квартиру вы освободите.
   _Тайный советник_. Помилуйте, дорогой господин Шульц...
   _Господин Шульц_. В течение трех часов. Платье, тряпье можете забирать,
мебель, драгоценности остаются здесь.
   _Тайный советник_. Милостивая государыня, я безутешен. Если я...
   _Анна-Мари_. Мне ни к чему эти три часа. Я ухожу немедленно.
   _Раненый_ (тяжело ступая, идет к двери). Я...
   _Анна-Мари_. Мы пойдем вместе, Пауль. (Уходит с раненым.)
   _Господин Шульц_. Пауль. Гм. Этика мчится на всех парах.
   _Тайный  советник_.  Чрезвычайно  неприятно.   Как   могли   вы   такое
восхитительное создание просто взять да вышвырнуть?
   _Господин Шульц_. Можете подобрать это создание. Но не советую. У  меня
большой опыт с этими высоконравственными женщинами. Утомительная штука.
   _Тайный советник_. Я уже почти ничему не удивляюсь. Но  эта  девочка  -
как она стояла здесь. Возмущенная добродетель. В высшей степени  волнующая
картина, крайне привлекательно. (Молчание.)
   _Господин Шульц_. Давайте-ка сядем. Ведь мы пришли сюда чай пить. Так и
сделаем. (Звонит.) Луиза, поджарьте свежие гренки.

   Экономка уходит.

   _Господин Шульц_. Впрочем, минутку. (У телефона.) Подстанция?  4-16-57.
Алло!  Фрейлейн  Лиана,  собственной  персоной?  Говорит  ягненочек.   Да,
ягненочек. Слушай, моя киска, спляши танец диких и восхвали  господа  бога
нашего и твоего ягненочка. Что случилось? Не рехнулся ли я? Немножко. Дело
в  том,  что  я  только  что  снял  для  тебя  восхитительную   квартирку.
Аугсбургерштрассе.  Спальня  бидермайер.  Гостиная  Людовик  Шестнадцатый,
кухарка, пылесос, горячая вода, аппетитная экономка,  телефон  у  кровати,
прелестная ванная. Можно немедленно въехать, да. Золотой мальчик,  правда?
Вашу благодарность, мадам, я сам себе возьму. До свиданья. (Кладет трубку.
Задумчиво.) Ну, что ж. Белокурые волосы больше подошли  бы  к  обоям,  чем
темные. Будь мирное время, я взял бы себе  английскую  герл.  Всем  теперь
приходится страдать.  C'est  la  guerre.  Вам  ром  или  сливки,  господин
советник?


        13

   Южная Италия. Пустынный ландшафт. Ширь.
   Вдали - развалины храма. В воздухе веет лихорадкой.
   Площадка перед бараками немецких военнопленных.
   Вечереет. Кругом пленные - слабые, отупевшие, измученные.

   _Учитель гимназии_. Видите там парусное судно? Оно, наверное, плывет  в
Грецию.
   _Лавочник_. Вечно это море, вечно это  солнце  -  глаза  даже  начинают
болеть.
   _Кельнер_. Как убить время? В скат, что ли, пойти срезаться? Или хвосты
ящерицам рубить?
   _Лавочник_.  Малярия  в  воздухе.  Нас  двадцать  три  человека.   Было
пятьдесят семь, когда  нас  сюда  пригнали.  А  настоящее  лето  и  с  ним
настоящая малярия только начинаются.
   _Шестнадцатилетний_. Самое скверное, что бабы нет. Ночью,  когда  никак
не заснешь и москиты так тоненько, как стеклышко, звенят над ухом и  горит
все тело, - это  просто  отвратительно.  Зачем  я  пошел  добровольцем?  В
конторе была ужасная тоска. Снимать копии с писем, выписывать счета -  изо
дня в день, изо дня в день. Но такой одуряющей скучищи, как здесь, даже  в
конторе не было.
   _Учитель гимназии_. Тебя, Вендт, по  твоему  состоянию  с  наступлением
лета наверное отошлют назад.
   _Томас_. Я тоже думаю, что меня скоро освободят.
   _Кельнер_. Они это сделают -  уже  ради  одного  того,  чтобы  досадить
нашему  милому  отечеству.  Его   величество   и   генерал   Людендорф   с
удовольствием предоставили бы тебе дополнительно летний  отдых  в  Италии.
Везет же человеку. (Вздыхает.)  Завтра  опять  ползать  на  коленях  вдоль
канала. Это будет стоить нам немало поту. Я  с  удовольствием  заболел  бы
легким расстройством желудка, только бы не гнуть колени над водопроводом.
   _Лавочник_. Лавка наша разваливается, жена работает  до  изнеможения  и
все-таки не может справиться со всем.
   Дети растут без  отца,  дичают.  Дети!  Девочка  принесла  великолепные
отметки. Мальчику ученье трудней дается. Особенно с тех  пор,  как  у  них
начали проходить греческий.

   Молчание, издалека слышна пастушечья свирель.

   _Учитель гимназии_. По-эллински. Что ни говори, Вендт, а есть  какое-то
утешение в том, что сидишь здесь, на земле Гомера.
   _Кельнер_. Что и говорить, знатная пустыня. Но одной местностью сыт  не
будешь. Если бы не голод, не тиф, не блохи, не грязь, не скверная вода, не
жара и не малярия - здесь еще можно было бы кое-как жить.
   _Учитель гимназии_. Завтра, когда ты пойдешь к развалинам храма, Вендт,
захвати-ка моего Гомера. Ты лучше, чем кто  другой,  почувствуешь  в  этих
стихах море, и солнце, и масличные деревья. Мне не нужно лучшего  утешения
в смертный час, сказал однажды Гумбольдт, чем слышать стихи  Гомера,  даже
из списка кораблей.
   _Томас_. Его, однако, не трудно было утешить.
   _Учитель  гимназии_.  Тот  же  Гумбольдт  говорит:  "Империи   рушатся,
конституции истлевают, а прекрасный стих живет вечно".
   _Томас_. Этот человек был министром. Гете тоже был министром. Но  никто
никогда не слышал, чтобы духовная культура народа в  его  герцогстве  была
выше, чем в других. Народ остался таким же темным,  каким  был  раньше,  и
по-прежнему говорил на своем саксонском диалекте.
   _Кельнер_. Эй, ты, профессор, у этих самых греков тоже было  так  много
блох? Что, если Ахиллес, Лукреция, Акрополь все  время  почесывались,  как
мы? Смешно, а?
   _Учитель гимназии_. Ты не можешь не чувствовать,  Вендт,  дыхание  этой
земли. Нигде красота так глубоко  не  проникала  в  человека,  как  здесь.
Сиракузяне отпустили  на  волю  пленных  афинян,  потому  что  те  пели  в
каменоломнях хоры Эврипида.
   _Кельнер_. Начни я петь, нынешние итальянцы вряд ли отпустили  бы  меня
на все четыре стороны. А? Вряд ли.
   _Томас_. Не могу я утешаться тем, что где-то  в  прошлом  было  величие
духа, была красота. Сегодня - вот моя задача. Мой день - сегодня.  Сегодня
я и должен действовать.
   _Шестнадцатилетний_. Опять пришли эти  две  девушки.  Хоть  бы  сегодня
разговорить их!

   Две молоденькие девушки - местные жительницы входят;
   босые, на головах глиняные кувшины.

   _Учитель гимназии_. Buona sera, signorine [добрый вечер, синьорины].
   _Первая девушка_ (робко). Buona sera [добрый вечер].

   Вторая девушка смущенно хихикает.
   Учитель гимназии говорит с ними по-итальянски.

   _Шестнадцатилетний_ (глядя жадными глазами). С  каждым  днем  их  бедра
словно становятся пышнее. Сколько лет им может быть?
   _Лавочник_. Самое большее - четырнадцать.
   _Кельнер_. Что они говорят?
   _Учитель гимназии_. Они спрашивают, верно ли, что  у  нас  зимой  волки
бегают по улицам.
   _Кельнер_. Само собой. В прошлую зиму я  сидел  у  Ашингера  в  пивной,
вдруг вбегает волк и дочиста съедает мои сардельки, точно их и не было. Я,
конечно, потребовал, чтобы мне сейчас же вернули мои пфенниги,  которые  я
уплатил за них.
   _Учитель гимназии_. Им жаль, что у них только  два  апельсина.  A  chi,
signorina? [Кому их отдать, синьорина?]
   _Первая девушка_ (указывая на шестнадцатилетнего).  A  chistu.  E  cosi
giovane [вот этому, он так юн].
   _Вторая девушка_ (указывая на Томаса). E a chiddu.  E  cosi  triste.  A
rivederci, signori [И этому: он так печален. До свиданья, синьоры].

   Уходят.

   _Шестнадцатилетний_ (жалобно). Опять ушли. Девочки!  Девочки!  Как  они
покачиваются. У высокой сквозь порванное платье видны волосы под мышкой.
   _Кельнер_. Почему мне не досталось апельсина? Почему именно этим двум?
   _Учитель гимназии_. Они сказали:  "Ему,  он  так  юн.  И  ему,  он  так
печален".
   _Лавочник_. Печален. А мне что  сказать?  У  меня  больше  причин  быть
печальным. Жена у него, что ли? Дети? Лавка, которая хиреет?  (С  растущим
волнением.) Я этого больше не выдержу. Вечно это дурацкое солнце. Воздуха,
свежего воздуха! Набрать полный рот свежего  воздуха.  Здесь  задыхаешься.
Здесь слепнешь и дуреешь. Мозг  закипает  от  этого  зараженного  воздуха.
Убейте меня. Если в вас сохранилась крошечка сострадания, убейте меня.

   Общая подавленность.

   _Учитель гимназии_. Ну, ну. Нехорошо так. Нельзя распускаться.
   _Кельнер_. Немножко поворчать, как  тетушка  Шмидт  при  виде  разбитой
кофейной чашки, это еще можно - это облегчает душу. Но к чему сразу  лезть
на стену? Так не годится.
   _Лавочник_. А ваши голоса! А ваши дурацкие лица? Всегда одни  и  те  же
обалделые рожи! И все те же разговоры, все тот же вздор. (Кричит.) Не могу
я больше. Сейчас вот вцеплюсь вам в рожи, буду дубасить по вашим  постылым
физиономиям, пока вы не издохнете!
   _Кельнер_. Не горячись так, эй, ты.  Еще  неизвестно,  у  кого  из  нас
физиономия глупее.
   _Лавочник_. Молчи, говорю. Молчи! Или я... (Бросается на него.)
   _Остальные_ (разнимают их). Успокойся, черт!  Да  перестань  ты  орать!
Ведь тебе никто ничего не сделал.
   _Шестнадцатилетний_. Тише. Начальник идет.
   _Начальник карабинеров_ (входит,  статный,  толстое  добродушное  лицо,
лихие нафабренные усы). Signer Wendt,  la  vostra  petizione  e  approvata
[господин  Вендт,  ваше  прошение  удовлетворено].  (Добродушно   смеется,
говорит ломаным языком.) Вы свободны. Gratulazioni.  Buona  sera,  signori
[Поздравляю вас. Добрый вечер, синьоры].
   _Учитель гимназии_. Поздравляю. Поздравляю от всего сердца.
   _Шестнадцатилетний_. Тебе везет.
   _Кельнер_. Почтительнейше поздравляю, господин Вендт.
   _Томас_. Почему ты вдруг называешь меня - господин Вендт.
   _Кельнер_. Теперь все кончилось. И вы  опять  господин  Вендт,  а  я  -
кельнер Густав Пеннемаш из Лихтерфельде.
   _Лавочник_. Он свободен. А я...

   Снова, на этот раз очень слабо, доносятся издалека
   грустные звуки пастушьей свирели.

   _Кельнер_. Там жизнь - город, кафе, кино.
   _Шестнадцатилетний_. И девушки, и женщины.
   _Учитель гимназии_. И книги, театр, музыка. (Тихо.) И свобода.
   _Томас_ (переводит взгляд с одного на другого). Не знаю, братья, хорошо
ли мне будет там. Не знаю, братья, какая это будет свобода...


        14

   Комната в густонаселенном доме, унылая, бедно обставленная.
   _Анна-Мари_. _Раненый_.

   _Раненый_. Ты утомлена,  Анна-Мари,  измучена.  Оживление,  которым  ты
светилась, погасло в тебе. Этой ночью ты думала, что я сплю, и плакала.
   _Анна-Мари_. Я люблю тебя, Пауль.
   _Раненый_. Я знаю, чего тебе не хватает. Тебя гнетет безобразная, голая
комната, улица, наводящая тоску, полная озлобленных,  усталых,  измученных
людей. Горничной нет, платья потрепанные, измятые, все вечера сидишь ты  в
этих жалких четырех стенах. Ты этого не вынесешь, я знаю.
   _Анна-Мари_. Я люблю тебя, Пауль.
   _Раненый_. Верю. Но представить себе не могу: ты - и без денег.  Деньги
неотделимы от тебя, они часть тебя самой. Ты без денег - это как танец без
музыки. Ты, наверное, чувствуешь себя, как парализованная,  точно  калека,
вроде меня.
   _Анна-Мари_. Не надо так говорить. Это неправда. Я не хочу,  чтобы  это
было так.
   _Раненый_. Ты защищаешься, но знаешь, что я прав. Ты, Анна-Мари, не та,
что раньше. Твое лицо застыло, глаза утратили блеск. Ты  очень  страдаешь.
Мы оба страдаем, Анна-Мари.
   _Анна-Мари_. И ты тоже?
   _Раненый_. Да, и я переменился. Раньше мне было довольно того,  что  ты
здесь. Теперь  я  постоянно  чувствую  все,  чего  здесь  нет.  Я  повсюду
натыкаюсь на преграды. Где бы я ни был, я вижу твои лишения, твою нужду. Я
сам стал как ты. Мне дурно от  запаха  бедности,  от  убогой  комнаты,  от
некрасивых вещей, от плохих кушаний.
   _Анна-Мари_. Что ж нам делать?
   _Раненый_. Скажи честно: у тебя  не  бывает  минут,  когда  тебя  тянет
назад, в твою квартиру на Аугсбургерштрассе?
   _Анна-Мари_. Не надо так, Пауль.
   _Раненый_. Не хочешь отвечать. Ты, может  быть,  запрещаешь  себе  даже
думать об этом. Но твои руки выдают тебя: они брезгливо  отдергиваются  от
уродливых вещей. Как отвратительна, как ужасна жизнь, Анна-Мари! Ни одного
лица, не обезображенного себялюбием. Никакой веры. Никого, кому  бы  можно
было верить. Обманщики и обманутые, обдиралы  и  обдираемые.  Лучше  всего
присоединиться к тем, кто с холодным бесстыдством делает  из  всего  этого
выводы. (Берет шляпу.)
   _Анна-Мари_. Куда ты?
   _Раненый_. Раздобыть денег. Я не вернусь, пока не смогу  сказать  тебе:
вот деньги, ты можешь быть такой, какой ты была. (Уходит.)
   _Анна-Мари_ (одна). Как он прав! До чего я слаба, до чего я устала...

   _Томас_ входит.

   _Томас_. Мне говорили, что ты вернулся. Но я не решалась пойти к  тебе.
И вот ты пришел ко мне, Томас.
   _Томас_. Я услышал, что ты опять живешь в бедности. И я пришел к тебе.
   _Анна-Мари_. Только поэтому?
   _Томас_. Да. Я хотел спросить тебя, Анна-Мари...
   _Анна-Мари_. Спрашивай.
   _Томас_. Вышло так, что теперь  моя  жизнь  еще  тяжелее,  чем  раньше.
Хочешь помочь мне?
   _Анна-Мари_. У тебя появились седые волосы, Томас. У тебя седеют виски.
   _Томас_. Тебе пришлось бы  от  многого  отказаться,  Анна-Мари.  Хочешь
помочь мне нести мое бремя?
   _Анна-Мари_. Не знаю.
   _Томас_. Я немного могу прибавить к тому, что уже не раз говорил  тебе.
Мне было бы легче от сознания, что ты со мной. Ты совсем  другого  склада,
чем я. И потому мне так нужно, чтобы ты была со мной.
   _Анна-Мари_. Ты меня мучаешь. Все говорят, что я слаба и глупа,  ни  на
что серьезное не гожусь.
   _Томас_. Скажи мне, способна ты обречь себя на лишения?
   _Анна-Мари_ (терзаясь). Я, право, не знаю. Ведь я не  могу  предвидеть,
какой буду завтра, через неделю, через год.
   _Томас_ (устало). Да. Тогда я, пожалуй, пойду. Прощай, Анна-Мари.
   _Анна-Мари_. Прощай, Томас.

   Томас уходит.


        15

   Задняя комната пивной. Собрание.

   _Юный русский студент_. В Петербурге, в Москве  не  зевали.  Впереди  -
вожди. Масса за ними. И вот час настал. Где Томас Вендт?
   _Кристоф_. Он придет. Непременно. С минуты на  минуту  он  должен  быть
здесь.
   _Еврейка  из  Галиции_.  Все  отсрочки  да  оттяжки.  Вы  так  инертны,
настоящие профессора. Одно слово  -  немцы.  Если  нужно  действовать,  вы
всегда говорите: через три недели.
   _Добродушный_. Не волнуйтесь, соседушка. В один прекрасный  день  бомбы
обязательно полетят, я всегда это  предсказывал.  Но  если  Вендт  говорит
подождать,