у человеку немало благ. Господин фон
Имхоф  тщательно  раскрашивал  и  ретушировал  свои  миниатюры.  Гастингсу
нелегко  было  нащупать  почву  для  переговоров.  Понадобился  целый  ряд
предварительных иносказательных собеседований, прежде чем каждый из них  с
полной ясностью изложил другому свою  точку  зрения.  Оказалось,  что  они
отнюдь не являются непримиримыми. Мистер Гастингс был столь же покладист в
денежных делах, как мистер Имхоф - в вопросах чувства.
   Когда они пришли к соглашению, барон  ночью  переговорил  с  Марианной,
Вначале он старался вести разговор в светском, скептически-циничном  тоне,
но это ему плохо удавалось. Его рыхлое лицо приняло удрученное, старческое
выражение, в ту минуту Марианна очень любила его.  Она  пыталась  обратить
дело в шутку, звонко смеялась,  обнажая  мелкие  зубы.  Но  и  ей  это  не
удалось. В конце концов она расплакалась.  За  всю  их  долгую  совместную
жизнь Карл Адам лишь второй раз  видел  ее  плачущей;  ибо  она  -  редкое
исключение в то чувствительное время - не любила слез.  На  этот  раз  она
плакала так сильно, что подушка промокла насквозь. Она пыталась  заглушить
рыдания, уткнувшись в подушку, но мальчик Карл  проснулся,  стал  хныкать,
требовать лимонаду, шуметь, соседи выражали неудовольствие.
   В итоге было решено, что супруги Имхоф из первой же гавани,  в  которую
зайдет судно, отправят в нюрнбергский суд  прошение  о  разводе,  а  затем
останутся в Мадрасе или ином месте,  где  будет  иметь  пребывание  мистер
Гастингс, пока не получат постановление суда о расторжении  брака.  Мистер
Гастингс брал на себя заботу о том, чтобы супруги могли жить сообразно  их
положению в обществе,  ибо  вследствие  коренного  изменения  всех  планов
мистер Имхоф лишился возможности выполнить свое  первоначальное,  сулившее
столько выгод намерение - писать миниатюры с раджей.  Предполагалось,  что
по получении развода барон вернется в Германию, а маленький Карл останется
у матери.
   Заключив это соглашение, супруги Имхоф, маленький Карл и мистер  Уоррен
Гастингс зажили на  корабле  дружной  семейной  жизнью.  Барон  фон  Имхоф
примирился со своей судьбой. Гораздо менее  примирились  с  нею  остальные
тридцать девять пассажиров, меньше всех - генеральша Клэверинг. Теперь она
держала себя с бароном Имхофом и мистером Гастингсом так нее холодно,  как
прежде с миссис Имхоф.


   Прошло,  однако,  целых  шесть  лет,  пока  дело  о  разводе   получило
благоприятное разрешение. За эти годы Уоррен  Гастингс  стал  губернатором
Бенгалии  и  первым  генерал-губернатором   Британской   Индии.   Довершил
завоевание  Индии.  Наполнил  золотом  кассы  компании.  Сломил  злостное,
упорное сопротивление советников, навязанных ему Лондоном. Для  достижения
этих целей предал казни через повешение знатнейшего из туземцев. В тех  же
целях предал истреблению храброе племя, к которому  был  расположен,  ради
племени трусливого, которое презирал. Строил дороги. Распределял  припасы,
когда в стране свирепствовал голод. Был справедлив и несправедлив, подобно
великому Гангу.
   Марианна Имхоф, живя бок о бок с ним, не задумывалась над  всеми  этими
событиями. В Калькутте она  окружила  себя  княжеской  роскошью,  блистала
нарядами, тратила  рупии  мешками,  получала  от  туземных  властителей  и
вельмож  вынужденные  подарки,  подносимые  с  внешним  подобострастием  и
скрытой  ненавистью,  смеялась,  обнажая  мелкие  зубы,  чувствовала  свое
превосходство над Гастингсом и по-своему любила его, говорила на таком  же
дурном английском языке, как и вначале,  а  Гастингс  все  в  ней  находил
восхитительным.  Ее  длинная  шея  с  годами  стала  тощей,   черты   лица
заострились,  а  маленький  Карл  превратился   в   неуклюжего,   шумного,
назойливого балбеса.
   В ту самую пору, когда мистер Гастингс дерзко, гениально  и  беззаконно
сломил сопротивление трех своих противников, заседавших в Совете по  делам
Индии, прибыло постановление нюрнбергского суда о разводе, и Гастингс  мог
наконец сочетаться браком с миссис Имхоф. Но  одним  из  трех  советников,
которых он наконец поборол, был генерал  Клэверинг.  Теперь,  когда  между
ними установилось некое подобие мирных отношений, генералу неловко было бы
не присутствовать на бракосочетании губернатора. За два дня  до  торжества
Клэверинг довольно сильно занемог. Генеральша просила извинить ее, ибо она
должна ухаживать за мужем. Однако Гастингс, по желанию  Марианны,  в  день
свадьбы сам приехал к генералу и с учтивой настойчивостью принудил  его  и
леди Клэверинг принять участие в празднестве.
   Марианна Имхоф в течение своей жизни по большей части  была  счастлива.
Она была счастлива в Штутгарте, когда светский, элегантный барон обольстил
ее, была счастлива, когда он женился  на  ней,  была  счастлива,  когда  в
первый  раз  приложила  к  груди  малютку  Карла.  Была  счастлива,  когда
кофейного цвета господин на корабле воспылал  любовью  к  ней;  счастлива,
когда он в своей карьере  поднимался  на  все  большие  высоты.  Но  самым
счастливым за всю ее жизнь был тот день, когда  деревяннолицая  генеральша
принесла ей свои поздравления.
   Впрочем, генерал  Клэверинг  скончался  через  три  дня  после  свадьбы
губернатора, - потому ли,  что  празднество  чрезмерно  утомило  его,  или
потому, что досада вконец истерзала его сердце.


   Марианна уведомила свою матушку, Сусанну Шапюзе, о том, что вступила  в
новый брак, и приложила к письму перевод на крупную сумму. Письмо пошло из
Калькутты в Плимут и  через  восемнадцать  недель  после  того,  как  было
отправлено, уже очутилось  в  руках  почтенной  Сусанны  Шапюзе.  Пожилая,
надменная дама до некоторой степени разделяла взгляд штутгартского  двора,
который смотрел на губернатора Индии свысока.  Индию  там  считали  чем-то
вроде цирка или зверинца, а ее  губернатора  -  некой  помесью  укротителя
зверей и торгаша. В Штутгарте это не могло внушать  почтения.  В  ответном
послании, полученном Марианной через десять месяцев после отправки  письма
из Индии, мать в сердечных выражениях поздравляла дочь, но наряду  с  этим
высказывала опасение, что Марианне, по-видимому, и на сей раз не  придется
лакомиться вареньем. Она подразумевала густое малиновое варенье,  какое  в
Вюртемберге приготовляют особенно вкусно.


   Сэр Уоррен Гастингс, старец семидесяти трех лет, вопреки моде одетый  в
скромный сюртук кофейного цвета, один  шел  по  прекрасному  парку  своего
поместья Дэйльсфорд. Было раннее июньское утро. Замок  Дэйльсфорд,  белый,
обширный, безмолвный, высился среди огромного  парка,  над  тихим  озером.
Слуги только что проснулись. Старый джентльмен радовался тому, как  хорошо
принялись некоторые растения, привезенные им из Бенгалии,  досадовал,  что
другие, с большими хлопотами  доставленные  из  Мадраса,  по-видимому,  не
принесут плодов. Он  нагнулся,  чтобы  прочесть  ученое  название  дерева,
старательно выведенное на дощечке: Nephelium Litchi - гласило оно.
   Солнце  медленно  поднималось  над  деревьями.  Гастингс  направился  в
маленькую столовую, где подавался завтрак. Стол был накрыт на три прибора.
Ему бросился в глаза неказистый  глиняный  горшочек,  каких  в  Англии  не
изготовляли. Он улыбнулся. Горшочек, наверно, предназначался  для  гостьи,
прибывшей накануне.
   Гостья была легка  на  помине.  В  столовую,  заботливо  поддерживаемая
Марианной, вошла  дряхлая  старушка,  и  Гастингс  необычайно  почтительно
приветствовал ее. То была мать Марианны.
   Да, престарелая баронесса Сусанна Шапюзе наконец совершила  путешествие
из Штутгарта в Дэйльсфорд. Она не видела дочери  с  того  дня,  как  та  в
сопровождении Карла Адама фон Имхофа  уехала  в  Нюрнберг.  Правда,  о  ее
судьбе она слыхала многое,  самые  удивительные  вещи.  Время  от  времени
Марианна и сама давала знать о  себе  весьма  реальным  образом:  посылкой
денег, переводом или наличными. Но мать по-прежнему скептически относилась
к чужой, дикой  стране,  в  которой  жила  Марианна,  и  не  была  склонна
позволить такой сомнительной  личности,  как  губернатор  Индии,  морочить
себя. Лишь с того времени, как ее дочь воцарилась в замке Дэйльсфорд,  она
начала допускать мысль, что брак с этим мистером Гастингсом, пожалуй, и не
был  мезальянсом.   А   теперь,   по   прошествии   тридцати   пяти   лет,
семидесятисемилетняя старуха отправилась  в  дальнюю  дорогу  -  поглядеть
наконец, что за особа ее зятек.
   Марианна все эти годы прожила в Индии на положении королевы. Доставляла
генерал-губернатору, своему супругу,  множество  неприятностей,  улаживать
которые ему стоило больших трудов, - неприятностей,  проистекавших  от  ее
поступков и речей,  которые  он  находил  очаровательными,  а  когда  дело
принимало очень уж серьезный оборот  -  оправдывал  недостаточным  знанием
английского языка. Затем она, по причине расстроенного здоровья, уехала  в
Англию, а Гастингс еще остался в Индии. В Лондоне ей пришлось  столкнуться
со многими генеральшами Клэверинг,  косо  поглядывавшими  на  сомнительной
репутации "разводку", и она приложила величайшие усилия к тому, чтобы  эти
косые взгляды превратились в благожелательные. Марианна так увлеклась этой
задачей, что грандиозный процесс, явившийся следствием обвинений,  которые
парламент возбудил против  генерал-губернатора  за  его  деяния  в  Индии,
прошел почти что незамеченным ею. Она  тратила  огромные  суммы,  оказывая
щедрую  поддержку  многочисленным  своим   дядям,   теткам,   племянникам,
племянницам, кузенам, кузинам, разумеется, и бывшему своему  мужу,  барону
Имхофу, который, вторично женившись, ныне скитался по Германии и  Австрии.
Она сумела устроить блестящую карьеру  своему  сыну  Чарльзу  -  толстому,
краснолицему увальню. При всем том  она  и  сейчас,  в  замке  Дэйльсфорд,
говорила тем же ломаным английским языком, что и  на  "Герцоге  Грэфтоне",
речь ее изобиловала все теми  же  ошибками,  ласково  поправляемыми  сэром
Уорреном.
   Марианна подвела мать к столу. Старушка благосклонно взглянула на озеро
и парк, уселась, окинула накрытый  стол  довольным  взором,  с  удивлением
остановила его на неказистом  горшочке,  задумалась  на  минуту,  а  затем
весело расхохоталась. То был настоящий вюртембергский горшочек  подлинного
густого малинового варенья.
   Так они сидели втроем. Гастингс пил чай, Марианна и старая баронесса  -
кофе. Дамы, улыбаясь, передавали друг другу горшочек с вареньем, улыбаясь,
накладывали варенье на тарелочки. Марианне стоило немалых хлопот  получить
его из Штутгарта; но она считала излишним  говорить  об  этих  трудностях.
Зато обе дамы, перебивая друг друга, болтали о  великом  множестве  других
вещей - скороговоркой, на бойком швабском диалекте.
   Сэр   Уоррен   находил   милую,   почтеннейшую   матушку   своей   жены
очаровательной. К сожалению, он не понимал ни одного слова  из  того,  что
она рассказывала, ибо она говорила только по-немецки, то есть на одном  из
тех немногих языков, которыми он не владел. Тем не  менее  он  внимательно
прислушивался, с ласковой, счастливой улыбкой.
   Старушка Шапюзе прогостила всего лишь  четыре  дня.  Затем  сэр  Уоррен
проводил ее  на  корабль  и  позаботился  о  том,  чтобы  ей  предоставили
всевозможные удобства. Был к ней почтителен, внимателен, не мог только,  к
сожалению, обменяться с ней хотя бы единым словом. Он долго  глядел  вслед
кораблю. На обратном пути он в Лондоне посетил главную контору Ост-Индской
компании, чтобы дать свое заключение по одному весьма важному вопросу.  Он
всячески  старался  сократить  эту  беседу;  ибо  ему  хотелось   поскорее
вернуться в Дэйльсфорд, услышать голос своей жены.



        ВОЛЬШТЕЙН

   Господин Вольштейн был известный торговец картинами. Галерея его,  хоть
и маленькая, славилась тем, что в ней никогда не выставлялись второсортные
произведения.
   Господину Вольштейну, коренастому, тучноватому, было уже за  пятьдесят.
На его мясистом лице,  под  нависшими  веками,  виднелись  карие  грустные
глаза, которые, впрочем,  иногда  глядели  весело,  с  хитрецой.  Господин
Вольштейн отличался неуклюжестью, в разговоре с трудом подбирал  слова  и,
по  собственному  его  утверждению,  был   начисто   лишен   писательского
дарования. Обычно он предпочитал выступать в роли делового человека, а  не
ценителя искусства. И только изредка, когда ему  случалось  расшевелиться,
всем    делалось    ясно,    что    хотя    он    и    презирает    жаргон
критиков-профессионалов, но до тонкости разбирается в живописи и любит  ее
фанатически.
   Мне довелось ближе узнать господина Вольштейна во  время  одной  долгой
поездки, когда мы с ним очутились вдвоем в  купе.  Кажется,  я  понравился
ему, да и он мне тоже. Господин  Вольштейн  разговорился  и,  прощаясь  со
мной,  пригласил  меня  навестить  его  как-нибудь   вечером.   Я   принял
приглашение. Придя к господину Вольштейну, я увидел его падчерицу,  умную,
невзрачную девушку лет двадцати пяти. Хозяева ждали еще  одного  гостя,  и
поэтому мы не садились ужинать.  Но  когда  прошло  около  получаса  сверх
назначенного времени, падчерица  решила,  что  пора  приниматься  за  еду,
господин Фрей, разумеется, не может не опоздать, и мы сели за стол.
   Господин Фрей появился, когда мы уже кончали ужинать. Это  был  человек
лет тридцати, художник. Господин Вольштейн заметно оживился, как только он
вошел. Господин Фрей не стал извиняться. Держался  он  резко,  надменно  и
показался мне неприятным. Господин Вольштейн принялся расхваливать  работы
молодого человека. Он, правда, и критиковал их, но был явно в восторге.
   Господин Фрей пробыл с нами недолго. Вскоре он ушел, и молодая  девушка
стала жаловаться на то,  что  он  доставляет  господину  Вольштейну  много
неприятностей. Господин Вольштейн  возразил  ей,  что  с  этим  приходится
мириться. Надежды господин Фрей подает огромные, хотя ему надо  еще  много
учиться.
   От других я узнал, что,  в  сущности,  непонятно,  что  именно  находит
господин Вольштейн в  картинах  Герберта  Фрея.  Парень  этот  удивительно
противный. Позднее я прочел о Герберте Фрее в связи  с  одной  скандальной
историей.
   Вторично я встретился с господином Вольштейном уже в Париже, после того
как под властью фашистов немецкое искусство прекратило свое существование.
Господин Вольштейн  открыл  и  здесь  маленькую  галерею,  которая  быстро
завоевала известность. Всякий раз, когда  я  приезжал  в  Париж,  господин
Вольштейн приглашал меня к себе в  гости.  И  всегда  я  заставал  у  него
некоего Михаила К., молодого поляка, неряшливого, робкого и в то же  время
надменного. Господин Вольштейн сказал мне, что Михаилу К. надо  еще  много
учиться, но надежды он  подает  огромные.  На  меня  картины  Михаила  К.,
которые с  гордостью  и  восторгом  показал  мне  господин  Вольштейн,  не
произвели сильного впечатления. Как  и  мои  друзья,  я  нашел  их  весьма
посредственными. Но господин Вольштейн пояснил, что потребуется еще немало
времени, покуда  столь  своеобразный  талант,  как  Михаил  К.,  достигнет
зрелости.
   - Конечно, - сказал господин Вольштейн, - "Зеленый старик" написан  еще
под сильным влиянием раннего Пикассо, но, вы  увидите,  Михаил  К.  далеко
пойдет, из него выработается очень большой художник.
   Пока же Михаил  К.  доставлял  господину  Вольштейну,  и  особенно  его
падчерице, одни огорчения.  Он  сорил  деньгами,  и  господину  Вольштейну
приходилось расплачиваться за него.  Он  сошелся  с  падчерицей  господина
Вольштейна,  но  руками  и  ногами  отбивался   от   женитьбы.   Господину
Вольштейну, буржуа до мозга костей, все  это  было  чрезвычайно  тягостно.
Однако поведение Михаила К. не влияло на  мнение  господина  Вольштейна  о
даровании художника, и он продолжал оказывать ему материальную поддержку.
   Наконец, в августе 1939 года господин Вольштейн позвонил  из  Парижа  в
тот маленький городок, где я жил, и сообщил мне, гордый и счастливый,  что
талант Михаила К. достиг наконец зрелости. Он написал три картины, и в них
проявил себя тем большим художником, которого с первого взгляда  угадал  в
нем  господин  Вольштейн.  В  конце  сентября  он,   господин   Вольштейн,
организует выставку Михаила К. И я во что бы то ни стало  должен  устроить
так, чтобы приехать в Париж и присутствовать на вернисаже.
   Однако, прежде чем  состоялось  открытие  выставки,  Гитлер  вторгся  в
Польшу. Как-то  однажды,  в  дни  непонятной  "странной  войны",  господин
Вольштейн рассказал мне, что Михаил К.  вступил  в  Польский  легион.  Сам
господин Вольштейн надеется в мае уехать в Америку.  Работать  в  нынешней
Франции бессмысленно. Но  в  Нью-Йорке  он,  Вольштейн,  устроит  выставку
Михаила К. и, если Михаил К. вернется с войны, весь мир уже  будет  знать,
какой это художник.
   Следующее  мое  свидание  с   господином   Вольштейном   состоялось   в
концентрационном лагере Ле-Милль под Эксом. Фашисты  заняли  Голландию,  и
французы посадили в лагерь всех нас - немцев, чехов, поляков, голландцев и
тех, у кого вообще не было гражданства. Условия  в  лагере  Ле-Милль  были
достаточно скверные, так что все мы получили полную возможность  показать,
чего мы стоим.
   Господин Вольштейн стоил многого. И он с честью выдержал испытание.  Он
был само спокойствие и терпение, он помогал всюду, где только  мог.  Кроме
того, он был чрезвычайно изобретателен и умел извлечь все,  что  возможно,
даже из самых скверных обстоятельств. Никогда не забуду, как  он  ухаживал
за мной, когда я заболел дизентерией.
   Несмотря на внешнее спокойствие господина Вольштейна,  я  заметил,  что
его гнетет какая-то забота. После долгих вступлений он поведал мне наконец
свое тайное горе. Он хранит при себе, сказал господин Вольштейн, весь свой
основной капитал, свои самые ценные картины. "Вот они", - сказал он, видя,
что я  смотрю  на  него  с  недоумением,  и  показал  мне  пачку  багажных
квитанций. Я по-прежнему ничего не понимал. Тогда он рассказал  мне,  что,
решив бежать из Парижа, он вынул из рам свои  наиболее  ценные  картины  и
тщательно  спрятал  их  в  стенках  чемоданов,  то  есть  поместил   между
подкладкой и стенками. Чемоданы  он  отправил  до  востребования  в  самые
разные пункты центральной и, главным  образом,  южной  Франции.  Всего  он
отправил восемнадцать чемоданов с двадцатью девятью картинами,  среди  них
Матисс и Пикассо, которых я знаю, и еще оба маленьких Дега, и  Тьеполо,  и
спорный Франц Гальс. Но самое главное - среди них  находятся  три  картины
Михаила К. Что бы ни случилось впоследствии,  сейчас  картины  недосягаемы
для фашистов. Состояние  господина  Вольштейна  и  творчество  Михаила  К.
покамест спасены.
   Теперь  я  понял,  почему  господин   Вольштейн   так   озабочен.   Его
великолепные полотна рассеяны по всей Франции, отданной во власть врагу, и
ключ от этого сокровища хранится у  него  одного,  ключ  в  виде  багажных
квитанций. Художник К. находится в Польском легионе, сражается  бог  весть
где, быть может, даже убит. О своей падчерице господин Вольштейн  не  имел
никаких сведений, вероятно,  и  ее  засадили  в  лагерь.  Среди  всеобщего
крушения и гибели мы, заключенные Ле-Милль, не могли рассчитывать на связь
с волей. И поэтому у господина Вольштейна не было никакой надежды получить
по квитанциям свой багаж. Кроме того, торопясь осуществить этот маневр, он
не успел составить опись картин, хранящихся в  каждом  из  чемоданов.  Так
что, появись у него возможность взять какой-нибудь чемодан, хотя  бы  тот,
что отправлен в Монпелье, он все равно бы не знал, что  в  нем  находится.
Господин Вольштейн сказал мне, и я согласился с ним, что  "спасти  Матисса
или Пикассо важно, но еще важнее спасти три картины  Михаила  К.  Ибо  кто
такой Пикассо или Матисс, известно всем; а вот кто такой Михаил К.,  знаем
только вы, да я, да он сам".
   Ситуация  становилась  все  более  напряженной.  Париж   пал,