стерян. Кричит на меня.  Хромая,  пытается  найти
свою трость. Я спокойно говорю, что пришел убить его. И объясняю, как я  это
сделаю. Прошу его успокоиться, потому что он не в силах мне помешать.  Месье
Жак мечется по комнате. В его голосе слышны слезы. Он испуган. Я говорю, что
ему почти не будет больно,  что  он  вообще  больше  уже  никогда  не  будет
мучиться от боли. Но он в панике и не слушает меня. Я приближаюсь к нему  со
скальпелем, он отбивается и ранит себе руки. Месье Жак слишком  шумит,  и  я
понимаю, что надо действовать быстро, пока он не сорвал мой план.
   Я ловок. Мне ничего не стоит зарезать человека, как бы он  ни  защищался.
Главное - подойти достаточно близко. Месье Жак позволяет мне подойти к  нему
вплотную, потому что надеется удержать меня своими детскими ручками.  Но  он
не успевает и глазом моргнуть, как оказывается без рук. Я владею  ножом  как
художник. Месье Жак затихает.
   Он больше не чувствует боли.
   У  меня  свой  modus  operandi  .  Мне   нужен
человеческий мозг. Потом я поджигаю спальню. Вылезая через чердачное окно, я
думаю, что подвергал себя слишком большой опасности.
   Пожалуй, лучше пользоваться молотком. Я обточил его  головку  так,  чтобы
она стала  широкой  и  плоской.  От  легкого  удара  таким  инструментом  не
произойдет  сотрясения,  которое  может  повредить  сам  плод.   Разумеется,
вскрытие лучше начинать с основания. Меньше опасность совершить ошибку.
   Трупосечение - это труд. Исследование мертвой материи. Я  вскрываю  темя.
Заглядываю в  мозг.  Извилины  идут  в  разных  направлениях.  Они  петляют,
перекрещиваются,  некоторые  вообще  как  будто   не   имеют   определенного
направления. Другие образуют пирамиды, завиваются спиралями. И тем не  менее
похоже, что этот хаос почти одинаков у всех.
   Когда я прищуриваюсь, извилины напоминают мне хребты необычных гор.
   Я нашел центры памяти и способности к языку. Центры гордости, способности
к подражанию и решительности. Нашел центры религиозных  чувств.  Но  многого
еще  не  хватает.  Мне  хочется  составить  полный  каталог   всех   отделов
человеческого мозга. Хочется стать великим анатомом.
   Центра боли я не обнаружил.
   И тогда мне становится ясно, что я  найду  его  только  после  того,  как
составлю атлас и каталог всего мозга.
   Лишь  через  три  месяца  я  убил  третьего  человека  из  моего  списка.
Дени-Филипп Моет. Историк естествознания и энциклопедист. Очень образованный
человек.
   У него оказался необыкновенно интересный мозг. Немного больше обычного. С
более четкими бороздами и извилинами. С таким мозгом было легче работать.  Я
трудился над ним десять часов подряд. Между боковым  и  третьим  желудочками
лежит таламус.  Эта  часть  мозга  по  форме  напоминает  ягодицы.  Рядом  я
обнаружил какую-то красноватую субстанцию. Похожую  на  червя.  Мондино  деи
Лиуцци пишет, что они имеют отношение к мысли.  Когда  человеку  не  хочется
думать, они блокируют течение духа между  желудочками.  Я  вынул  таламус  и
зарисовал его.
   Злейшие  враги  анатомов  -  усталость  и  нетерпеливость.  Сам   Рушфуко
переставал работать, когда им чересчур овладевало  нетерпение.  Но  мне  так
хочется продолжать. За полчаса  можно  многое  испортить,  тонкую  симметрию
мозга слишком легко нарушить. Надо быть осторожным.
   Исследую - значит, существую. (Я начал говорить цитатами!) Мною руководят
желания и любопытство. Я не  боюсь  наказания.  Наказание  -  это  последняя
награда.  Моя  кровь,  которая  обагрит  землю   на   месте   казни,   будет
доказательством того, что я превзошел самого себя.

***

   В середине лета мы  с  маркизом  поехали  в  Марсель,  чтобы  потребовать
возвращения одного старого долга. У нас было прекрасное настроение, и маркиз
решил, что мы остановимся в гостинице "Тринадцать  кантонов",  пообедаем  на
славу, а потом  погуляем  по  городу  и  осмотрим  достопримечательности.  В
трактире под названием "Золотая глотка"  маркизу  рассказали  о  девушке  по
имени Жанна Нику, и он тут же отправился к  ней  в  комнату.  Я  вернулся  в
гостиницу и лег в ожидании маркиза.
   Я лежал, слушая стрекотание кузнечиков,  доносившееся  с  заднего  двора.
Звуки, издаваемые ими, были очень красивы, но  я  бы  предпочел,  чтобы  они
исчезли.  Все  исчезнувшее  или  то,  что  вот-вот  исчезнет,  всегда  самое
прекрасное. Мне захотелось встать, открыть окно и спугнуть  этих  шестиногих
крикунов. Когда их песня умолкла сама собой, я закрыл  глаза  и  отдался  на
волю воображения. Мне нравилось  думать,  что  Бог  услыхал  мою  просьбу  о
тишине. Здесь, в полумраке, я позволил себе немного уступить мании  величия.
Я - освободитель всех страждущих. Человек, спасающий мир от боли. Ученый.
   С рассветом я принялся за подготовку предстоящей оргии. Ходил по гавани и
в бесчисленных кабачках и трактирах искал молоденьких девушек. Я спешил,  но
был придирчив. Обвислые груди, длинные голени, запах духов.  Мне  ничего  не
нравилось. Все было посредственным. К вечеру у меня в руках  осталась  всего
одна карточка, и, когда оказалось, что эта девушка  отправилась  на  морскую
прогулку и сможет принять нас только завтра утром, я признал свое поражение,
в ушах у меня звучали упреки маркиза.
   Утром мы с маркизом стояли рядом перед зеркалом. Мы были одинаково одеты,
в одинаковых париках, панталонах и туфлях. В руке  у  каждого  была  трость.
Идея как можно больше походить  друг  на  друга  принадлежала  маркизу.  Это
только прелюдия, сказал он. Мы собирались пойти в номера на улице  Капуцинов
и посетить там несколько приятных молодых особ. Мы разглядывали друг друга в
зеркале. Маркиз усмехнулся:
   - Я хочу, чтобы у нас с тобой были прозвища.  Меня  ты  должен  звать  La
Fleur .
   Я с удивлением поглядел на него:
   - А как вы будете звать меня?
   - Президент.
   Не двигаясь, я смотрел на него в зеркало. Потом засмеялся.
   Маркиз оживленно болтал; он был возбужден, как ребенок, пока мы шли среди
торговок с их корзинами и торговцев с тележками, полными рыбы. Люди смотрели
на меня, они видели во мне дворянина. "Президент". Двери на улице  Капуцинов
открылись, и я заметил,  что  мы  поднимаемся  по  крутой  лестнице.  Я  был
дворянином.
   - Меня зовут Ла Флёр. А это мой господин,  президент,  -  представил  нас
маркиз.
   Я глядел на бледные лица и приподнятые груди девушек. Они улыбнулись нам,
присели в реверансе. Но я не слышал, что они говорят. Я был дворянином.
   В комнате маркиз хлестал плеткой белые ягодицы. Хлестал изо всей  силы  и
просил хлестать его. Его ягодицы покрылись широкими  красными  полосами.  Он
угостил девушек анисовым драже, облепленным  шпанскими  мушками,  это  драже
называлось также "пастилками Ришелье". Сие самодельное средство должно  было
их возбудить. Я смотрел на полуголые тела, улыбался и думал о своем имени. Я
стоял в другом конце комнаты и меня больше возбуждало мое новое платье,  чем
влажные щели девушек и их пламенеющие ягодицы. Похотливые вопли маркиза были
похожи на звериный рев. Я не спускал глаз  с  его  лица,  рук,  тискавших  и
шлепавших  девушек  по  ягодицам.  От  чего  только  люди  не   приходят   в
возбуждение! - думал я. Он дал им еще драже. Совал нос между их ягодицами  и
нюхал в надежде, что они испортят воздух. Но у  девушек  от  драже  начались
судороги. Маркиза охватило необычное волнение.
   - Президент! - кричал он. - Мое драже  не  дало  никакого  результата,  я
никудышный ученый!
   Я кивнул и в наказание принялся хлестать его плеткой о девяти хвостах,  а
он тем временем хлестал розгой хорошенькую рыжую  девушку,  другая  красотка
стояла у окна, схватившись за живот, она стонала и  говорила,  что  ее  отец
человек набожный, никогда мухи не обидел, девушки кричали, маркиз кричал,  и
мне казалось, что я парю над этим сумасшедшим домом и сверху смотрю на тела,
на раскрытые рты, на красные ягодицы, на деньги и на драже, рассыпавшиеся по
полу...
   Так прошло Утро Шпанских Мушек. Мы вернулись в  гостиницу,  мне  пришлось
поддерживать маркиза. Ему было трудно переставлять ноги.
   Ночью маркиз говорил во сне. Вернее, издавал  какие-то  жалкие  звуки.  Я
пытался разобрать слова. Но в конце концов мне пришлось бросить  эту  затею.
Когда я проснулся, комната была залита  солнечным  светом.  Первым  делом  я
повернулся к маркизу и стал внимательно разглядывать лицо спящего. Ла  Флёр,
думал я, сидя в кровати и улыбаясь. За окном дети забавлялись, бросая  камни
в изгородь.
   Утром маркиз заторопился. Ему хотелось поскорей уехать отсюда, и он велел
мне упаковать вещи. Вскоре я вынес наши чемоданы в коридор. Хозяин гостиницы
был  маленький,  с  тонкими  пальчиками  и  слишком  длинными   ногтями.   Я
внимательно рассмотрел его необыкновенно узкий череп. Маркиз  нервничал.  Он
бранил кучера, который еще не подал карету. Потом повернулся к хозяину:
   - Если у  вас  кто-нибудь  станет  спрашивать  о  господине  Ла  Флёре  и
президенте де Кюрвале, скажете, что мы отправились в Лион. Понятно?
   Хозяин кивнул, подавив зевок.
   Я отставил чемоданы.
   - Президент де Кюрваль?
   Меня вдруг затрясло.
   - Бери чемоданы, дурак, карета уже подана!
   Я продолжал смотреть на него.
   - Чемоданы!
   Я подхватил чемоданы и пошел к двери. На улице он толкнул меня в бок:
   - Что с тобой?
   Я остановился и спросил заикаясь:
   - Президент де Кюрваль?
   - Ты спятил, Латур? Это всего лишь имя.
   Я увидел перед собой буквы, составляющие это имя.
   - Какое-то время назад я пользовался этим именем, вот и все.
   Я попытался кивнуть.
   Укладывая чемоданы, я увидел  перед  собой  это  имя.  Букву  за  буквой.
"Президент де Кюрваль". Восьмой номер в моем списке.
   Мы сели в карету, маркиз нервничал, и я не мог понять  почему.  Он  почти
все время молчал, а когда начинал говорить, я его не узнавал.
   Мне вдруг показалось, что я совсем не знаю маркиза.
   Мы ехали по красивым улицам Экс-ан-Прованса, вдоль подножия высокой  горы
Люберон к Апту и Лакосту.
   Я сказал себе,  что  должен  забыть  этот  день,  должен  придумать,  как
вычеркнуть его из памяти. Вспомнил отдельно каждое событие и решил,  что  их
больше не существует.
   В Лакост мы приехали в сумерках. Замок лежал высоко над  городком  и  был
окружен оливковыми и миндальными деревьями, но в наступающей темноте я видел
только крутые склоны над башнями, скалы и  утесы.  И  знал,  что,  хотя  мне
удалось все забыть, там, наверху, меня будет терзать беспокойство.
   В то же время одна из марсельских девиц решила заявить на нас из-за  того
злосчастного драже. Когда наша карета добралась до  Лакоста,  ордер  на  наш
арест был уже выписан.

***

   Маркиз негодовал, плакал и не знал, что делать. Новость о том, что на нас
заявили, уже достигла его ушей, и он не желал  выходить  из  своей  спальни.
Вместе с тем маркиз жаловался, что чувствует  себя  там  как  в  тюрьме.  Он
проклинал марсельскую полицию. Бранился, впадал в  исступление  и  не  жалел
презрительных слов,  понося  всех  адвокатов  Франции  и  всю  ее  проклятую
правовую  систему.  Неужели  мужчина  не  может  спокойно   наслаждаться   с
проститутками? Неужели закон запрещает желания? Он даже вскочил  на  стул  и
осыпал  бранью  потолок,  словно  это  были  небеса,  населенные   жаждущими
правосудия богами. Но тут же упал на пол, плача и  каясь  во  всех  смертных
грехах.  Мадам  Рене  пыталась  утешить  его,  но  он  не  мог  вынести   ее
материнского тона и выгнал ее из комнаты. Зато призвал свою дорогую невестку
Анну-Проспер, которая зашла к нему и  смогла  успокоить  настолько,  что  он
осмелился покинуть спальню.
   Я гений. Когда маркиз, успокоившись, ел в столовой суп из спаржи, запивая
его красным неаполитанским вином, я подошел к нему, наклонился  и  прошептал
несколько слов. Я предложил ему поехать в Савойю. Полиция приедет  в  Лакост
уже через  пару  дней.  А  в  Савойе  они  нас  не  найдут.  Маркиз  страдал
клаустрофобией и был согласен на все, лишь бы избежать тюрьмы. Он немедленно
объявил меня гением. Глаза у него бегали.
   Он решил взять  с  собой  Анну-Проспер.  В  столовой  воцарилась  тишина.
Хитрость нехарактерна для Лакоста. На  лице  мадам  Рене  я  читаю  будущее.
Сплетни, статьи в газетах, позор и  рухнувшие  виды  на  удачное  замужество
Анны-Проспер,  гнев  -  все  это  легко  читалось  в  ее  глазах.  И   когда
Анна-Проспер не отклонила предложения маркиза, а лишь взглянула  на  него  с
откровенной похотью, мадам Рене, подавив гнев, обратила взгляд на оставшиеся
ей руины, где она могла пестовать свою боль.
   Я начал паковать вещи.
   Вскоре мы уже ехали из Лакоста в Савойю, вотчину короля Сардинии. Там  мы
будем неподвластны французским законам.

***

   Я сижу в карете и мысленно вижу перед собой мадам де Монтрёй. Я  закрываю
глаза. Ее лицо маячит передо мной, словно тень. В карете тесно. Воздух горяч
и влажен.
   Я немного фантазирую.
   Она идет по лесу возле Эшофура,  колотит  кулаками  по  стволу  дерева  и
плачет:
   - Господи, смилуйся над женщиной, которая  всегда  почитала  Тебя!  Пошли
оспу и скорую смерть этому содомиту, который опозорил меня и вскружил головы
моим дочерям. Милосердный Боже, пошли ему хотя бы болезнь, чтобы его маятник
отсох и отвалился. Да-да,  Господи,  я  имею  в  виду  ту  часть  тела,  что
относится к интимной супружеской сфере, но этот пес размахивает ею  в  любую
погоду и сует куда только можно...
   Мадам де Монтрёй взглядом просит у Небес прощения.
   - Прости меня, Господи, что я вообще говорю о таком. Но ведь Ты  в  Своей
мудрости видишь, что этот бешеный  пес  не  может  дольше  оставаться  среди
живых.
   Однако Господь ей не отвечает. Она бьет ногой по корню дерева.  И  кричит
от боли. Все  против  нее!  Ковыляя  домой,  она  думает  о  так  называемых
философах, которые подарили этой стране свои сомнения  в  Боге,  Монархии  и
Церкви.
   - Что Ты за Бог, если позволяешь жить  таким,  как  мой  зять?  -  громко
вопрошает она Небо.
   Мадам  останавливается.  Стискивает  зубы.  У  нее  остался  один  выход.
Небесная справедливость требует времени. Но мадам де Монтрёй не может  ждать
так долго. Она должна взять карающий меч в свои руки.  Добрый  маркиз  и  не
узнает, кто покарал его.
   Так я сочиняю, сидя в карете. Но в каком бы смешном свете я ни  выставлял
мадам де Монтрёй, она даже в фантазиях может внушать страх.

***

   11 июля 1772 года служащий Королевского суда в Апте  прибыл  в  Лакост  с
четырьмя вооруженными солдатами, чтобы арестовать Донасьена-Альфонса-Франсуа
графа де Сада и его лакея. К удивлению служащего, этот  лакей  выступал  под
четырьмя разными именами: Картерон, Ла Женес, господин маркиз и  Латур.  Нас
подозревали в содомии и отравлении. Три проститутки  уже  дали  показания  и
были подвергнуты  медицинскому  обследованию.  Еще  две  будут  допрошены  в
ближайшее время. Мадам Рене сказала им, что ее  муж  и  его  лакей  покинули
замок неделю назад вместе с ее  сестрой  Анной-Проспер.  Были  выписаны  три
ордера на арест и подписан ордер на обыск,  наше  имущество  было  объявлено
конфискованным,  и  нам  предъявили  требование  явиться  в  суд  в  течение
четырнадцати дней.
   После этого произошло следующее: мадам де Сад поехала  в  Марсель,  чтобы
выступить в  защиту  маркиза,  и  сделала  вывод,  что  все  "полны  ужасных
предрассудков". В Лакосте  и  его  окрестностях  распространили  официальное
требование, чтобы мы сдались правосудию.  Королевский  прокурор  вмешался  и
потребовал экстраординарных  судебных  мер  по  отношению  к  обвиняемым,  и
наконец было объявлено решение  суда:  маркиз  де  Сад  признан  виновным  в
отравлении и содомии. Меня сочли виновным только в содомии.
   Приговор суда звучал так:

   Де Сад и его лакей должны быть доставлены к кафедральному собору  Марселя
и там, на паперти, облаченные в тюремную одежду, молить о помиловании. Затем
их отвезут на площадь Святого Людовика, где  графа  обезглавят  на  эшафоте.
Латур же будет казнен через повешение. После этого тела  Латура  и  де  Сада
сожгут и прах развеют по ветру.

***

   11 сентября этот приговор был одобрен парламентом Прованса, и 12 сентября
1772 года два соломенных чучела, представлявших маркиза и  меня,  сожгли  на
площади Проповедников в Эксе. Мы были казнены заочно.

***

   Что такое страх? Слово, которым мы пользуемся, когда не знаем другого?
   Мне страшно. Я мечтаю об опасности, боли, собственной гибели.
   Мы избегаем говорить о решении суда или  о  казни  соломенных  чучел,  но
порой мне кажется, что маркиз  после  той  казни  сильно  ослабел  и  теперь
презирает самого себя.
   Интересно, испытаю ли я боль в последнее мгновение?

***

   Я чувствую запах Анны-Проспер. Она сидит  в  покачивающейся  карете  и  с
улыбкой  на  губах  читает  "Исповедь"  Руссо.  Шея  ее  покрыта  тончайшими
морщинками. От нее пахнет чем-то забытым. Чем-то, чего я  не  могу  выразить
словами, но что имеет столь же отчетливый и резкий  запах,  как  перец.  Она
добилась своего и скрывает беспокойство:  она  любит  мужа  своей  сестры  и
намерена выдавать себя за его жену.  Мне  стыдно,  что  я  одержим  ею.  Это
предательство по отношению к моему господину.
   Мы пересекаем границу Савойи и едем дальше во Флоренцию. Во Флоренции  мы
восхищаемся "Венерой" Тициана. Друг семьи, доктор Мени, показывает нам  свою
коллекцию экспонатов естественной  истории.  Ископаемых  животных,  античные
монеты. И восковую фигуру женщины. Фигура открывается,  как  шкафчик,  и  ею
можно пользоваться для занятий  анатомией.  Рассматривая  внутренности  этой
молодой "женщины", маркиз задает вопросы. Доктор объясняет.  Я  наблюдаю  за
лицом маркиза, на котором написано любопытство.
   Мы едем в Рим. Маркиз представляется как граф де  Мезан,  а  Анну-Проспер
называет своей женой. Я - Картерон, д'Арман  и  сеньор  Кирос.  Анна-Проспер
говорит мне:
   - Мы вернемся в Савойю, Латур. И там поселимся. Теперь  я  его  жена.  Мы
любим друг друга. Ты нам нужен.
   Она сильно преувеличивает. По ее голосу слышно, что они уже надоели  друг
другу. Сейчас их связывает только похоть. Это приводит ее в отчаяние. Савойя
занимает часть Западных Альп. На востоке она граничит с Италией, на западе -
с департаментами Изер и Эн. Она принадлежит  королю  Сардинии.  Мы  едем  по
горным дорогам в Шамбери - столицу Савойи. Я и  не  подозревал,  что  воздух
может быть так чист. Ночью, уже засыпая, я подумал, что спать здесь  нельзя:
сильно разреженный воздух может вызвать кислородную недостаточность, опасную
для мозга.
   Мы снимаем дом у одного дворянина. Дом находится за  пределами  городской
стены. Я покупаю мебель, драпировки и постельное белье в  лавке  текстильных
товаров Ансара. От него же я узнаю, где живет граф  Рошет,  сколько  у  него
слуг, кто его окружает.  Оказывается,  граф  -  младший  сын  очень  богатых
родителей, но, если верить слухам, большую часть  своего  состояния  он  уже
проиграл.

***

   Маркиза и Анну-Проспер не слышно. Страсть  бросила  их  друг  к  другу  и
переплела так, что они притихли. Эта тишина не предвещала добра. Они никогда
не  покидали  дома.  Ни  с   кем   не   общались,   не   считая   болтливого
историка-натуралиста,  жившего  в  городской  гостинице,  и  слуг.  Еду  они
заказывали в ближайшем трактире и ели, не разговаривая друг  с  другом.  Для
всех они были графом и графиней де Мезан. Они жили так незаметно, что иногда
мне казалось, будто их  вообще  не  существует.  По  ночам  они  предавались
страсти; я слушал звуки их сладкого мучения.
   Словно издалека, я уловил, что  начались  ссоры.  Вскоре  тишины  как  не
бывало.
   Несколько недель спустя  Анна-Проспер  уехала.  Маркиз  заперся  в  своей
комнате. Я пошел в бордель и там плакал в объятиях какой-то шлюхи.
   Ночью я отправился  к  дому  графа  Рошета.  Четвертого  в  моем  списке.
Несколько часов я простоял, глядя на неосвещенный дом.  Утр