Глории.
   - Отдавай тому, что ты считаешь главным, - отвечала Глория.
   В отличие от Рима, Венеция (Техас) отстроилась за один год.  Даже  года
не прошло, как вода уже текла по каналам, над ними возносились дуги мостов
и мостиков, стояли дворцы,  ручные  голуби  летали  над  площадью  Святого
Марка. Множество флагов и флажков придавали зрелищу  веселую  пестроту,  в
точности, как представлял  себе  Перри,  и  очень  похоже  на  пресловутый
плакат. Сидней разбросал повсюду уютные особнячки. Позади дворцов и сквозь
них были проложены улицы, чтобы посетители имели возможность  кататься  по
Венеции и по  площади  Святого  Марка  не  только  в  гондолах,  но  и  на
велосипедах, и в местных линейках с парусиновым верхом.
   Правда, "длинноволосые", как называли  художников,  противились  такому
кощунству и что-то лопотали о единстве стиля и прочем  тому  подобном.  Но
предприниматели были  единодушны  в  том,  что  создание  их  рук  и  есть
добротная, убедительная, подходящая к месту и времени Венеция.
   Бесспорно, подлинны и убедительны  были  венецианцы,  одушевлявшие  эту
Венецию.
   Впоследствии не удалось установить, кому  пришло  на  ум  доставить  их
сюда; оттого, что Глория как-то упомянула, что  не  мешало  бы  пригласить
настоящую парижскую модистку, Перри  впоследствии  утверждал,  будто  этот
план исходил от нее. Так или иначе,  были  выписаны  настоящие  итальянцы,
гондольеры, уличные музыканты,  продавцы  жареных  каштанов,  мороженщики,
стеклодувы; их раздобыл Оливер Брент, он отправил целое  судно,  груженное
отборными итальянцами из Венеции (Италия).
   Их было около сотни, но оживления эти Беппо, Джироламо и Педро, Олимпии
и Терезы привезли на добрую тысячу. Они отнюдь не ограничивались тем,  что
длинными шестами  направляли  гондолы  по  искусственным  каналам,  играли
баркаролы и плясали тарантеллы, изготовляли салями и мороженое и  выдували
стекло.  Нет,  более  красочные,  чем  краски  дворцов,  они  одновременно
мелькали на всех концах и перекрестках поселения, они копошились, галдели,
жестикулировали, пели, верещали, спорили, ребятишки и  ослики  их  ревели,
словом, душа радовалась и брала жуть.
   Двое выделялись из толпы. Во-первых, художник  Энрико  Калла,  молодой,
коренастый рыжий силач. Он поносил все завезенное ими  искусство,  он  был
модернист, натуралист, истинное  искусство  начиналось  с  него;  впрочем,
многие в Париже, в Риме и Венеции верили в него. Калла принял  предложение
Оливера Брента  отправиться  в  американскую  Венецию,  полагая,  что  ему
вольготнее будет развернуться в молодой стране, нежели  в  старой  Европе,
зараженной всяческими предрассудками  по  части  искусства.  Теперь  он  с
особым смаком изощрялся в окарикатуривании старой Венеции;  в  этой  новой
пестрота была  совсем  уж  кричащей,  а  из  лепнины  откровенно  выпирала
гипсовая подделка. Пусть получают такую Венецию, какая им нужна.
   Однако вожаком всего отряда итальянцев был маркиз Паоло Орсони. Это был
подлинный маркиз, долговязый, сухощавый господин, перешагнувший далеко  за
сорок, брюнет, с узким черепом, с большим хрящеватым  носом  и  блестящими
серыми глазами, зорко глядевшими из-под косматых бровей.
   Его род дал Венецианской республике двух дожей, да и сам он был  окутан
ореолом истории, слегка хлипок и весьма аристократичен. Он умело пускал  в
ход свой шарм, мужчин взбадривал пряными  анекдотами,  а  женщин  восхищал
завуалированной порочностью и взглядами усталого, дерзкого, самозабвенного
обожания. Двумя-тремя словами и жестами он умел пробудить ощущение Венеции
в тех, кто ее не знал, а порою даже в тех, кто знал ее. Он  рад  был,  что
Оливер Брент переправил  его  сюда.  Предки  его  были  кондотьерами,  они
завоевали Крит и Кипр, теперь же в Европе уже нечего было  завоевывать,  и
такой, как он, типичный человек Ренессанса, не мог найти себе применение в
старом мире, а потому маркиз не прочь  был  поупражнять  свои  таланты  на
просторах Америки.
   Итак, прибывший из Италии фрахт, точно подтаявшее малиновое  мороженое,
растекся по всему поселению и окончательно превратил его в  хрестоматийную
Венецию.


   Перри Паладин умело поставил рекламу. И привлек публику. Война и кризис
сменились экономическим подъемом, люди зарабатывали и тратили, и тому, кто
не мог позволить себе путешествие в Европу,  хотелось,  по  крайней  мере,
рассказать друзьям: "Я побывал в Венеции (штат Техас)".
   Посетители знакомились с новым культурным  центром.  Но  испытывали  не
восторг, а холодное почтение.  Они  осматривали  художественную  выставку,
прослушивали концерт  или  участвовали  в  экскурсии.  Все  было  хорошее:
концерты, лекции, картины. Но посетителей они не воодушевляли.
   Перри, Сидней и Кэтлин с возрастающим беспокойством констатировали, что
рыбка не клюет. В культуру всадили немало денег.  Цены  приходилось  брать
высокие. А публика не  желала  столько  тратить.  Значит,  предприниматели
просчитались.
   Чувствуя себя ответственной за провал культуры, Кэтлин, при всей  своей
невозмутимости, потеряла сон. Без конца обсуждала она с художником  Калла,
в чем же причина неудачи.
   Они с Калла подружились. Художник вел себя в  Америке  так  же,  как  в
Старом Свете. В распахнутой на волосатой груди рубахе, он шлялся по барам,
выпивал, пел, орал, - со всеми был запанибрата, играл,  буянил.  И,  между
прочим,  рисовал.  Публику  не  слишком  увлекала  его  живопись,   и   он
ругательски ругал тех, кто недостаточно его хвалил.  Но  Кэтлин  понимала,
что за его хулиганскими повадками таилась подлинная тяга к искусству.
   С ней он держал себя куда скромнее. Ей поверял свои горести.  Погрязшее
в снобизме европейское искусство, конечно, пересахаренное дерьмо, но  если
самому все начинать сначала, так тоже далеко не уедешь.  Желчно  издевался
он над ее попытками приобщить людей к искусству.
   - Не нужно им никакое искусство, - доказывал он, - оно им противно,  их
от него воротит. Они удирают во все лопатки, едва только учуют искусство.
   Но Кэтлин стояла  на  своем.  Она  твердо  решила  приохотить  людей  к
искусству. И пока что не отступала от этого намерения.
   Еще  крепче  стоял  на  своем  Перри.  Кому,  как  не   ему,   опытному
коммерсанту, было  ясно,  что  его  мечты  о  доходном  культурном  центре
оказались просчетом. Но раз он вступил в ряды приверженцев идеала,  он  не
поколеблется, он не изменит идеалу.
   Он держался уверенно и громогласно высмеивал тревогу  остальных.  Но  в
бессонные ночи с тоской задавался вопросом, долго  ли  удастся  продержать
эту злополучную Венецию.
   И брак его был отнюдь не безоблачным. Не то чтобы между ним  и  Глорией
когда-нибудь  возникали  разногласия.  Она  по-прежнему  была  небрежно  и
безупречно приветлива. В суконном платье, облегавшем  округлые  бедра  шла
она рядом с ним, белое личико  сердечком  выступало  из  тесного  высокого
воротника на косточках, соломенная  шляпка  с  вуалеткой  лихо  сидела  на
черных волосах, и Перри было отрадно сознавать, что она его собственность.
Он гордился ею, когда она сидела позади него на тандеме, зажав под  мышкой
теннисную ракетку, или когда она  переступала  порог  концертного  зала  в
парадном вечернем туалете с  длинным  шлейфом.  И  сердце  билось  у  него
учащенно, когда он знал, что она ждет его в постели.
   Ни на миг не забывал он о том, что именно она пробудила у него  тягу  к
идеалу. Он по-прежнему благоговейно смотрел на нее снизу вверх, когда  она
улыбалась безмолвно и загадочно.
   Что, собственно, она думает, временами спрашивал он себя. А думала она:
cheese   [сыр   (англ.)].   Однажды,   когда   ее   фотографировали,    ей
порекомендовали: говорите cheese. Это очень выигрышно для  улыбки.  С  тех
пор она всегда думала: cheese - чтобы  усовершенствовать  свою  улыбку.  А
Перри в ее улыбке видна была только красота и загадочность, и когда у него
бывали удачи, он приписывал их ее совету, неудачи  же  объяснял  тем,  что
неверно понял ее или допустил оплошность.
   Одно лишь мешало ему:  дружба  Глории  с  маркизом  Орсони.  Она  и  не
скрывала, что ей приятно общество потомка дожей и завоевателей. Они вдвоем
скользили в гондоле по каналам,  пересекали  лагуну  и  под  сладкогласное
пение гондольера маркиз что-то внушал ей  своим  глухим  аристократическим
голосом, а она улыбалась глубокомысленно и приветливо. Перри ни на миг  не
сомневался в том, что  между  ними  нет  ничего,  заслуживающего  малейшей
укоризны. Но когда он видел  Глорию  вместе  с  итальянцем,  на  лице  его
появлялось то жесткое выражение,  какое  он  напускал  на  себя  во  время
заковыристых сделок.


   Дела приняли неожиданный оборот. Как культурный центр Венеция потерпела
крах, зато как увеселительный - расцвела вовсю. Больше всего  удовольствия
посетители  получали  на  ее  тщательно  ухоженном,  полном   всевозможных
аттракционов пляже, на Лидо.
   Все плескались в море - мужчины в полосатых трико, доходивших от шеи до
колен, женщины  в  матерчатых  шляпах  и  в  длинных  сборчатых  купальных
костюмах,   которые,   намокнув,   предательски   облепляли    тело,    на
желтовато-белом песке многочисленные  Беппо  и  Джироламо  выхваляли  свой
товар, а также играли на мандолине, детишки катались  верхом  на  осликах,
шум и сумбур царили неимоверные. Были тут и комнаты смеха,  и  антикварные
лавочки, и карусели, и движущиеся лестницы,  на  которых  местами  длинные
платья и нижние юбки визжащих дам вздувались вверх, открывая ноги до самых
подвязок. Имелись здесь и менее  невинные  развлечения  -  азартные  игры,
всякого рода девицы, ищущие мужских знакомств.
   Фоном всему этому служила дощатая, оштукатуренная Венеция. Взмывались и
замирали полные сладострастной истомы баркаролы, кривлялись,  разъезжая  и
расхаживая  на  ходулях,  чудовищные  чучела  карнавала,   который   здесь
справляли круглый год, стоял крепкий и острый  дух  салями  и  горгонзолы.
Приятно переплетались отечественные песенки "На Юге,  где  меня  качали  в
колыбели" и "Десять долларов я должен О'Грэди"  с  итальянскими  напевами:
"Oh sole mio" и "Santa Lucia". Горячие сосиски вкусно было  запивать  asti
spumante при лунном свете, серебряном -  настоящем  и  ярко-голубом  свете
искусственной луны, которым заменяли или восполняли настоящий.
   Именно этого и алкали сердца пилигримов, предпринявших паломничество  в
здешнюю Венецию. Об этом они мечтали, за это платили, не скупясь.
   За это, а вовсе не за искусство и культуру.
   Сидней Браун, с самого начала недоверчиво относившийся ко  всей  затее,
теперь вмешался решительно. Так дело не пойдет. Культура - бросовый товар.
Культура - сплошной убыток. С культурой надо кончать.
   Понятно, он был прав. В сущности, сам Перри  чувствовал  себя  на  Лидо
вольнее, чем в культурных учреждениях. И все-таки он запротестовал. Он  не
хотел ставить крест на Венеции своих грез, не хотел,  чтобы  ее  вытеснила
площадная Венеция и пресловутый Лидо.  Ему  казалось,  что  тем  самым  он
отречется от своего лучшего  "я",  от  Глории,  от  идеала.  Еще  яростнее
протестовала Кэтлин, ей, в свою очередь, не хотелось признать, что желчный
циник Калла оказался пророком.
   Договорились рискнуть и сделать  еще  одну  попытку,  в  последний  раз
произвести крупную затрату на культурное начинание.  Если  и  эта  попытка
потерпит неудачу,  тогда  Венеция  будет  окончательно  ликвидирована  как
культурный центр.
   В тот год в Нью-Йорке гастролировала Сара Бернар; "божественная  Сара",
сказал маркиз и поцеловал кончики своих пальцев. Ее пригласили выступить и
в Венеции. Она дорожилась, она набивала  себе  цену,  но  в  конце  концов
все-таки приехала. Перри был огорошен, когда прибыла тощая  пожилая  дама,
которая говорила исключительно по-французски и очень гневалась, если ее не
понимали. Затем она выступила. Она  выступила  в  "Даме  с  камелиями"  на
французском языке. Публика слушала почтительно и недоуменно, многие  ушли,
не дожидаясь конца,  но  большинство  осталось  -  уж  очень  дорого  было
уплачено за билеты. Перри счел неприличным, что эта  пожилая  дама  выдает
себя за молодую красавицу, в которую влюбляются  все  подряд;  он  не  мог
понять, почему это называется искусством. Маркиз пытался  его  просветить.
Но Перри стоял на своем - все это сплошная чушь. Зато  Глория  понимала  и
маркиза и искусство и взирала на своего супруга отчужденно и  немилостиво.
Нечто подобное произошло у них в первый  раз,  и  Перри  устыдился  своего
невежества.
   Так или иначе, но и эта попытка по линии искусства оказалась неудачной.
Решено было круто повернуть руль, оттолкнуться от культуры и в  дальнейшем
направить Венецию по дачно-увеселительному руслу.


   Тут дело вторично приняло неожиданный оборот.
   Владельцы лавочек и аттракционов за смехотворно низкую плату  приобрели
себе права на годы вперед, твердо оговорив всякую возможность конкуренции.
Таким  образом,  они  снимали  все  сливки  с  доходов  от   Лидо   и   от
увеселительной Венеции, а на долю Сиднея и Перри не оставалось  почти  что
ничего.
   Маркиз Орсони выговорил себе самые каверзные  условия.  Его  возвели  в
ранг  своего   рода   пляжного   коменданта,   полномочного   организовать
увеселительную жизнь Венеции. А он, разумеется, в первую голову  обеспечил
своих соотечественников.
   У него потребовали объяснений  по  поводу  низкой  арендной  платы.  Он
отвечал холодно и высокомерно. Когда ему препоручили Лидо, там, кроме воды
и песка, ровно ничего не было. Кто мог предвидеть, что именно  та  отрасль
предприятия, которая находилась в его ведении,  достигнет  такого  пышного
процветания, меж тем как все остальные окажутся несостоятельными?
   Перри и Сидней произвели тщательное  обследование.  Выяснилось,  что  с
каждого, кто был занят в разветвленной сети венецианского  увеселительного
промысла, маркиз получал своего рода подать, в том числе и с девиц, ищущих
мужских знакомств. Организовано это было так ловко, что под маркиза  никак
не удавалось подкопаться, да и те, кто орудовал на Лидо,  стояли  за  него
горой.
   Все эти Беппо,  Джироламо  и  Терезы  отвечали  простодушно,  учтиво  и
многословно, но из них  нельзя  было  выудить  ни  малейшей  улики  против
маркиза.
   Этой разномастной ораве жилось  здесь  превосходно.  Одни  намеревались
вернуться на родину, другие подумывали  обосноваться  здесь.  Но  все  без
различия крепко держались друг друга.  Они  ни  слова  не  сказали  против
маркиза. За ними учредили слежку через детективов, пустили в ход посулы  и
угрозы. Все без толку. При создавшихся условиях любые труды по превращению
Венеции в первоклассный увеселительный комплекс шли на пользу  маркизу,  а
не предпринимателям.
   Но вот к Кэтлин явился художник Калла. Он терпеть  не  мог  заносчивого
Орсони и  рассказал  Кэтлин,  что  именно  кроется  за  учтивым  упорством
итальянцев. Это была круговая порука, своего рода мафия, особенно  опасная
тем, что корнями она уходила на родину. Люди попросту боялись;  стоило  им
здесь разоблачить маркиза, как по ту сторону океана за это  поплатятся  их
близкие.
   Акционерная  компания  "Венеция  (Техас)"  обсудила  положение.   Итак,
господство маркиза над Лидо опирается на заокеанскую организацию.  Значит,
чтобы приструнить его здесь, надо начинать оттуда.
   Об этом написали Оливеру Бренту.


   Оливеру Бренту нечего было делать. Оливеру Бренту хотелось позабавиться
видом техасской Венеции.  Оливеру  Бренту  не  терпелось  повидать  своего
старого друга маркиза, против  которого  у  него  были  на  руках  крупные
козыри. Оливер Брент приехал навести порядок.
   Оливер был благовоспитанный господин лет за тридцать, огромного роста и
приятной наружности. По примеру многих состоятельных молодых людей  своего
времени, он видел смысл жизни в том, чтобы извлечь из нее как можно больше
наслаждений. "Люди из сил выбиваются, - имел он  обыкновение  говорить,  -
один валит деревья, другой выводит скот, сдирает с него шкуру, дубит ее, и
вот соединенными усилиями столяров, дубильщиков, обойщиков и многих других
в конце концов получается кожаное кресло. Кто-то же должен сидеть в нем  и
наслаждаться его удобством. Я и есть этот "кто-то".
   Итак, Оливер Брент прибыл,  увидел,  повеселился.  Именно  такой  он  и
представлял себе свою Венецию в Техасе.
   Затем он обсудил деловое положение с Перри и Сиднеем. Даже  отказавшись
от культурных притязаний,  продолжать  деятельность  акционерной  компании
"Венеция"  довольно  затруднительно.  Основное   условие   -   всадить   в
предприятие еще порядочные деньги, а также  изъять  Лидо  из-под  контроля
Орсони.
   Оливера Венеция уже перестала забавлять,  в  сущности,  ему  совсем  не
улыбалось вкладывать  в  нее  дополнительные  средства.  Но  он  не  желал
высказывать это напрямик и потому заявил компаньонам,  что  продумает  все
как следует.  Что  касается  маркиза,  то  Оливер  всю  дорогу  предвкушал
удовольствие задать ему перцу и с готовностью обещал компаньонам  избавить
акционерную компанию "Венеция" от опасного итальянца.
   Оливер искренне благоволил к маркизу. Тот был его наставником во многих
областях  цивилизованного  наслаждения  жизнью.  Но  он  оказался  дорогим
наставником. Потому-то Оливер, в последний раз уплатив его  долги,  охотно
сплавил его из Европы. А теперь, видите ли,  у  маркиза  хватило  наглости
облапошить его и здесь. Однако Оливер Брент не любил ходить в дураках.  Уж
кто-кто, а он умеет взять человека в оборот. И не  замедлит  доказать  это
его сиятельству.
   Так как оба питали взаимное расположение и насквозь видели друг  друга,
разговор состоялся в самом дружелюбном тоне. Оба сидели и  курили,  положа
ногу на ногу.
   - Вы самый обворожительный и беспардонный плут, какого  мне  доводилось
встречать, - добродушно начал Оливер. - Прямо диву даешься, как  ловко  вы
обштопали нашу акционерную компанию. Ни единой лазейки нам не оставили.
   - Да, я как будто недурно справился, - со  скромной  гордостью  признал
маркиз.
   - Вы сейчас, очевидно, при деньгах, неплохо было бы вам откупить у меня
палаццо Орсони, - предложил Оливер.
   - А на что оно мне нужно? - возразил маркиз.
   - Как же, голубчик! Вы  так  жалостно  скулили,  что  с  кровью  сердца
отрываете от себя жилище предков. За кровь своего сердца вы  заломили  сто
тысяч лир, - напомнил Оливер.
   - Рана успела зарубцеваться, - заметил маркиз.
   - Палаццо ваше оказалось настоящей рухлядью, - пояснил Оливер.
   - Зато оно насквозь пропитано историей, - отпарировал маркиз.
   - Кстати, вы сплавили того Тициана, которого  хотели  навязать  мне?  -
осведомился Оливер.
   - Нет,  здесь  не  верят  слову  дворянина,  -  вздохнул  маркиз.  -  Я
представлял  веские  свидетельства,  доказывал,  что,  по  нашему  устному
семейному преданию, мой прадед Джакомо Орсони  самолично  заказал  картину
великому мастеру и уплатил за нее шесть тысяч скуди. Свое свидетельство  я
заверил нотариально. И  что  же?  У  меня  хотели  купить  не  картину,  а
свидетельство.
   Оливер задумался.
   - А почему вы при въезде не нашли нужным  полностью  оплатить  пошлину,
исходя из предположительной стоимости картины? - спросил он. -  Здесь  это
было бы лучшим доказательством ее подлинности.
   - Не такой я дурак, - возмутился маркиз.
   - Но и не такой ловкач, каким я вас  считал,  -  приветливо  и  даже  с
оттенком сожаления сказал Оливер. - Потому что теперь у меня на руках  все
козыри против вас.
   Маркиз не понял.
   Оливер пояснил:
   - После  того  как  вы  официально  поручились  за  подлинность  своего
Тициана, вам следовало уплатить за него пошлину.  У  нас  на  это  смотрят
очень строго.
   - Какой вздор! - вспылил маркиз. - Это же грошовая мазня.
   - Если по клятвенному заверению маркиза Орсони  картина  была  заказана
его предком  Тициану,  значит,  она  не  может  быть  грошовой  мазней,  -
наставительно заявил Оливер. -