фашисты
продвигались  в  глубь  страны,  они  стояли  уже  под  Лионом.   И   нам,
заключенным, грозила смертельная опасность. Наконец, в  последнюю  минуту,
французы решили перевезти нас в самую крайнюю юго-западную точку страны  и
оттуда отправить морем. Но  они  опоздали.  Перемирие  было  объявлено,  и
фашисты потребовали выдачи многих из нас. Очень может быть,  что  господин
Вольштейн и я тоже стояли в их списках.  Во  время  всего  нашего  жуткого
переезда господин Вольштейн  не  расставался  со  своими  квитанциями.  Он
по-прежнему ничего не знал ни о своей падчерице,  ни  о  судьбе  Польского
легиона, ни о художнике К.
   Дни тянулись за днями. Ночи, как бы коротки они ни были,  казались  нам
бесконечными. Опасность быть выданными фашистам все  надвигалась.  Наконец
американским друзьям удалось самым фантастическим образом вырвать меня  из
лагеря. Спрятанный друзьями, я скрывался в Марселе, дожидаясь  возможности
перейти границу.
   И вот такая возможность представилась. Друзья мои поработали на  славу.
В указанную ночь  по  указанной  тропинке  я  должен  был  последовать  за
проводником, хорошо знавшим здешние места, и попытаться перейти границу. Я
спросил,  можно  ли  мне  захватить  с  собой  еще   кого-нибудь.   Друзья
поколебались и - разрешили.
   По моей просьбе они связались с господином Вольштейном и  добились  для
него увольнительной из лагеря на десять часов, якобы для визита к врачу  в
Марселе. И покуда  конвойный  караулил  у  дверей  врача,  друзья  привели
господина Вольштейна ко мне.
   Я изложил ему суть дела.  Господин  Вольштейн  покачал  своей  тяжелой,
массивной, хитрой, многодумной головой...
   - Благодарю вас сердечно, - сказал он, - но я не могу уехать. - Нет, не
трудности и опасности,  ждавшие  нас,  испугали  этого  уже  немолодого  и
неповоротливого человека. - Вы понимаете, багажные квитанции...
   Нет, я не понимал, я не мог понять, как такой человек  может  настолько
любить  собственность,  чтобы  рисковать  жизнью,  лишь  бы  спасти   свое
достояние. Я принялся втолковывать господину Вольштейну, что вряд  ли  ему
представится вторая возможность бежать, что, если он останется,  его  ждет
гибель. Он ответил:
   - Дело не в Матиссе, и не в Тьеполо, и не в Пикассо.  Дело  в  картинах
Михаила К.
   - Да ведь вы даже не знаете, жив ли он, - сказал я.
   - А если он погиб, - упрямо возразил господин Вольштейн, - значит,  тем
более важно спасти его произведения. Вашим  друзьям,  -  продолжал  он,  -
удалось получить четыре моих чемодана. Окажись в  них  хоть  одна  картина
Михаила К., я, может быть, из трусости дал бы  себя  уговорить.  А  так  я
должен остаться.
   - Но не можете ли вы передать квитанции моим друзьям? - предложил я.  -
У них больше возможностей, чем у вас.
   - Ваши друзья, - ответил он, - несомненно,  сделают  все  для  спасения
жизни человека. Но кто захочет понять, что  спасти  жизнь  картины,  может
быть, еще важнее.
   После путешествия, полного самых неожиданных приключений, я  приехал  в
Лиссабон. Здесь мне пришлось на несколько дней  задержаться.  В  последний
день я зашел  в  американское  посольство,  и  там  меня  ждала  весть  от
господина Вольштейна. Он обиняками  давал  мне  понять,  что  ему  удалось
спасти одну из картин Михаила К. Сам господин Вольштейн все еще  находился
в лагере Ле-Милль.
   Я благополучно добрался до Америки и принялся донимать друзей просьбами
помочь господину Вольштейну. Обращался я и в  Красный  Крест,  и  в  самые
разные  комитеты.  До  нас  доходили  слухи  то  об  одном,  то  о  другом
заключенном или беженце, которые были выданы фашистам, и  количество  этих
жертв непрерывно  росло.  Получать  достоверные  сведения  из  французских
концентрационных лагерей становилось все труднее, и  несколько  месяцев  я
ничего не слышал о господине Вольштейне. Я потерял всякую надежду.
   В октябре прошлого года, в Сан-Франциско, мистер Дональд В.-Б., большой
любитель искусства, показал мне свою  коллекцию.  Внимание  мое  привлекла
одна картина, простая и сильная. Этот цвет, этот рисунок - я ведь знал их.
Но кто же автор картины? Как оказалось, ее написал некий Герберт Фрей.
   Я поднял глаза, стараясь припомнить. Герберт Фрей? Уж  не  тот  ли  это
художник, которого я видел у господина Вольштейна?.. Да, подтвердил мистер
Б.,  Герберта  Фрея  открыл  немец,  торговец  картинами,  некий  господин
Вольштейн. Господин Вольштейн уже трижды чрезвычайно  горячо  рекомендовал
мистеру Б. молодых художников, и из них действительно вышел толк.
   Я рассказал Б. о судьбе господина Вольштейна. Мистер  Б.  был  богат  и
чрезвычайно влиятелен.
   - Да ведь это же просто скандал, - сказал он,  -  если  мы  не  вытащим
господина Вольштейна из проклятого дерьма. Я лично займусь этим делом.
   Незадолго до того, как Америка вступила в войну,  я  получил  подробное
письмо от господина Вольштейна. Он был в Лиссабоне, в безопасности. Из его
картин ему удалось спасти пять, в том числе  и  одну  картину  Михаила  К.
Художник К. жив, но был ранен перед самым перемирием, так что ему пришлось
ампутировать правую руку. Но художник К., - писал  господин  Вольштейн,  -
будет писать левой рукой.



        ПОСЛЕ СЕЗОНА

   Пожилой господин невысокого роста, с  суровым  лицом  и  развевающимися
седыми волосами, похожий на актера или на художника, гулял по берегу озера
Фертшау. Он был одет в добротный старомодный,  чуть-чуть  слишком  длинный
пиджак, галстук был небрежно повязан, широкополая шляпа помята; в том, как
он шел, заложив руку за спину, сказывался человек значительный и привыкший
внушать почтение. К тому же он отнюдь не был прижимист  и  не  дрожал  над
каждой десятишиллинговой бумажкой. И, однако,  местные  жители  за  спиной
приезжего отпускали на его счет грубоватые, мало лестные для него остроты.
Сезон выдался неудачный,  а  на  одном  старике  не  очень-то  можно  было
разжиться. В противоположность Германии, маленькая  Австрия  стабилизовала
свою валюту; это значительно удорожило для приезжих из  Германии  жизнь  в
Фертшау, облюбованном ими  уголке  Каринтии,  и  курорт,  посещавшийся  по
преимуществу немцами, в этом  году  не  мог  похвалиться  обилием  гостей.
Вдобавок лето было дождливое. Сезон кончился раньше времени.  В  гостинице
"Манхарт" большая часть служащих уже была уволена, главное здание закрыто.
Ресторан был переведен в пристройку. Кафе и  кондитерская  бездействовали.
Купальней  еще  можно  было  пользоваться;  но  никто  уже  не  обслуживал
посетителей, им предоставлялось устраиваться по своему усмотрению. Филиалы
венских магазинов уже закрылись; парикмахеры, музыканты,  кельнеры  -  все
те, чьи профессии носят сезонный характер, вернулись в столицу,  брюзжа  и
досадуя.
   Пожилой господин шел по красивой береговой  аллее,  устланной  опавшими
листьями, мимо вилл с наглухо  закрытыми  ставнями.  Он  изо  дня  в  день
совершал эту прогулку. Купальные кабинки были заперты, лодки  вытащены  на
берег. Один лишь моторный катер  пароходной  компании  лениво  тащился  по
залитому солнцем озеру. Местные жители слонялись без  дела  и  злились.  В
том, что теперь, когда  лето  кончилось,  установилась  такая  теплая,  на
редкость прекрасная погода, они  видели  жестокую  насмешку.  Некому  было
платить за красоты природы!  Во  всем  курорте  едва  ли  наберется  сотня
приезжих.
   Невысокого роста пожилой господин шел  медленно  и  важно,  наслаждаясь
приятным теплом. Озеро, подернутое рябью, было окрашено  в  блеклые  тона.
Лесистые горы,  а  за  ними  -  вершины,  покрытые  свежим  снегом,  четко
обрисовывались на нежно-голубом небе. Садовник укутывал молодые деревца  в
рогожу, какой-то другой человек,  в  одном  жилете,  заколачивал  большими
гвоздями кабинку. Они поздоровались с приезжим. Поглядеть ему  вслед  было
для них желанным предлогом на  минуту-другую  прервать  неторопливую  свою
работу. Они позубоскалили на его  счет,  им  показался  смешным  низенький
человек с важной осанкой и лягушечьим ртом. Они уже успели разузнать о нем
то, что могло представить интерес; этого было не так уж  много,  при  всем
желании не о  чем  было  долго  судачить.  Его  звали  Роберт  Викерсберг,
столовался он в гостинице "Манхарт", жил на  вилле  Кайнценхубер.  Там  он
один занимал две комнаты и, не торгуясь, платил ту непомерно высокую цену,
которую с него запросила советница Кайнценхубер. Если бы он не  согласился
платить такие деньги, местные жители ругали бы его на чем свет стоит;  то,
что он согласился их платить, представлялось им нелепым чудачеством.
   Пожилой господин тем временем, держа шляпу  в  руках,  подставив  седую
голову ветру, обнажив зубы, выступавшие  вперед  косо,  словно  кровельные
черепицы, дошел до конца  аллеи.  Там  находилась  небольшая  площадка  со
скамейками и бюстом  местного  уроженца,  композитора  Матиаса  Лайшахера,
автора песен, стяжавших славу далеко  за  пределами  его  родины.  Пожилой
господин остановился перед бюстом и долго вглядывался в него. У Лайшахера,
по-видимому, было полное, мясистое лицо и густые усы; бронзовому бюсту  не
удалось  изгладить  безнадежную  пошлость,  выраженную   в   чертах   лица
популярного композитора.  Лайшахер  в  свое  время  был  главой  квартета,
составленного им из своих земляков, сам пел в  нем,  квартет  прославился,
выступал в Европе и за океаном, загребая деньги и пожиная  славу.  Пожилой
господин смотрел на бюст сосредоточенно, без улыбки, мысленно  представляя
себе, как этот человек  сообща  с  тремя  другими,  облаченными  во  фраки
мужчинами распевал в переполненном  концертном  зале  свои  чувствительные
мелодии. Он представил себе это не  улыбнувшись  и  так  же,  без  улыбки,
прочел  выспреннюю  надпись,   в   напыщенных   выражениях   прославлявшую
пошло-сентиментальную музыку знаменитого уроженца Фертшау.
   От площадки с бюстом крутая тропинка, заросшая, уединенная, вела  прямо
в лес. Пожилой господин стал взбираться по ней. Он давно уже  тосковал  по
уединению и сознательно искал его теперь. Да, его звали Роберт Викерсберг,
и это имя было очень известно, хотя местные жители никогда его не слыхали.
Роберт Викерсберг слыл одним из немногих подлинных поэтов своей страны,  а
многие считали его первым  из  них.  Он  жил  замкнутой,  тихой  жизнью  в
небольшом городке, в кругу преданных своих приверженцев. Очень утомительно
жить так в течение долгих лет, высказывать взгляды, неизменно  ко  многому
обязывающие, быть вынужденным всегда помнить о своем главенстве, постоянно
сознавать, какую ответственность налагает каждое слово, хотя  бы  невольно
вырвавшееся, каждый поступок. Как ни презирал Викерсберг мнение толпы, оно
все же доходило до него, и хотя газеты и не имели доступа в  его  дом,  но
почитатели сообщали ему, что в них  написано.  Можно  замкнуться  в  своей
башне из слоновой кости, но ведь за ней расстилается весь мир; он виден  с
ее высоты, и это зрелище терзает душу.  Нужно  когда-нибудь  отдохнуть  от
всего  этого,  от  незримого  владычества  над  своими  приверженцами,  от
созерцания, хотя бы издалека, Страшного суда, на земле свершающегося.  Вот
почему он внезапно, никому не сообщив,  куда  держит  путь,  отправился  в
Фертшау, рассчитывая, что это один из немногих уголков страны, где его имя
никому не известно.
   Он поднялся до самого верха, сел на скамью, с которой открывался вид на
окрестности, обвел взором красивый, но не вызывающий волнения пейзаж.  Уже
шестой день, как он здесь. Он проходил среди людей - медлительных, грубых,
корыстных и простосердечных, подобный властелину,  о  могуществе  которого
никто не подозревает; то тут, то там садился на скамейку, любовался видом,
лежал в лесу, плавал, катался на лодке. Все в меру, как  и  у  себя  дома.
Именно так он и предполагал; а вместе с тем - все  это  было  и  несколько
иначе, чем он предполагал. Дома ни одна газета не должна  была  попадаться
ему  на  глаза.  Здесь  ему  стоило  больших  усилий  не   заглядывать   в
провинциальные листки, получаемые в отеле.  Дома  к  нему  не  допускались
посторонние, а друзья вели счет каждому своему слову,  чтобы  не  докучать
ему.  Здесь  он  по  утрам  беседовал  со   своей   хозяйкой,   советницей
Кайнценхубер, а за обедом - с  директором  гостиницы  "Манхарт".  Он  имел
обыкновение  пить  чай,  поэтому   советница   Кайнценхубер   обстоятельно
изъясняла ему вкусовые преимущества и полезные свойства  кофе,  сваренного
по-австрийски. Директор гостиницы разглагольствовал об австрийских  винах,
особенно расхваливая дешевые сорта, о плохом сезоне и его последствиях  и,
наконец, о композиторе  Матиасе  Лайшахере,  одна  из  рукописей  которого
находилась во владении директора. То была рукопись сентиментальной  песни,
повествовавшей о том, как двое влюбленных тихим  летним  вечером  плыли  в
челне по озеру и остались верны друг другу до гробовой доски. Директор уже
два раза показывал ему рукопись, вставленную в дорогую рамку.
   Поэт Роберт Викерсберг взглянул на часы, встал и отправился  обедать  в
гостиницу "Манхарт". Установленный для трапезы час еще не наступил. Однако
немногочисленные завсегдатаи все уже были налицо.  Ибо  здесь,  да  еще  в
такое тихое время, ожидание очередной трапезы было единственным  занятием,
помогавшим скоротать день. Господин Викерсберг оглядел собравшихся.  Среди
них были мелкие буржуа, служащие, стенографистки  высшего  разряда,  затем
еврейская супружеская чета из  Вены,  адвокат,  производивший  впечатление
человека неглупого и изнеженного, в сопровождении полной, подвижной  дамы,
далее - говорившее с сильным саксонским акцентом  семейство:  муж,  хорошо
одетый, жена, державшаяся несколько  надменно,  и  молоденькая,  шумливая,
миловидная дочь. Посетители, наверно, уже осведомлялись о  том,  кто  этот
пожилой господин с такой оригинальной наружностью.  Вероятно,  узнали  его
фамилию, но  то,  что  незнакомца  зовут  Роберт  Викерсберг,  -  вряд  ли
что-нибудь говорило им. Он всегда насмехался над мнением  света,  надменно
отказывался разговаривать с интервьюерами, позировать фотографам и все  же
был слегка  задет  тем,  что  посетителям  гостиницы  его  имя  ничего  не
говорило.
   После обеда  он  пошел  в  купальню.  Там  было  совершенно  пусто.  Он
разделся. Его холеная кожа еще не утратила гладкости. За последние дни она
от  солнечных  ванн  покраснела,  завтра  она  покроется  загаром.  Роберт
Викерсберг поднялся на открытую галерею, натерся мазью и  лег  на  дощатый
настил. Закрыл глаза, вытянулся, подставил тело жаркому солнцу. Озеро тихо
плескалось,  слышно  было,  как  где-то  вдали  стучал  молоток  человека,
заколачивавшего кабинку. Высоко в небе парил  самолет,  его  гудение  едва
доносилось вниз, то был пассажирский самолет, курсирующий  между  Веной  и
Венецией. Собственно говоря, можно было бы опять съездить в Венецию.  Нет,
там, без сомнения, найдутся люди, которые узнают его. Перелет над  горами,
из Вены сюда, был очень приятен. В сущности, он ведь  здесь  нашел  именно
то, чего искал. Для его  здоровья  эта  местность  тоже  оказалась  вполне
подходящей; давно уже он не ощущал такой бодрости. И,  наверно,  здесь,  в
отвечающей его желаниям атмосфере  скуки,  ему  удастся  осуществить  свои
замыслы. Драма "Асмодей", два действия которой уже закончены, по-видимому,
выльется в нечто значительное. Он еще не исписался,  он  еще  не  стар.  В
прошлом столетии человек в пятьдесят - шестьдесят лет уже сходил со сцены.
В наши дни дело  обстоит  иначе.  Статистические  данные  показывают,  что
средняя продолжительность жизни неуклонно повышается.  Он  вел  воздержный
образ жизни, разве что немного пил. Но он и не думает уходить на покой, до
этого еще далеко. То красочное, изысканное, строгое искусство, которое  он
возглавляет, не раз уже объявляли отжившим. А  затем  волна,  стремительно
нахлынувшая, спадала, и оказывалось, что это  искусство  непреходяще,  что
оно вечно. Его приверженцы немногочисленны, но ряды их не поредели, и  все
это - избранные люди. Даже газеты это признают. Молодому поколению, дерзко
высмеивающему его, придется еще испытать немало разочарований. Было  -  он
этого не отрицает - несколько лет, когда его творчество, казалось, шло  на
ущерб. Но сейчас он вновь ощущает прилив сил. Ведь стало бы  скучно,  если
бы  все  уже  было  достигнуто.  Хорошо,  что  еще  встречаются  кое-какие
трудности, которые надо преодолеть. "Асмодей" убедит многих, в том числе и
кельнера Франца.
   Когда  поэт  Викерсберг  вспомнил   о   кельнере   Франце,   его   лицо
страдальчески сморщилось. Кельнер Франц - его  больное  место.  Он  служит
старшим кельнером в городе, где живет  Викерсберг,  в  кафе,  завсегдатаем
которого он был в течение сорока лет, куда и теперь, в годы мировой  своей
славы, все еще заходит каждые два месяца.  Кельнер  Франц  почти  все  это
время прослужил там и, казалось, должен  был  быть  признателен  поэту  за
многое  -  за  наплыв  посетителей,  за  чаевые,   ими   расточаемые,   за
домогательства интервьюеров. Но кельнер Франц - это сознание словно  червь
гложет сердце Викерсберга - не верит в него. Кельнеру  Францу  приходилось
слышать резкие о нем отзывы. Не одна битва разыгралась, не одна рана  была
нанесена поэту, прежде чем он был возвеличен, стал божеством тех, кто  его
окружал; некоторые лица, -  одни  из  них  и  поныне  принадлежали  к  тем
немногим,  кого  божество  удостаивало  общения,  другие  давно  были   им
отринуты, - в те времена  выражали  свое  мнение  в  самой  грубой  форме.
Кельнер Франц не раз  слышал,  как  стихи  поэта  Викерсберга,  словно  из
мрамора изваянные, именовались кропательством, презренными  виршами.  Если
бы  Викерсберг  мог  предположить,  что  только  эта  непристойная   брань
заставляет кельнера Франца сомневаться в нем, эти сомнения не уязвляли  бы
его. Но  он  отлично  знал,  что  кельнер  Франц  всегда  составляет  себе
собственное мнение, не опрометчивое,  не  поверхностное,  а  такое,  какое
приличествует человеку опытному и большому знатоку людей.  Он  никогда  не
высказывал этого мнения поэту Викерсбергу. Он  был  прекрасно  вышколенный
кельнер и знал, как ему надлежит себя вести. Но поэт Викерсберг  в  чертах
лица кельнера Франца, в том, как тот подавал ему  кофе,  умел  читать  его
мысли. И хотя временами  драмы  Викерсберга  выдерживали  по  многу  тысяч
представлений, хотя они переводились на все языки белой расы, шли даже  на
японской сцене, кельнер Франц не изменялся. Был все так же учтив, все  так
же услужлив и держался все того же мнения.  Оба  они  знали,  как  обстоит
дело, хотя никогда ни одного слова не проронили об этом. Один-единственный
раз, - вскоре после празднования пятидесятилетия со дня  его  рождения,  у
ног  поэта  еще  клубился  фимиам,   во   славу   его   воскуренный   всем
гуманистически мыслящим миром, - он спросил кельнера,  когда  тот  подавал
ему пальто:
   - Ну что, Франц, все то же?
   Но кельнер только печально  взглянул  на  него  и  с  сожалением  пожал
плечами.
   Вот о чем думал поэт Викерсберг в безлюдной купальне курорта Фертшау, и
эти мысли докучали ему. Но досада таяла на солнце. Ему вспоминались  стихи
о пустыне в действе о Соломоне и Асмодее, - стихи, в которых  желтые  дали
пустыни запечатлены были навек. Он лежал на горячих досках, его  немолодое
холеное тело лоснилось от мази и испарины, им овладевала сладкая истома.
   Кто-то вошел в  купальню.  Роберт  Викерсберг  приподнялся  на  горячих
досках, сощурившись,  перегнулся  через  перила.  Это  пришла  молоденькая
саксонка из ресторана. Она  прибежала  в  купальном  костюме  и  накинутом
поверх него купальном халате. Взглянула наверх, улыбнулась, ожидая, что он
заговорит с нею. Так как он молчал, она осталась внизу и улеглась на самом
солнцепеке.
   Саксонка  миловидна,  изящна,  очень  стройна.  Глаза  у   нее   узкие,
удлиненные, их синева чуть глуповата, она премило с