ке снял очки, ему казалось более
достойным умереть без очков. "Страна, откуда  никто  не  возвращается",  -
задумчиво изрек он и спросил себя, лечь ли ему на кровать,  или  приличнее
отбыть в эту страну, сидя на стуле.
   Вспомнилось заглавие "Глупец  и  смерть".  Это  была  книга,  несколько
экземпляров которой  он  продал.  Из-за  одного  экземпляра  -  покупатель
непременно желал его вернуть, а он ни за что не хотел принимать обратно, -
между ним и его принципалом произошло резкое столкновение.  Затем  Ханзике
сообразил, что благодаря открытому крану газовый счет за этот месяц  будет
значительно больше и хозяйка, наверное, покроет  убытки,  воспользовавшись
его вещами. Ему стало очень жалко себя, что вот приходится  умирать  таким
одиноким. Захотелось увидеть человеческое лицо. Он  подошел  к  окну,  уже
нетвердыми шагами, как ему казалось, - но люди внизу, на улице,  двигались
по глубокому снегу совершенно беззвучно и призрачно, словно они  были  уже
по ту сторону жизни. Из  радиоаппарата  раздался  невнятный  шум,  Ханзике
подошел. Ему чудилось, что он уже еле волочит ноги, и он  надел  наушники,
прижав ими свои оттопыренные уши. В аппарате  добродушный,  широкий  голос
рассказывал, с немного провинциальным акцентом, о  черепахах.  Не  странно
ли,  что  какие-то  подробности  о  жизни  черепах  оказались  для  Франца
Г.Ханзике последними вестями из этого мира? Но все же  отходить  под  звук
какой ни на есть человеческой речи было легче, чем  так,  в  беззвучности.
"Очень маленькая  черепная  коробка,  -  рассказывал  голос,  -  заполнена
мозгом, масса которого не соответствует массе тела. Черепахи весом в сорок
килограмм  обладают  мозгом,  весящим  меньше  четырех   грамм.   Черепахи
принадлежат  к  самым  древним  обитателям  нашей  планеты.  Они  способны
выносить палящий жар и сушь, но не сильный  холод.  Особенно  поражает  их
мускульная  сила.  Даже  средняя  земляная  черепаха  выдерживает  тяжесть
мальчика, сидящего на  ней  верхом,  а  гигантская  черепаха  может  нести
нескольких взрослых мужчин, и притом на далекое  расстояние.  Кроме  того,
черепахи могут будто бы жить в течение невероятно долгого времени без пищи
и даже не дыша. В течение многих месяцев после самых  ужасных  повреждении
организм их выполняет свои  естественные  отправления  как  ни  в  чем  не
бывало.  Их  жизнеспособность,  по-видимому,  очень  велика:  в  Парижском
зоологическом саду одна болотная черепаха прожила шесть лет,  не  принимая
пищи".
   Приказчик из книжного магазина, Франц Г.Ханзике, дыша с закрытым ртом и
все еще в наушниках на оттопыренных ушах, прошел, увлекая за собой  радио,
тяжелыми и  теперь  действительно  нетвердыми  шагами  к  окну,  порывисто
распахнул его, глубоко вдохнул в себя воздух, вернулся и выключил газ. Его
слегка тошнило, но он испытывал невероятный подъем и сильный аппетит.
   В комнате был еще легкий сладковатый запах,  и  голос  в  аппарате  еще
продолжал рассказывать. Франц Г.Ханзике надел  изношенное  легкое  пальто;
теперь он  пойдет  выпить  стакан  пива,  может  быть,  даже  вина,  затем
отправится  в  дансинг  и  поищет  себе  там  невесту.  Когда  он  уходил,
возвратилась хозяйка.
   - А знаете ли вы, - возбужденно крикнул он ей,  -  что  черепаха  может
везти на себе нескольких мужчин?
   Хозяйка решила, что он сказал непристойность, и выругалась ему вслед.
   Тем временем добродушный, широкий  голос  в  аппарате  заканчивал  свое
сообщение. "Люди, - заявил голос с сильным баварским акцентом, - берут  по
отношению  к  черепахам  немалый  грех  на  душу,  ибо   их   выносливость
принимается за признак особенно крепкого здоровья. Но черепаха чрезвычайно
чувствительна к самым, казалось бы, незначительным воздействиям среды. Все
дело в том, что она страдает медленно.
   И поэтому возникает ложная уверенность, что она может все перенести".



        ТЕТЯ ВРУША

   Всякий раз, когда предстоял визит тети Мелитты, мы,  дети,  знали,  что
нас ждет небольшой веселый сюрприз, правда, с неприятной развязкой.
   Тетя Мелитта была дама среднего  роста,  худощавая,  с  дерзким  лицом,
черными, уже изрядно поседевшими волосами, - хотя ей не было еще и  сорока
лет, - и пристальным  взглядом  светлых  глаз,  которые  иногда  принимали
странно отсутствующее выражение. Тетя Мелитта,  -  впрочем,  она  была  не
родной нашей теткой, а кузиной моего отца, - имела обыкновение, приходя  в
гости, приносить каждому из нас какой-нибудь подарок, но  не  "практичные"
вещи,  а  так,  приятные  безделушки.  К  тому  же  она  умела   интересно
рассказывать. Она много повидала на своем веку - стран и людей, а уж когда
она говорила о деревьях и цветах, - она была ботаником, - то это  выходило
у нее не скучно, как в школе, а  звучало,  словно  увлекательные  истории.
Жизнь некоторых "хищных" растений в ее рассказах была полна захватывающими
приключениями, а когда она повествовала о  том,  как  быстро  разрастаются
тропические  джунгли,  мы  слушали  ее  затаив  дыхание.  Особенно   четко
запомнилась мне одна история, которую ей пришлось рассказывать нам  четыре
или пять раз, - история какой-то испанской экспедиции  семнадцатого  века,
заблудившейся в лесу: этот лес вокруг нее вдруг  начинает  разрастаться  с
такой быстротой, что буйно растущие деревья вскоре отделяют людей друг  от
друга. В конце концов они не могут двинуться с  места,  лес  в  буквальном
смысле слова засасывает их.
   Но гораздо увлекательнее были рассказы тети  Мелитты  о  происшествиях,
приключившихся с нею буквально на днях. На свете просто не было  человека,
с которым бы случалось столько всякой всячины,  сколько  с  нею.  Однажды,
например, самоубийца, бросившись из окна, сшиб ее с ног. Или при перевозке
бродячего цирка сбежала змея, напала на тетю и плотно обвила ее, и лишь  в
самую последнюю минуту  ее  спасли.  Какой-то  сумасшедший  принял  ее  за
памятник и угрожал, что застрелит, если она посмеет шевельнуться,  -  ведь
она же  памятник.  Такого  рода  события  происходили  с  ней  в  короткие
промежутки между визитами к нам.
   Но мы очень скоро дознались, что наша тетушка, которая умела с  научной
точностью описывать страны, людей и особенно  растения,  все  эти  истории
просто выдумывала. Как только мы сделали это открытие, мы принялись ловить
ее на противоречиях и тем подхлестывать ее буйную фантазию.  Она  из  кожи
вон лезла, чтобы доказать достоверность своих приключений; ее светло-серые
глаза смотрели все пристальней - смотрели куда-то вдаль, словно она искала
там новые подробности, которые помогли бы  ей  перебраться  через  трясину
предъявленных ей противоречий. Под конец, загнанная в  тупик,  она  сидела
перед нами с потухшим взором,  обескураженная,  почти  в  отчаянии,  а  мы
испытывали глубокое удовлетворение, - теперь она  была  наказана  за  свою
лживость.
   Для нас было развлечением подстрекать ее. Стоило ей появиться,  как  мы
немедленно приступали к ней с вопросами: неужели же за последние дни с ней
не произошло ничего интересного; с жестокой радостью мы наблюдали, как она
увиливала от этих вопросов,  как  боролась  с  искушением  рассказать  нам
очередную фантастическую историю. Но мы не оставляли ее  в  покое  до  тех
пор, пока она, обессилев в борьбе, не сдавалась, - это мы  воспринимали  с
облегчением и восторгом. Она не могла дольше сдерживаться,  ее  прорывало,
она должна была рассказывать,  и  она  рассказывала.  И  тогда  начиналась
вторая часть. Мы выказывали ей свое недоверие, мы дразнили и мучили ее,  а
она защищала свою ложь, не играючи, а с  истовой  серьезностью,  и  мы  не
скрывали  своего  злорадства,  когда  под  конец  она  сидела  перед  нами
пристыженная, расстроенная - разоблаченная лгунья.
   Нас просили по-доброму, нам  строго  приказывали  прекратить  эту  злую
игру. Но ни запреты, ни  уговоры  не  действовали.  Нас  так  и  подмывало
выспрашивать тетю Мелитту о том, что случилось с нею вчера и сегодня. И мы
заметили, что и родители наши, против своей  воли,  тоже  увлекались  и  с
интересом наблюдали, как тетя оказывала сначала сильное, потом  все  более
слабое сопротивление и в конце концов поддавалась искушению.
   Когда я стал постарше, отец как-то отвел меня в сторону и стал  взывать
к моей совести. Объяснил  мне,  каким  образом  у  тети  Мелитты,  женщины
вообще-то  вполне  рассудительной,  возникла  такая  причуда.  Совсем  еще
молодой, сразу после замужества, она уехала с мужем, ботаником,  в  Китай,
где он получил место агронома на какой-то  большой  плантации.  Но  вскоре
после их приезда разразилось боксерское  восстание,  муж  ее  был  зверски
убит, ей, в числе немногих белых, удалось спастись, но она была в  тяжелом
состоянии - совершенно невменяема, Что произошло с ней - этого  так  и  не
удалось у нее узнать. На некоторое время она исчезла за стенами,  какой-то
психиатрической больницы. С тех пор как ее выпустили оттуда, она все время
такая. Никогда она не говорила о событиях тех дней, а если заходила речь о
Китае или о каких-то  происшествиях,  сходных  с  тем,  что,  по-видимому,
пришлось пережить ей, лицо ее каменело, и она вскоре  уходила  домой.  Она
явно испытывала потребность поговорить о своих ужасных испытаниях, -  и  в
то же время что-то не  пускало  ее.  Ее  выдуманные  истории  были  просто
отдушиной, в которой находила себе выход ее тоска.
   Однако при всем уважении к умной и приветливой тете Мелитте,  при  всем
сочувствии к ее судьбе  мы  по-прежнему  жаждали  острых  ощущений  от  ее
вранья, от возможности самим вызвать его и продемонстрировать другим. Лишь
повзрослев, я понял, что причуда тети не столько забавна, сколько достойна
сострадания. С тех пор я старался помочь ей, как умел. Вскоре я обнаружил,
что больше всего она страдала, когда ее вынуждали доказывать достоверность
ее историй или уличали в противоречиях. Но зато как благодарна  она  была,
когда слушатели сначала  делали  вид,  что  верят  ее  рассказу,  а  потом
незаметно меняли тему разговора.
   Позднее, когда выяснилось, что  я  не  лишен  известного  писательского
дарования, я обрел в  тете  Мелитте  умную,  понимающую,  благожелательную
советчицу. Она настаивала, чтобы во всем, что  я  пишу,  я  соблюдал,  при
любых обстоятельствах,  строгую  внутреннюю  правдивость.  С  безошибочным
чутьем обнаруживала она малейшую фальшь. Я многим обязан ей.
   Пришел Гитлер. Тетя Мелитта, хотя ее, быть может, никто бы и не тронул,
не могла вынести той великой лжи, в которую превратилась  жизнь  Германии.
Она уехала во Францию.  Там  она  продолжала  свой  обычный  образ  жизни:
занималась ботаникой и рассказывала свои выдуманные истории.
   Началась война и вторжение нацистов. Тетя Мелитта  слишком  задержалась
во Франции, и с приходом нацистов ее интернировали французские власти. Для
старой женщины попасть во французский лагерь для интернированных  было  не
шуткой. Смертность там была выше, чем на французском фронте.
   Потом я встретил тетю  Мелитту  в  Нью-Йорке.  Она  выжила,  но  совсем
одряхлела. С ней были две женщины - она сидела вместе с ними в  лагере  во
Франции. Женщины рассказывали о своих ужасных испытаниях. Как  приходилось
голодать в лагере, как там свирепствовала дизентерия, как люди, пробираясь
к уборной, увязали  в  тине,  как  обитательницы  лагеря  лишались  глотка
кофейной бурды, если одна из них лежала в родах, потому  что  теплая  вода
нужна была роженице. Тетя Мелитта одергивала своих товарок.
   - Перестаньте, все это было совсем не так страшно,  -  говорила  она  и
переводила разговор на что-нибудь другое.
   Позднее   эти   женщины   рассказывали   мне,   какой   деятельной    и
самоотверженной проявила она себя в лагере.
   Многие  навещали   тетю   Мелитту,   поздравляли   ее   со   спасением,
расспрашивали о ее переживаниях. Она резко, даже грубо  отклоняла  просьбы
что-либо рассказать. Вместо этого она снова рассказывала  свои  выдуманные
истории, с поправкой на американский быт. Так, например, сидя  однажды  на
скамейке в  Сентрал-парке,  она  подслушала,  как  два  нацистских  шпиона
обсуждали план взорвать  одновременно  заводы  Дугласа  в  Санта-Моника  и
синагогу на Пятой авеню Нью-Йорка, и вот с того дня у ее маленькой машины,
на  которой  она  совершает  свои  ботанические  экспедиции,  каждый   раз
таинственным образом оказываются проколоты шины. В другой раз ее  похитили
два каких-то парня, но когда они увидели,  что  взять  у  нее  нечего,  то
заключили пари, на какую высоту она, старуха, может прыгнуть, и  заставили
ее прыгать до тех пор, пока она не потеряла сознание.
   Странно было слушать такие нелепые  истории  из  уст  старой  дамы.  Ее
странность вскоре заметили, люди стали этим  забавляться  и  побуждать  ее
выдумывать все  новые  и  новые  приключения.  По  ту  сторону  океана  ей
приходилось не легче, чем по эту.
   Недавно она умерла от отравления - поела ядовитых грибов;  ей  принесли
их какие-то случайные знакомые, которых она встретила во время  одного  из
своих ботанических походов. Сначала никто не хотел этому  верить:  думали,
что какой-то репортер попался на удочку. Но  потом  выяснилось,  что  она,
ботаник, действительно умерла от ядовитых грибов. Смерть тети Мелитты была
ее третьим и последним настоящим приключением.



        ПАРИ

   - Все-таки удивительно, - сказала Ленора, -  что  за  семь  лет  нашего
знакомства вы ни разу не сделали  какую-нибудь  свою  героиню  похожей  на
меня.
   Она заговорила об этом легко,  между  прочим,  и,  улыбаясь,  с  легким
вызовом посмотрела прямо в глаза Людвигу Бригману. Дело было после  ужина,
в маленьком желтом салоне  Леноры.  Пили  кофе.  Собеседников  было  трое:
Ленора,  писатель  Бригман  и  инженер  Фальк.  За  столом  они  много   и
непринужденно беседовали, и  сейчас  каждый  из  троих  был  расположен  к
откровенности.
   - Да, удивительно, - подтвердил Бригман серьезно,  как  бы  не  замечая
улыбки Леноры. - Признаться, много раз мне хотелось наделить ту  или  иную
из моих героинь вашим лицом,  вашим  голосом,  вашей  походкой,  и  прежде
всего, конечно, Хильдегард из "Упущенных возможностей".
   - Почему же вы этого не сделали? - спросила Ленора.
   - Сейчас постараюсь объяснить. Вы знаете, я не суеверен, по моим книгам
ясно видно, что мир всяких чудес - не мой мир. Но не  могу  отделаться  от
одной мысли, которая вам,  быть  может,  покажется  суеверной.  Я  не  раз
убеждался, что люди, которых я выбрал прототипами, впоследствии  повторяли
судьбу моих героев. Я хотел уберечь вас, Ленора, от участи,  скажем,  моей
Хильдегард и потому скрепя  сердце  отказался  от  намерения  сделать  вас
героиней "Упущенных возможностей".
   Ленора на мгновение задумалась. Но прежде чем она  успела  ответить,  в
разговор вмешался Герман Фальк:
   - Позвольте, позвольте, дорогой Бригман, выходит, вы  восседаете  среди
нас как некий божок и  распоряжаетесь  судьбами  простых  смертных.  -  Он
попытался произнести это безразличным тоном, но в его словах  слышна  была
ирония, и едва заметная усмешка показалась на его широком симпатичном лице
с плоским львиным носом.
   Герман Фальк и писатель Людвиг Бригман встречались часто, больше  всего
в доме Леноры. Между  ними  издавна  установилась  прочная  дружба-вражда.
Фальк был  способный,  преуспевающий  инженер,  и  седая  шевелюра  только
подчеркивала его молодую мужественность. Он очень  нравился  Леноре,  хотя
порой слишком назойливо давал понять, что знает себе цену.
   - Назовите это суеверием, - мягко возразил Людвиг Бригман, - я  заранее
соглашусь с вами. Но вольно или невольно, я чувствую себя ответственным за
судьбы  своих  героев  и  тех  людей,  которые  служили  мне  прототипами.
Временами от этого становится жутковато, а  иногда  это  приятно,  тут  вы
совершенно правы, дорогой Фальк.
   Бригман сидел почти неподвижно и старался говорить как можно  скромнее,
но смотрел он прямо на Фалька, и тому почудилось в  его  взгляде  огромное
высокомерие. Он заметил также, что этот  вздор,  вот  уже  во  второй  раз
преподносимый Бригманом, произвел, по-видимому, впечатление на Ленору. Это
его больно уязвило.
   - Подобные  магические  представления,  -  начал  он  тоном  взрослого,
поучающего ребенка, - известны с давних  пор.  И  с  давних  пор  поэты  и
художники старались  распространять  такие  суеверия.  В  сущности,  милый
Бригман, нет никакой разницы между тем, что вы называете своим  суеверием,
и претензией знахаря, внушающего своим первобытным соплеменникам, что  его
заклинания способны принести им благоденствие или навлечь беду.
   - Пусть так,  -  миролюбиво  согласился  Бригман,  а  Ленора  попросила
Фалька:
   - Расскажите нам о знахарях, вспомните какие-нибудь интересные  истории
или примеры.
   Фальк  поднял  голову,  широкие  ноздри  его   львиного   носа   слегка
раздувались. Он был знаменит необыкновенной памятью  -  настоящий  ходячий
лексикон  -  и  очень  часто  демонстрировал  свой   талант,   любил   его
демонстрировать.  И  сейчас  он  рассказал  Леноре  и  Бригману  множество
историй, где-то услышанных или вычитанных им и сохраненных его необъятной,
цепкой  памятью,  историй  о  пророках  и  заклинателях,  об  одержимых  и
шарлатанах, об удачных и неудачных магических опытах.
   -  Как  по-вашему,  Фальк,  эти   истории   о   чудесах   и   сбывшихся
предсказаниях, все они вымышлены? - спросила Ленора, когда он кончил.
   - Может быть, - любезно допустил инженер, -  некоторые  из  этих  людей
были искренне убеждены в своей способности влиять на судьбу, как убежден в
этом наш друг Бригман. Кроме того, дальнейшие  события  они  чистосердечно
истолковывали так, словно все совершалось по их  предсказаниям.  Ведь  так
мало людей, - пожал плечами Фальк, - способно объективно изложить события,
в которых они сами были участниками.
   Бригман ничего не ответил, и на лице его нельзя было  ничего  прочесть.
Возражать Фальку стала Ленора:
   - Я думаю, в магических способностях нашего друга Бригмана  нет  ничего
сверхъестественного. Все объясняется тем, что всякий  писатель,  достойный
этого имени, обладает интуицией и знанием  человека.  И  заставляет  своих
героев действовать так, чтобы поступки отвечали их характеру, ставит их  в
ситуации,  соответствующие  их  внутренней   сути.   Потому   нет   ничего
удивительного, если иногда судьбы  выдуманных  персонажей  и  их  реальных
прототипов действительно совпадают.
   Казалось, Бригману как-то неприятно это  естественное  объяснение  того
сокровенного чувства, в котором он столь неосторожно признался.
   - Как бы  то  ни  было,  -  сухо  резюмировал  он,  стремясь  закончить
разговор, - мне боязно, дорогая Ленора, вывести вас в одной из моих вещей.
   Однако, заметив, что спор этот неприятен писателю, Фальк именно поэтому
не пожелал менять тему. Ему хотелось в присутствии Леноры доказать болтуну
Бригману, что все его разглагольствования - чушь, пускание пыли в глаза.
   - Может быть, - обратился он к писателю, - вы нам расскажете что-нибудь
в подтверждение этого вашего, как вы говорите, суеверия?
   - Я мог бы рассказать и не об одном таком случае,  -  спокойно  ответил
Бригман, - но только было это все с людьми, которых вы  с  Ленорой  знаете
очень мало или совсем не знаете. Хотя вы  мне,  конечно,  поверите,  милый
Фальк, тем не менее вы, при вашем скепсисе, будете считать все это  плодом
моего воображения и последующей подтасовкой фактов.
   - Нет уж, не увертывайтесь, докажите нам  свое  магическое  влияние,  -
настаивал инженер. -  Я  уверен,  Ленору  это  тоже  очень  интересует.  Я
понимаю, вы боитесь трогать нашу  Ленору,  и  я  уважаю  ваши  мотивы.  Но
проделайте опыт с кем-нибудь другим, - он сделал паузу,  и  едва  заметная
усмешка снова мелькнула на его лице, - например, со мной.
   Ленора быстро, непроизвольно наклонилась вперед и, как  бы  обороняясь,
подняла руку.
   - Нет, нет, Фальк! - воскликнула