нял он со  своими  судьями.  Но
дары его благонамеренного гостя были столь скудны,  что  пробудили  в  нем
желание показать иноземцу свои собственные богатства.
   В нижнюю кладовую повел его Алкиной; быстро отвязал он ремень от кольца
крепкой бронзовой двери, вложил в  замок  искусно  выгнутый  ключ.  Громко
заскрипели на петлях тяжелые створы, - так  при  виде  коровы  дико  мычит
выгоняемый на луг круторогий бык.
   И в раскрытую дверь блеснуло желтое золото, и красная медь,  и  бледное
олово. Заструились тонкие ткани, ковры и одежды, ударил  из  мешков  запах
драгоценных благовоний, а из бочек - аромат старого сладкого вина. Тут  же
стояли прекрасно изваянные статуи, треножники,  сосуды,  двудонные  кубки,
кованные столь великолепно, словно изготовил их сам  бог  Гефест.  А  царь
Алкиной,  полный  скрытой  гордости,  объяснял  Одиссею,  откуда  все  это
великолепие. Вот этот пестроблистающий тканый ковер -  с  восточного  края
земли, а этот огромный, с удивительным затейливым узором кратер -  с  юга;
эти камни, желтые и прозрачные, как мед,  привезены  ему  из  сумрачных  и
туманных дальних стран, а этот стол  на  львиных  лапах  и  эта  бронзовая
богиня прибыли из страны, лежащей далеко за поверженной Троей. И всюду был
волшебный  блеск  и  дурманящий  аромат.  Одиссей  же  бродил  среди  этих
сокровищ, и чувства его мутились, словно во хмелю. Он сказал:
   - Воистину, царь, я объездил весь населенный мир и даже переступал  его
пределы. Я был и в святых местах, и на вершинах гор, где обитают  боги,  а
люди и вещи теряют свою  тень.  Но  ничего  подобного  тому,  что  ты  мне
показываешь сейчас, я не видел.
   И это была правда.
   А потом царь повел гостя в самую дальнюю камору, и там показал  он  ему
нечто невиданное. Оно лежало там - это невиданное - беспорядочной  грудой,
и оно стояло там, выкованное, превращенное в оружие, и в лари, и в  разную
утварь. Новый металл был неказист на вид, иссиня-черен.
   - Медь? - спросил в сомненье Одиссей. - Особый медный сплав?
   С  гордой  улыбкой  покачал  головой  царь  Алкиной,  разумением  Зевсу
подобный, и отвечал тихо, почти благоговейно и восторженно:
   - Нет, благородный мой гость, это не медь и не бронза: это железо.
   - Можно мне потрогать его,  твое  железо?  -  спросил  не  без  робости
благородный Одиссей, и незнакомое слово с  трудом  ворочалось  у  него  на
языке.
   - Ты можешь сделать это без опаски, - отвечал царь,  -  и  можешь  даже
поднять его.
   И Одиссей  поднял  его,  и  взвесил,  и  ощупал,  и  невиданный  металл
показался ему твердым и тяжелым. А царь Алкиной между тем расхваливал  его
свойства, его твердость и упругость, не в пример красной бронзе.
   - Посмотри сам, - предложил  он  гостю,  подавая  ему  копье  с  острым
оконечьем из невиданного металла. И сказал: -  Брось  же  копье  в  одетую
бронзой стену.
   Одиссей так и сделал. И оконечье осталось таким же  острым,  как  было.
Тут он признал,  что  оружье  и  утварь  из  нового  металла  должны  быть
действительно лучше всех прочих. Снова и снова ощупывал он неверной  рукой
и осматривал недоверчивым взглядом этот новый, иссиня-черный  металл  и  в
смущенье учился произносить странное слово: "Железо, железо".
   Алкиной между тем рассказывал о железе. Оно  пришло  из  самых  дальних
восточных стран, и никто не мог доставлять  его,  кроме  феакийцев,  с  их
быстрыми, пятидесятидвухвесельными волшебными  кораблями.  Пока  что  одно
лишь оружье позволяет ковать из него Алкиной, испуганный  судьбой  острова
Крита; ибо это пышное царство, заботясь только о том, чтобы расширять свои
познанья  и  уменья  и  создавать  лишь  прекрасные   вещи,   слишком   уж
пренебрегало оружием.
   - Я думаю иначе, - говорил Алкиной, -  и  делаю  из  железа  оружье.  Я
охотно употребил бы его с большей пользой, изготовляя из него  утварь  для
дома и орудия для пашни. Но  люди  алчны,  и  разумный  народ  прав,  если
остерегается заранее. Боюсь, что придется нам  еще  многим  снести  голову
иссиня-черным железом, прежде чем удастся обратить его людям на пользу.
   Так говорил мудрый и миролюбивый царь Алкиной.
   С малых лет научился Одиссей ценить медь и ало мерцающую бронзу,  столь
дивно полезные в делах войны и мира. А теперь он признал, что  есть  нечто
лучшее - это иссиня-черное, это железо - и был  смущен  и  даже  опечален.
Всегда думал он, что сердце его обращено  к  новому  и  разум  открыт  для
нового; и вот он с тревогой глядел на железо,  и  дух  его  отвращался  от
невиданного металла, и он почти что ненавидел его. И если  уж  ему  самому
жутко при виде нового и  при  мысли  о  том,  какие  последствия  из  него
возникнут, то как трудно будет привыкнуть  к  новому  его  вельможам,  как
трудно будет привыкнуть к нему тупой толпе  богоравных  ахейцев.  Не  одни
иноземцы, но и сами ахейцы будут сотнями и тысячами истреблять друг друга,
прежде чем отступятся от меди и от старой привычки из нее делать оружье  и
утварь, прежде чем примут они новое - употребленье железа.
   Не желая показать царю, как глубоко он взволнован,  спросил  Одиссей  с
вежливым любопытством:
   - Трудно, наверно, выковать из этого  иссиня-черного  металла  то,  что
хочется, - пригодное в деле оружье или добрую утварь.
   -  Нелегко,  -  согласился  Алкиной,  благороднейший   муж   из   мужей
феакийских. - Но царь Федим из Сидона пришлет  мне  мастеров,  искусных  в
ковке неподатливого железа,  чтобы  они  обучили  моих  феакиян.  Мы  ведь
любезны богам, ниспославшим нам в дар светлый ум и понятливость.
   - Неужели, - спросил Одиссей, - властитель  пышного  Сидона  и  вправду
пошлет тебе опытных мастеров?
   - Он обещал мне, - ответил Алкиной, - и дал мне слово.
   - Что значит бесплотное слово? - возразил Одиссей.  -  Разве  не  может
хитроумный  муж  так  составить  речь,  чтобы  мимолетные  слова  ее  были
растяжимы и легки и он мог бы уклониться от своих обещаний?
   Так разумно говорил он  и  вспоминал  при  этом  об  отце  своего  отца
Автолике, от которого унаследовал свое  хитроумие  и  который  славен  был
умением клясться так, что клятвы его не имели силы.
   Но царственный его собеседник, могучий Алкиной, засмеялся и молвил:
   - Изобретателен ты, благородный Одиссей, и ведомы тебе все  хитрости  и
уловки. Но ведь и меня нелегко провести. У меня есть  нечто  большее,  чем
слова. Взгляни!
   И он отворил еще одну дверь. За ней сложены были плашки, и  дощечки,  и
плоские кирпичики,  больше  из  глины,  но  также  из  камня,  и  на  всех
кирпичиках, плашках и дощечках были выцарапаны знаки - черточки,  точки  и
линии, кое-где  и  маленькие  картинки,  -  множество  запутанных  знаков,
повсюду разных и  по-разному  расположенных.  Благороднейший  муж  Алкиной
указал на плашки и сказал лукаво:
   - Видишь, у меня есть письменные обязательства.
   Многоопытный Одиссей, который многих людей,  города  посетил  и  обычаи
видел, взглянул на дощечки и плашки и ничего не понял.
   - Письменные? - спросил он растерянно.
   - Ты видишь, благородный царь Одиссей, - объяснил ему хозяин, - на этих
плашках - клятва повелителя Сидона, в которой он  обязуется  прислать  мне
искусных кузнецов и призывает на свою голову гнев  тамошних  богов  в  том
случае, если нарушит клятву.
   Больше еще испугался  страдалец,  в  бедах  постоянный,  чем  при  виде
железа. Конечно, и раньше слыхал он о таких значках и знал, что они в ходу
у народов далекого востока и юга. Однако он думал, что это обычная волшба,
колдовство как колдовство, которое когда действует, а когда и нет.  Теперь
же, когда Алкиной все растолковал ему, он понял,  что  эти  черты  и  резы
стоят большего. Они были орудием,  которое  могло  закреплять  мимолетные,
бесплотные слова; они делали невидимое видимым,  преходящее  непреходящим,
они делали людей равными богам. Удручающе ясно стало ему, какую перемену в
жизни смертных и  в  их  мыслях  вызовет  употребление  этих  нацарапанных
знаков. И в тот же миг подумал он, что его  богоравные  ахейцы,  не  столь
быстрые разумом, как феакияне, должны будут немало потрудиться, прежде чем
запомнят все знаки для всех слов. Да и у него самого  как  пойдет  дело  в
шестьдесят лет? Не слишком ли он  стар,  чтобы  перенять  это  страшное  и
полезное новшество -  уменье  писать?  И  столько  треволнений  увидел  он
впереди, столько трудов и смут, что голова его закружилась,  словно  после
кораблекрушения в бурю, когда белопенные волны бросали его вверх  и  вниз.
Едва удалось ему, как  того  требовал  добрый  обычай,  не  показать  вида
хозяину и сохранить притворное равнодушие.


   Потом пришла и царевна Навсикая. Он помнил первую встречу  с  нею.  Она
играла в мяч со своими подругами и служанками, а он вышел к  ним  из  чащи
кустов, обнаженный, весь в кровавых ссадинах и царапинах, весь грязный  от
ила и прелых листьев, - и при виде его все  разбежалися  врозь.  Лишь  она
одна не покинула места - прекрасная белорукая  Навсикая,  и  взглянула  на
него дружелюбно.
   Об этом он вспомнил, едва она появилась. Но она уже не походила  больше
на тот образ, что запечатлелся в его душе. На ней было  теперь  покрывало,
головная повязка и венец - она вышла замуж. Ему, раз уж он не  остался,  и
не приходилось ждать ничего другого: он мог предвидеть, что она не откажет
кому-нибудь из  посватавшихся  за  нее  знатных  феакиян.  Но  все  же  он
разгневался, убедившись, что муж ее - тот самый злоумный Евриал, что тогда
оскорбил его дерзкой насмешкой, хоть сам был только странствующим  купцом,
а не героем. Царевне  Навсикае  пристало  бы  выше  чтить  память  о  нем,
Одиссее: она не должна была выбирать именно этого человека, чтобы делить с
ним ложе.
   Они поговорили дружелюбно, но сердце  у  него  по-прежнему  полно  было
неприязни и неуверенности...  "Я  Одиссей,  -  думал  он,  -  сын  Лаэрта,
хитроумнейший среди смертных, молвой до небес вознесенный. Но я не знаю  и
при всей моей мудрости не могу решить, не лучше ли мне было тогда остаться
на этом благодатном острове и не возвращаться к себе на Итаку, где до  сих
пор и живут, и трудятся, и воюют так же, как делали это предки. Если бы  я
остался, до сего дня глядели бы на свет нечестивые женихи, и один из  них,
вероятно, Амфином, лежал  бы  в  постели  разумной  Пенелопы,  а  Телемаха
оттеснили бы в сторону. Я сам, Одиссей, был бы зятем  властителя  Алкиноя,
его преемником и наследником  всех  его  богатств,  и  белорукая  Навсикая
родила бы мне сыновей. А может быть, я поступил  тогда  умнее,  вернувшись
домой. Потому что здесь, на острове,  мне  пришлось  бы  изо  дня  в  день
утверждать себя перед богоравными феакийцами, и я не знаю, удалось бы  мне
это или нет, когда вокруг  столько  нового,  чуждого  и  непонятного,  чем
благословили феакиян боги.  Сердце  мое  робеет  при  виде  многовесельных
кораблей,  иссиня-черного  железа  и  запутанных   знаков,   которые   они
выцарапывают на камнях". Так размышлял  благородный  Одиссей,  и  сомненья
омрачали его душу, подобно быстролетиым облакам появляясь, исчезая и вновь
набегая.
   После отправились все к столу, ибо изобильный пир  задал  в  его  честь
Алкиной. Восемь остроклычистых свиней, двенадцать жирных овец и двух быков
криворогих велел Алкиной зарезать для этого пира. Все - сам  Алкиной,  его
судьи и вельможи - сели на прекрасно-резные,  покрытые  шкурами  кресла  и
подняли руки свои к приготовленной пище.  Одиссей  же  сидел  на  почетном
месте рядом с Алкиноем. Неустанно подносили слуги  ломти  сочного  мяса  и
наполняли кубки; а в  вино  они  подливали  пряного  сока  корня  непенте,
вселяющего радость в сердца людей.
   После ввели певца, гомера царя Алкиноя; этот гомер - звался он  Демодок
-  был  совершенно  слеп.  Все  почтительно  обходились  с  ним.   Высокий
меднокованый стул поставили для него посреди чертога у  стройной  колонны;
на этой колонне повесили его лиру и дали к ней прикоснуться  рукою  певцу,
чтоб ее мог найти он. Гладкий к нему пододвинули стол, принесли корзину  с
едою и кубок с вином, чтобы пил он, когда пожелает.
   Одиссей ясно  помнил,  как  дивно  пел  тогда,  во  время  первого  его
пребыванья на острове, этот  гомер.  Пел  он  о  Трое,  как  пел  потом  и
собственный певец Одиссея, Фемий. Но, без всякого сомнения, пенье Демодока
было намного прекрасней. Он был лучший среди гомеров всех царей, его слово
должно было вытеснить слова других, и  если  ему,  Одиссею,  суждено  было
впредь и вовеки громкой молвой до небес возноситься, то лишь в том случае,
если возвещать о ней будет этот гомер с его бряцающей лирой и набегающими,
словно волны морские, сладостными словами.
   Тут благородный Одиссей подозвал кравчего, разделил лежавшее перед  ним
мясо, свою почетную долю, - полную жира хребтовую часть барана, лакомую  и
благоуханную, - и  повелел  кравчему  отнести  ее  Демодоку,  ибо,  как  и
подобает, всеми на земле обитающими людьми высоко честимы гомеры, а  пенье
Демодока навеки останется в его сердце. И кравчий проворно отнес  от  него
мясо певцу, и певец благодарно принял даяние и хвалу.
   Тут обратился к Одиссею славный Алкиной:
   - Много  слышали  мы,  многоумный  Одиссей,  о  том,  как  ты  силой  и
хитростью, по возвращенье домой, вновь взял в руки  власть  над  островом,
усмирив три сотни дерзких женихов. Но рассказывают об этом по-разному, как
водится теперь у людей. Потому, благородный Одиссей, сам расскажи нам, как
вправду было дело: ты-то должен это знать.
   - Нелегко мне поведать об этом, - отвечал Одиссей, в  бедах  постоянный
скиталец. - Снова  сердце  мое  наполняется  плачем  сильнейшим,  когда  я
вспомню злые часы, выпавшие тогда мне на долю. Если, однако, тебе, могучий
властитель, охота услышать про это, я расскажу обо всем, ибо так  подобает
гостю.  Но  прежде  всего  я  должен  сказать  тебе  вот   что:   женихов,
истребленных мною, было не три сотни.
   Едва окончил он свою речь, как вмешался в  беседу  певец,  божественный
Демодок.
   - Сладко мне будет узнать, -  проговорил  он  старческим,  но  все  еще
благозвучным голосом, - от тебя самого, каково точно было их число. Многих
спрашивал я об этом, но разные  числа  называли  они.  Однако  большинство
вопрошаемых толковало мне, что убитых женихов было не три и  даже  не  две
сотни, а сто восемнадцать.
   И Одиссей, везде прославленный изобретеньем многих  хитростей,  отвечал
ему тотчас:
   - Ты сказал это, любезный гомер. Их было сто восемнадцать.
   И Демодок обрадовался и сказал:
   -  Сто  восемнадцать.  Так  было  и  не  могло  быть   иначе,   и   это
правдоподобно.  Сто  восемнадцать!  Число  это  хорошо  звучит  и  отлично
укладывается в размер стиха.
   Одиссей, ободренный таким началом, рассказал об истреблении женихов  со
многими подробностями, которыми окружила это событие  его  память,  крепко
связав их между собою. Но Демодок слушал со вниманьем и думал,  довольный:
"Великие подвиги, как раз пригодные для того, чтобы я их воспел".
   Окончив,  Одиссей  попросил,  чтобы  теперь,  после  его   безыскусного
рассказа, искусный певец поведал им о Трое. И похвалил Демодока:
   - То, что рассказал ты о Трое, когда я  был  здесь  в  первый  раз,  не
выходит у меня из памяти и по-прежнему звучит в моем сердце. На диво точно
поведал ты об ахеянах, - что совершили они и какие беды претерпели во  дни
многотрудной войны, - так, будто сам ты был участник всему.
   Демодок не заставил долго упрашивать себя. Он  запел  о  гневе  Ахилла,
Пелеева сына, о поединке Гектора с Аяксом, о смерти Патрокла и о подвигах,
совершенных Одиссеем под стенами Трои. И особенно весело и страшно звучала
повесть о деревянном коне, придуманном многоумным Одиссеем  с  тем,  чтобы
троянцы сами ввели коня в свой город. И они,  глупцы,  ослепленные  богом,
так и поступили. Но и герои, вместе с Одиссеем замкнутые в конской утробе,
оказались не меньшими глупцами.  Когда  Елена  в  сопровожденье  троянских
героев озирала коня, то, повинуясь  внезапной  сумасбродной  прихоти,  она
стала окликать коня, изменив голос и подражая ахейским  женам  -  также  и
женам тех ахеян, что скрыты были в конской утробе. А  те  -  сперва  один,
потом другой и третий, - едва услышав голоса любимых, давно разлученных  с
ними подруг ложа, готовы были ответить; так они и выдали бы себя, если  бы
сообразительный Одиссей в  ярости  не  принудил  бы  их  могучей  рукою  к
молчанью.
   Сокрушенно слушал певца Одиссей. Он сам  давно  не  вспоминал  об  этой
неприятности во чреве коня и никогда никому  о  ней  не  рассказывал.  Как
вышло, что слепец и об этом знает доподлинно? Какой бог поведал  ему  все?
Конечно, все происходило не в точности так, как описывал певец, но в общем
это было верно: его товарищи, данайские  вожди,  вели  себя  тогда  весьма
неразумно. Они лежали в конском чреве съежившись, вплотную друг к другу, и
часы казались им нескончаемо долгими. Низменные и нелепые прихоти нападали
на мужей; лишь с трудом, зажимая и в самом деле им  рот  рукою,  смог  он,
Одиссей, помешать им выдать себя голосом или шумом.
   И Одиссей размышлял о людском неразумье, - о том, как  глупо  они  вели
себя тогда и как глупо всегда ведут себя люди. Он думал о том, как  трудно
ему самому свыкнуться  с  мыслью  об  иссиня-черном  железе  и  о  знаках,
выцарапываемых на камнях. И угрюмая тоска наполнила его сердце оттого, что
по воле богов человеку столь трудно избавиться от косности  мысли  и  ясно
смотреть на вещи.
   Но он не выдал своего гнева и спросил Алкиноя:
   - Скажи, многославный властитель, как поступаешь ты  с  песнями  твоего
гомера? Велишь ли ты и их тоже выцарапывать на камнях?
   Рассмеялся благородный Алкиной и ответил:
   - Понадобилась бы целая каменоломня, если бы пришлось выцарапывать  все
стихи, что поет мой гомер. Нет, любезный чужестранец, не для этого  служат
мне камни и редкостное искусство, а для важных и серьезных дел.
   Смеялся Алкиной, смеялись остальные феакияне, и гомер смеялся вместе  с
ними, и обширный чертог оглашался смехом.
   А потом седой судья Эхеней потребовал, чтобы гомер спел  о  странствиях
благородного Одиссея по  обильному  рыбою  морю,  о  великих  невзгодах  и
славных избавлениях, которые ниспосланы были в бедах постоянному скитальцу
враждебными или благосклонными богами. С радостью  стал  слушать  Одиссей,
ибо теперь о том,  что  при  первом  своем  посещенье  рассказал  он  сам,
поведает певец, и он узнает что ему думать о своих подвигах и какие из них
останутся, стяжав непреходящую и вечно юную славу во все времена.
   Демодок пел. С бьющимся сердцем, наново все переживая, слушал Одиссей о
своих странствиях, о том, как он прибыл к Эолу, на остров  ветров,  и  как
побывал у циклопов, в мерзостной пещере, и как спускался в Аид. Он  слушал
о сиренах, о Сцилле и Харибде, о том, как его  неразумные  спутники  съели
коров Гелиоса. И он  слушал  о  своем  хитроумии,  о  прославленном  своем
хитроумии, все снова и снова о своем хитроумии и о своей великой и славной
изобретательности.
   Дивно пел Демодок, и все охотно слушали его и могли бы слушать всю ночь
напролет. И Одиссей охотно слушал его. Он закрыл глаза, ему хотелось  быть
слепцом, как этот гомер, чтобы впитать в себя его песню.  Слушая  его,  он
снова совершал свои подвиги и сносил свои невзгоды. Но они уже изменились:
больше стало спутников, которых он  потерял,  выше  стали  волны,  которые
разгневанный Посейдон обрушил на его корабль. Слаще пели сирены,  огромней
и ужаснее был циклоп, и более льстиво улещала его нимфа  Калипсо.  Но  как
пел сейчас  Демодок,  так  оно  и  было  и  так  останется  навсегда.  Сам
благородный Одиссей был одновременно и нынешним Одиссеем и прежним. И  так
ожили в нем воспоминанья, что из-под его опущенных век заструились  слезы.
Но он не хотел показать свои слезы феакийцам, ибо веселье подобает пиру. И
он, взявши свою широкопурпурную мантию, облек ею голову и так скрыл слезы.
Потом он выпил в