ина, разбавленного пряным соком непенте, чтобы  радость  и
доброе расположение вернулись в его сердце.


   В ночь после пира Одиссей не сомкнул глаз. Новое и невиданное волновало
его душу, и ум его стремился поближе узнать неведомое. Его так и подмывало
остаться у феакиян до тех пор, пока он не  научится  ковать  иссиня-черное
железо и пользоваться им  и  пока  не  уразумеет  те  знаки,  которые  они
выцарапывают на глине и камне. Но ему было уже шестьдесят, и  он  стыдился
стать посмешищем молодежи, если вдруг  он,  старик,  начнет  учиться,  как
малое дитя, да еще делать ошибки. На  Итаке,  в  милой  отчизне,  не  было
ничего неведомого, там он мог на все ответить и был, без  сомнения,  самым
разумным.
   На другой день обратился к нему Алкиной, многомощный властитель:
   - Скажи мне, что ты предпримешь? Останешься ли ты у нас  или  вернешься
на свой лесистый остров? Не скрою, что коль скоро  ты  остался  бы  здесь,
твое пребывание было  бы  желанно  для  нас:  ведь  тогда  ты  не  мог  бы
разгласить среди смертных все, что узнал о нашей  веселой  земле  и  наших
богатствах. Но если ты и уедешь, мы не посетуем на  тебя,  ибо  не  должно
насильно удерживать гостя. Правда, на этот раз мы не сможем дать  тебе  ни
одного из своих кораблей, это противоречило бы нашим  решеньям.  Но,  быть
может, боги даруют  счастливый  возврат  и  твоему  двадцатидвухвесельному
кораблю.
   На миг заколебался многоопытный муж Одиссей, а потом ответил:
   - Лишь затем, чтобы еще раз увидеть твое  лицо,  божественный  Алкиной,
прибыл я к вам, - и еще затем, чтобы увидеть лицо царевны Навсикаи, ибо вы
спасли мне жизнь. А теперь, убедившись, что  у  вас  все  благополучно,  я
желал бы вернуться на свой славный остров.
   - Как ты хочешь, благородный Одиссей, так ты и поступишь, - промолвил в
ответ ему Алкиной, - а мы отправим тебе дары  на  твой  черный  корабль  и
принесем богам жертву, чтобы они послали тебе попутный ветер.
   Но прежде чем  снова  стащили  на  воду  свой  корабль  Одиссей  и  его
спутники, скиталец посетил  певца  Демодока.  Он  сидел  вместе  с  ним  в
просторных сенях, радуясь вечерней прохладе, и они пили вино и  беседовали
друг с другом. И прозорливый Одиссей сказал:
   - Счастливый жребий выпал тому мужу, кто  будет  вечно  жить  в  песнях
гомеров, и нет лучше участи, ниспосланной нам от богов, нежели моя, ибо  о
моих подвигах будешь петь и вещать ты,  Демодок,  по  праву  прославленный
первым среди гомеров. То, что ты повествуешь о моих скитаньях и  подвигах,
принадлежит и  вместе  не  принадлежит  мне.  Пока  ты  пел,  мои  подвиги
отделились от меня, я взирал на них со стороны, они были моими и не моими,
они были близки мне и  чужды,  словно  отрезанные  волосы.  [Здесь  гомер,
который сообщил  нам  о  втором  плаванье  Одиссея  на  Схерию,  допускает
некоторую вольность: богоравные ахеяне никогда не стригли волос, разве что
для того, чтобы посвятить  их  милым  усопшим.  Достоверно  известно,  что
Одиссей, сын Лаэрта, никогда не стриг волос (прим.авт.)]
   Славный в народе Демодок отпил душистого вина и сказал рассудительно:
   - Мы должны благодарить друг друга, богоравный  Одиссей.  Я  тебя,  ибо
твои подвиги - опоры моих песнопений и тем подобны костяку в теле. А ты  -
меня, ибо, не будь песнопений поэтов, развеялись  бы  подвиги  героев  без
всякого склада и смысла.
   - Это так, - согласился Одиссей, в бедах постоянный скиталец.  А  потом
продолжал: - О многих моих похождениях рассказал ты, и все они были  точно
живые. Лишь одно осталось слабым и бесплотным, подобным тени в Аиде. -  Он
увидел, что лицо слепца омрачилось, и поспешно сказал: -  Наверно,  я  сам
неправильно поведал о нем, рассказывая много лет назад.
   И Демодок спросил:
   - Какое из своих приключений ты имеешь в виду?
   - Это история моего пребывания в доме Цирцеи на острове Эе.
   - Ты разумеешь историю о том,  -  переспросил  Демодок,  -  как  богиня
превратила  твоих  спутников  в  свиней?  Но  тебе  проворный  Гермес  дал
волшебную траву, чтобы ты снова превратил любезных спутников  в  людей.  -
Одиссей молчал,  и  поэтому  певец  добавил  с  заметной  досадой:  -  Так
рассказывал ты тогда. Двадцать два человека, говорил  ты,  и  трава  моли,
говорил ты, - так я и пою уже многие годы.
   И Одиссей, богатый уловками муж, повернулся к певцу и признался:
   - Так я рассказывал, так оно и было, но только отчасти.
   - Так поведай же мне об этом заново и все, - попросил его Демодок.
   Одиссей повиновался ему и начал:
   -  Когда  я  усмирил  Цирцею  и  разделил  с  ней  прекрасное  ложе,  я
приготовился превратить моих  спутников  в  людей.  В  руке  у  меня  была
спасительная  трава,  данная  мне  Гермесом,  вестником  богов,  волшебное
растенье моли; корень его был черен, цветок  подобен  белизною  молоку,  а
действие его божественно. Подойдя к закуту, я увидел всех своих  товарищей
вместе, числом двадцать два, и, взглянув на них, я спросил себя:  "Кто  из
них Полит, который был мне всех дороже? И кто из этих белоклычистых свиней
- мой друг и двоюродный брат Ноемон? Кто из них Фроний,  а  кто  Антиф?  И
радость наполнила  мне  сердце,  когда  я  подумал,  что  вот  сейчас  они
предстанут предо мной в прежнем,  знакомом  обличье.  И,  помавая  могучим
корнем,  я  воззвал  к  ним:  "Воспряньте,  друзья  и  любезные  спутники,
подойдите, чтобы я коснулся щетинистой вашей оболочки спасительной травою.
Едва я прикоснусь к вам, тотчас вы вновь обретете  человеческий  облик,  -
долгое, прямо стоящее тело, гладкую кожу и милый нашим устам язык людей".
   А они, слушая это, отступили прочь и забились  в  угол,  явно  страшась
меня с моим корнем. Я думал, что богиня, волшебница Цирцея, эта чародейка,
помутила им разум и сердце. И снова  воззвал  к  спутникам  и  сказал  им:
"Послушайте, друзья, и поймите меня. Бог Гермес дал мне  эту  траву  моли,
чтобы разрушить злые чары. Позвольте мне прикоснуться  к  вашей  щетине  и
станьте снова людьми.  Возвратитесь  в  прежний  свой  вид!"  Но  они  еще
боязливей отступали, и хрюкали, и повизгивали от страха,  словно  я  хотел
причинить им зло, и так как дверь закута была отворена, они выбежали  мимо
меня наружу, часто семеня короткими ножками и унося подальше  свои  жирные
животы. Я же ничего не понимал, и в сердце у меня было смятенье.
   Наконец, подкравшись, я сумел коснуться корнем одной из свиней.  Тотчас
спала покрывавшая ее щетина, и предо мною предстал мой  спутник  Эльпенор,
самый младший из нас, заурядный юноша,  не  отличившийся  в  битвах  и  не
наделенный разумом.  Он  стоял  передо  мною  прямо,  в  своем  человечьем
обличье. Но он не заключил меня в объятья, как я ожидал, и не  ликовал,  и
не был счастлив. Нет, он стал упрекать меня,  говоря:  "Ты  снова  явился,
злой нарушитель покоя? Ты снова хочешь нас мучить,  подвергать  наши  тела
опасностям и требовать решений от наших душ? Сладко быть тем, чем  я  был,
валяться в грязи на солнышке, радоваться  корму  и  пойлу,  хрюкать  и  не
ведать сомнений: так ли мне поступать или этак?  Зачем  ты  пришел,  зачем
насильно возвращаешь меня к ненавистной прежней  жизни?"  Так  упрекал  он
меня, плача и проклиная. Потом он пошел, напился допьяна и  лег  спать  на
крыше Цирцеина  дома.  Но  остальные  спутники  -  свиньи  -  вернулись  и
разбудили его своим хрюканьем и визгом. Ничего не соображая от опьянения и
сна, полный смутной тоски, кинулся он к  ним  навстречу,  но  угодил  мимо
лестницы, упал с крыши и разбился насмерть. А он  был  единственный,  кого
мне удалось расколдовать.
   Многое пришлось мне перенесть, но этот час был самым страшным. Сердце в
моей груди стало тяжелым, оно оборвалось и упало, когда я понял:  спутники
бегут от меня, желая остаться свиньями и не  возвращаться  в  человеческое
обличье. Только одного я  поймал  и  снова  сделал  человеком,  -  но  как
ненадолго и к чему это привело!
   Черты Одиссея, пока он рассказывал, сделались старее, резче и суше. Его
угнетало не только воспоминанье об этом часе, но и мысль, что сам  он  так
же упрямо не желал войти в более светлый и строгий  мир,  который  открыли
перед ним феакияне.
   И он заключил:
   - Такова, Демодок, правда, и неправдив  был  мой  прежний  рассказ.  Не
двадцать два спутника расколдовал я, а только одного, да и его душа тотчас
отправилась в Аид. А теперь скажи мне, чтимый в народе певец, будешь ли ты
и впредь петь о том, что случилось со мной  у  Цирцеи,  так  же,  как  пел
прежде? Или ты будешь видеть перед собой то, что я тебе поведал?
   Гомер Демодок отпил вина и долго молчал, размышляя. Потом он ответил:
   - Благородный Одиссей, в бедах постоянный скиталец! Я думаю,  что  буду
рассказывать эту историю так же,  как  прежде.  То,  что  ты  поведал  мне
сегодня,  не  годится  для  стихов.  Для  ныне  живущих   смертных   такое
несоединимо с песнями. - И он добавил вежливо  и  кротко:  -  Быть  может,
когда-нибудь потом...
   И с этими словами слепец Демодок выбросил из  своего  сердца  подлинную
историю об Одиссее и свиньях.
   Одиссей же вернулся домой, к благородной Пенелопе и  к  рассудительному
Телемаху. Проходили годы, на Итаку заезжали чужестранцы, привозили вести и
песни. Все больше песен ходило о странствиях Одиссея, и та, которую сложил
Демодок  о  его  похождениях  на  острове  Эе  у  волшебницы  Цирцеи  и  о
превращении в свиней, была из  числа  самых  любимых  и  пелась  часто.  И
Одиссей, все время слышавший эту историю лишь в том виде, в каком  поведал
ее Демодок, сам в конце концов позабыл, как было на самом деле.
   Еще двадцать лет  жил  благородный  Одиссей  на  своей  Итаке.  Он  жил
спокойно и мирно, и его почти не мучила  больше  тоска,  гнавшая  выйти  в
пурпурноцветное море.  Иногда  он  спускался  в  кладовую  и  озирал  свои
сокровища и в их числе - подарки, привезенные от феакиян.  К  своим  дарам
они прибавили большой кусок иссиня-черного металла, и он  лежал  теперь  в
кладовой  Одиссея,  постепенно  теряя  свой  блеск  и   покрываясь   бурой
ржавчиной. Одиссей глядел на это сперва удивленно, потом равнодушно. А там
он перестал почти уже глядеть на металл и понемногу забыл его названье.
   Но все же сын его и преемник Телемах узнал название железа.  А  позднее
узнали его и все ахейцы. В конце концов они научились и пользоваться  этим
иссиня-черным, этим неведомым металлом, - но лишь после  долгой  борьбы  и
обильного кровопролития.



        ДОМ НА ЗЕЛЕНОЙ УЛИЦЕ

   Среди множества своеобразных ритуалов у нас, евреев, есть один, которым
я, впервые постигнув его смысл, был особенно глубоко взволнован. В  первый
пасхальный вечер мы пьем вино, празднуя  свое  избавление  от  египетского
рабства. Но прежде чем осушить кубок, мы отливаем из него  десять  капель,
памятуя о десяти казнях, которые бог наслал на египтян. Мысль о страданиях
наших врагов уменьшает радость, наполняющую наш кубок, - на десять капель.
   Благодаря этому обычаю я уже с малых лет понял, что враги  мои  -  тоже
люди, и никогда слепо не радовался их поражению или гибели.
   И все-таки  один  раз  гибель  ненавистного  человека  обрадовала  меня
безмерно, и я не испытал при этом ни малейшего желания  пожертвовать  хотя
бы  одной  каплей  этой  радости.  Произошло  это,  когда  я  узнал,   что
государственный советник Франц Диркопф убит бомбой.


   Я  познакомился  с  Францем  Диркопфом  в  доме  профессора   Раппа   в
прирейнском университетском городе Баттенберге. В то время я  работал  над
одним из романов об Иосифе и занимался изучением истоков  христианства.  Я
поехал к профессору Раппу, потому что он был автором ряда статей по  этому
вопросу, представлявших для меня особый интерес.
   Профессору Карлу Фридриху Раппу на вид было лет  шестьдесят  пять.  Это
был  человек  очень  маленького  роста,  его  большеротое,   изборожденное
глубокими морщинами лицо обрамляли длинные, ослепительной белизны  волосы,
а проницательные, беспощадно насмешливые глаза глядели из-под широкого лба
молодо, ясно и пламенно.
   Профессор Рапп посвятил свою жизнь решению одной задачи:  он  стремился
вылущить из предания  об  Иисусе  Христе  зерно  исторической  истины.  Он
накопил  несметные  сокровища  познаний,   в   Иерусалиме   первого   века
христианской эры он ориентировался лучше,  чем  в  родном  Баттенберге,  и
лучше знал горные деревушки тогдашней Галилеи,  чем  местечки  Шварцвальда
или Таунуса. Ему  принадлежали  новые,  поразительные  открытия.  Но  свои
взгляды он отстаивал с такой страстной  непримиримостью,  что  нажил  себе
много врагов; ему пришлось отказаться от кафедры, и в широких  кругах  его
фактически никто не знал.
   Он нисколько  не  скрывал,  что  моя  глубокая  заинтересованность  его
трудами доставляет ему удовольствие. С гордостью и нежностью показывал  он
мне свои книги и рукописи, - среди них  попадались  такие  сокровища,  что
любой знаток мог бы ему позавидовать.
   Позднее, за столом, я познакомился с его женой и дочерью. Фрау  Паулина
Рапп,  образованная  дама  с  приятными  манерами,   мало   интересовалась
событиями внешнего мира. Дочь Гедвига была хороша собой, но красота ее  не
бросалась в глаза; особенно прекрасны были ее глубокие, умные глаза.
   Я пробыл в Баттенберге дольше, чем намеревался. Мне нравилось в доме на
Зеленой улице. Дом стоял за городом, среди леса  и  гор,  строгая  красота
окружающей природы радовала глаз. Дом был старый, прихоти и  вкусы  многих
поколений оставили свой след на его архитектуре; бесчисленные  коридоры  и
лестницы  переплетались  друг  с  другом,  образуя   настоящий   лабиринт.
Профессор обставил его с любовью и приспособил к  своим  привычкам.  Здесь
был огромный письменный стол, украшавший некогда трапезную бенедиктинского
монастыря, с горами книг и бумаг, за  хаотическим  нагромождением  которых
угадывался строгий  порядок;  перед  сидящим  за  этим  столом  открывался
пейзаж, восхищающий спокойным разнообразием красок. Здесь стояли  шкафы  и
полки с книгами и манускриптами. Здесь была античная скульптура -  женская
голова больше натуральной величины, - сивилла, как пояснил мне  профессор.
Примирение и неподвижно глядела она вперед.
   - А вам не кажется, - проговорил неожиданно профессор, -  что  когда  к
ней  снисходит  божество,  она  способна  "негодующими  устами  вещать   о
невеселом, о неприкрашенном и неприкрытом"?
   Вокруг дома на холмах раскинулся сад, обнесенный каменной оградой. И он
тоже напоминал лабиринт. Был там альпинарий - большое каменное сооружение,
увитое, в итальянском вкусе, ползучими  растениями,  английские  газоны  и
купы деревьев в немецком стиле.  Гордостью  профессора  были  великолепные
клены. Дом, подобно его владельцу, был  старый,  молчаливый,  замкнутый  и
все-таки полный жизни.


   Профессор Рапп, познавший горечь ревнивой неприязни  со  стороны  своих
ученых коллег, с каждым днем  проявлял  все  большую  симпатию  ко  мне  -
человеку, который судил о его теориях без всякой зависти, с объективностью
доброжелателя. Прошло немного времени,  и  он  поведал  мне  свою  великую
тайну.
   Вот в чем она состояла: ни у кого из  языческих  авторов  первого  века
нашей эры нет свидетельств о жизни и деяниях Христа. И вот теперь, сообщил
мне профессор Рапп с нескрываемым торжеством,  он  обнаружил  в  одном  из
схолиев цитату из "Stemmata" некоего  Симмаха  Милетского,  недвусмысленно
указывающую на то, что в те времена действительно существовал человек,  по
описанию похожий на евангельского Христа в  большей  мере,  чем  любая  из
исторически  засвидетельствованных  личностей.  Место   сначала   казалось
темным, объяснения профессора - туманными; и все же его интерпретация была
смелой и убедительной. Его доказательства  и  выводы  могли  бы  выдержать
самую    строгую    проверку    с     точки     зрения     филологических,
конкретно-исторических и любых других научных критериев. Если в сочинениях
языческих писателей  первого  века  имеется  хоть  один  отрывок,  который
возможно было бы признать  свидетельством  существования  Христа,  то  это
цитата, которую нашел профессор Рапп.
   Возвестить миру о своем великом открытии профессор намеревался только в
труде "Жизнь Иисуса", над которым работал  уже  много  лет  и  где  цитате
отводилось центральное место. До опубликования этой книги источник  должен
был оставаться в тайне.
   Мне он тоже не показал его.
   - Не думайте, что я не доверяю вам, друг мой, - пояснил он мне любезно,
с наивным лукавством, - но поймите сами, такое сокровище  оберегаешь  даже
от жены и детей. Случайный намек  -  и  какая-нибудь  старая,  завистливая
архивная крыса, воспользовавшись этой цитатой, лишит ее для  меня  всякого
обаяния.
   Поэтому профессор Рапп спрятал манускрипт со схолиями в надежное место,
он лежал вместе с его толкованием в несгораемом шкафу.
   - Вот ключ, - проговорил он с ворчливым лукавством и гордо,  с  любовью
посмотрел на него. - Но в каком банке находится сейф,  который  отпирается
этим ключом, - неизвестно никому, кроме моей жены.


   Итак, в доме профессора Раппа я и встретил того самого Франца Диркопфа,
о котором упомянул в самом начале  этого  повествования.  Ему  было  около
тридцати, когда я увидел его в первый раз.  Это  был  высокий  господин  с
очень  белой  кожей,  волосами,  светлыми,  как  песок,  и  с  бесцветными
бегающими глазами. Он был  приват-доцентом  Баттенбергского  университета,
работал в той же области, что и Рапп, и был любимым  учеником  профессора.
Он часто приходил в дом на Зеленой улице и всегда был желанным гостем  для
его обитателей. Правда, с  Гедвигой  у  него,  по-видимому,  были  сложные
отношения. Она зло подтрунивала над  ним  и  старалась  уколоть  намеками,
которые третьему лицу были непонятны. Он отвечал вежливо, но иногда в  его
вежливости чувствовалась какая-то натянутость, а когда ему  казалось,  что
на него никто не смотрит,  в  его  бесцветных  глазах  вспыхивала  злость.
Гедвига же, если он был занят разговором, изредка бросала на него  быстрые
взгляды, и тогда на  лице  ее  -  казалось  мне  -  можно  было  прочитать
выражение печали, даже страдания.
   Пожалуй, я не сумел бы назвать причину моей антипатии, но только доктор
Диркопф не нравился мне. Никакие славословия господина и госпожи Рапп и их
дочери, превозносивших его до небес, не могли  заглушить  неясное  чувство
неприязни, которое внушали мне его бесцветные юркие глазки и  подчеркнутая
любезность.
   Франц Диркопф, как я узнал позже, с самого своего рождения был связан с
домом на Зеленой улице. Его родители занимали домик привратника; отец  был
садовником и  служил  у  профессора,  мать  убирала  комнаты.  Обычно  она
приводила  с  собой  маленького  Франца.  Профессору  нравился   смышленый
мальчик, которого с первого же дня  неотразимо  влекло  к  книгам  из  его
богатой библиотеки. Он  рассказал  мне,  как  однажды  массивный  Филон  в
переплете из свиной кожи чуть не убил маленького Франца. А  позднее  Рапп,
не жалея средств, помог одаренному юноше получить образование и открыл ему
путь к блестящей карьере.
   Я встречал молодого приват-доцента неоднократно, и не только в доме  на
Зеленой улице. Как-то раз я встретил его в кафе. Он сидел недалеко от меня
в небольшой компании: мужчина с жирными складками на  затылке,  женщина  и
девушка. Очевидно, они хорошо поели и много выпили, за  их  столиком  было
шумно. Девушка, молодая, сильно накрашенная, сидела в  небрежной,  ленивой
позе и тупо глядела на Диркопфа, так, словно он был ее собственностью.
   Когда его знакомые ушли, Диркопф подошел к  моему  столу  и,  очевидно,
желая сгладить невыгодное впечатление, которое  могло  у  меня  сложиться,
заговорил со мной тоном величайшей откровенности, как с давним и  надежным
другом. Господин Шеффлер, с которым я его только что  видел,  был  хорошим
знакомым его отца, начал он, как  бы  оправдываясь.  Франц  Диркопф  выпил
совсем н