сланный   маркизом,   стал
частицей меня. Это были отрывки,  фрагменты,  куски  диалогов,  неоконченные
пассажи. Я находил в них издевку и  злобу.  Извращенную  похоть.  Страсть  к
уничтожению. Все было перевернуто с ног на голову. Между словами, как  тень,
возникала великая тьма. Она пожирала меня. Но я не противился ей. Потому что
маркиз был великий мыслитель.
   Я пришел к Готон и попросил забыть, что когда-то я прогнал ее.  Но  Готон
не обладала чувством юмора и повернулась  ко  мне  спиной.  Однако  в  конце
концов она впустила меня и позволила провести с нею ночь. Добрая  камеристка
с ее швейцарской пышностью и скошенным  лбом,  признаком  упрямства.  В  ней
сохранилось много детского, хотя жизнь не пощадила ее, она  давно  поседела,
лицо покрыли морщины. Я положил голову на ее толстый  живот.  И  заснул  под
отрывистые бессмысленные слова. Я никогда не понимал Готон.
   Проснулся я оттого, что она гладила мою искалеченную руку.
   - В тебе многое напоминает господина,  -  сказала  она.  -  У  вас  такие
похожие голоса...
   Голоса у нас совсем не похожи...
   - Говорят, в Лакосте был ураган. Как думаешь, не разрушил ли он  замок?..
Бедный господин... Латур... О нем говорят такие ужасные вещи... Вы...  вы  с
ним иногда были так похожи...
   Я закрыл ей рот рукой и прижал ее к кровати. Она улыбнулась:
   - Я твоя.
   - Не об этом речь, - сказал я.
   Однако на другую ночь я пришел и рисовал пером на ее теле. Она визжала от
восторга. Но я был слишком слаб и не мог любить ее.
   Случалось, я доставал старые книги по анатомии. Везалия и Вьессана. Читал
наугад. Листал записи, которые делал еще у  Рушфуко,  записи  о  собственных
открытиях. Но все они были не закончены. В них еще многого не хватало.
   Маркиз прислал мне новые отрывки из романа.  Описание  оргий  было  столь
отвратительно, что меня мутило. Я с трудом переписывал эти фразы.  Однако  с
каждым бесстыдным восклицанием, с каждым богохульством  и  ругательством,  с
каждым  новым  злодейством,  которым  подвергались  несчастные  жертвы,  мне
становилось легче. Жестокость казалась ненастоящей, и  я  вдруг  понял,  что
господин пишет  вовсе  не  о  наслаждении.  Он  говорит  об  одиночестве.  О
бесконечной пустыне одиночества. О пустоте тюрьмы.  Ведь  в  его  сочинениях
говорится  о  боли.  Только  телесная  боль  свидетельствует  о   том,   что
одиночество преодолимо. Может, именно поэтому я не чувствую одиночества?
   Может, есть некий смысл в том, что мне не дано ощущать боль? Но могу ли я
как-то использовать отсутствие у меня этого опыта?

***

   Я остановился в дверях комнаты мадам Рене. Над ночным столиком  колышется
пламя стеариновой свечи, стоящей рядом с  вазой,  наполненной  мирабелью.  У
мадам  расшнуровано  платье  на  спине,  и  я  вижу  ее  голые  плечи.   Она
поворачивается, и мы смотрим друг на друга.
   - Мадам звали меня?
   - Нет.
   - Я слышал ваш голос.
   - Это звал кто-то другой.
   - Здесь нет никого другого, мадам.
   - Во всяком случае, мне ничего не надо.
   - Но вы меня звали.
   - Нет.
   - Ведь вы не откажете мне в такой малости, мадам?
   - Ступайте к себе, Латур. Вы пьяны?
   - Мы с ним всегда заменяли друг друга.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Если маркиз не мог исполнять свои обязанности, я выполнял их за него. Я
часто был им, а он - мной.
   - Вы не должны прикасаться ко мне, Латур.
   - Поросеночек моих мыслей, мой ангел, моя небесная кошечка.  Я  знаю  все
ласковые слова, какие он говорил вам. Моя куколка. Снимите платье, Рене. И я
вторгнусь в вашу самую узкую щелку. Вам будет немного больно.
   Однако я не двигаюсь и продолжаю смотреть на нее. То, что я сказал,  было
пустым бахвальством,  беспомощной  выдумкой.  Я  делаю  несколько  шагов  по
направлению к ней. Теперь ее взгляд выражает  удивление.  Я  обнимаю  ее  за
плечи и пытаюсь уложить на кровать, но теряю мужество и опускаюсь перед  ней
на колени:
   - Простите меня, мадам.
   Я беру ее щиколотку, поднимаю сморщенную ступню и целую. Мадам  улыбается
и гладит меня по волосам. Ласкает мою голову. Очень осторожно я откидываю ее
нижнюю юбку и, поднимаясь все выше, целую волосатые  икры.  Под  коленями  я
ощущаю кисловатый запах пота и влажность кожи. Покусываю  острые  колени  и,
тяжело дыша, начинаю целовать ее бедра. Нежная, жирная кожа, дорожки  темных
волос бегут вверх, к ее лону. Мадам встает и снимает с себя одежду.  Полная,
с разной величины грудями и выпирающими тазовыми костями, она  высится  надо
мной. Ее пупок похож на черный глаз. Я касаюсь его языком, и  она  вздыхает,
правда,  это  скорее  похоже  на  стон,  вызванный  запором,  чем  на   стон
наслаждения. Я встаю и кусаю ее груди, словно это яблоки. Кусаю их  и  глажу
ее потную спину. Она вся мокрая, но это только возбуждает меня.  Мне  трудно
сдерживаться. Она снова гладит меня по голове, и  я  приникаю  губами  к  ее
кисловатому лону.
   Наконец она приказывает мне сделать так, как всегда  делал  маркиз,  так,
как я сначала и предлагал. Мой фаллос медленно скользит между ее  ягодицами.
Я смазываю слюной ее  анальное  отверстие.  Дыхание  мое  похоже  на  песню.
Наконец я проникаю вглубь. Я кричу. Мадам кричит.  Над  нашими  безобразными
телами и неуклюжими движениями звучит фальшивая мелодия, она  выпархивает  в
окно, летит над улицами, над парками, над городом, к белой тюрьме  и  камере
номер  шесть,  где  в  сумраке  одинокий  человек  склонился  над   покрытым
письменами пергаментом.

***

   Первый раз за много месяцев я смог выйти из  дому.  Я  брожу  по  улицам.
Наугад. Захожу в трактир у городской стены. Сплю без снов. Утром  я  начинаю
искать. Нахожу владельца дубильной мастерской Жана Фубера.  Номер  семь.  Он
выходит из мастерской с двумя работниками. Это полный широкоплечий  человек.
Низкий лоб, глубоко посаженные глаза. Толстая, сильная шея. Я иду следом  за
его каретой. Карета останавливается у небольшого красного домика.  Дубильщик
входит в дом. Он живет один. Но  я  не  осмеливаюсь  зайти  следом  за  ним.
Залезаю на дерево и жду. Сижу там и думаю. Вечером я спускаюсь  с  дерева  и
возвращаюсь в дом мадам де Сад. Мне кажется, что я, наверное, больше никогда
не смогу заниматься трупосечением.
   Я прилежно тружусь над рукописями маркиза. Утром мадам Рене приносит  мне
письмо. Она старается не встречаться со мной глазами. Голос ее звучит тихо.
   - Письмо Мартену Киросу. Из Венсенской тюрьмы.
   И она скрывается за дверью.  У  меня  трясутся  руки,  когда  я  вскрываю
печать. Читаю убористый почерк маркиза. Письмо выдержано в веселом тоне.

   "Мартен Кирос... ты все-таки негодник! Будь я  рядом,  я  бы  задал  тебе
хорошую трепку... сдернул с тебя твои накладные патлы, которые ты обновляешь
каждый год волосами из хвоста старой клячи с улицы Куртезон-Пари. Что бы  ты
тогда сделал?
   Месье Кирос... мои  печали  и  несчастья  уменьшились  благодаря  великой
заступнице мадам президентше де Монтрёй,  надеюсь,  Мартен  Кирос,  я  смогу
выразить ей свою признательность еще при жизни, завтра или через  пять  лет.
Если бы судьба связала меня с другой семьей, я бы остался в тюрьме навсегда.
Ибо, как ты знаешь, друг мой Кирос, неуважительное отношение к  проституткам
не  должно  оставаться  безнаказанным.   Можно   говорить   что   угодно   о
правительстве, религии, короле, это все не  важно.  Но  проститутка...  будь
осторожен и не оскорби ее  ненароком,  ибо  тогда  все  полицейские,  судьи,
монтрёи  и  покровители  борделей  воинственно  встанут  на  ее  защиту.   И
безбоязненно заточат дворянина в темницу на двенадцать или  пятнадцать  лет.
Из-за какой-то шлюхи! Французская полиция превзошла  все  ожидания!  Если  у
тебя  есть  сестра,  кузина  или  дочь,  месье  Кирос,  посоветуй  ей  стать
проституткой; трудно найти более уважаемое ремесло...
   У меня здесь тоже есть свои маленькие  радости,  и  пусть  они  не  столь
интересны, как твои, но уж никак не менее утонченны. Я хожу взад и вперед по
камере, а чтобы развлечь меня за едой, приходит  человек,  который  -  я  не
преувеличиваю - берет десять щепоток нюхательного табаку, шесть раз  чихает,
вытирает нос, сплевывает и кашляет не меньше четырнадцати раз, и все  это  в
течение получаса. Как полагаешь, полезно ли это для здоровья? Пойми,  Кирос,
мои удовольствия ничем не  хуже  твоих,  твои  унижают  тебя,  мои  ведут  к
добродетели. Спроси у мадам де Монтрёи, есть ли на сеете средство лучше, чем
замок и щеколда, чтобы направить человека на стезю добродетели. Я  прекрасно
знаю, что есть чудовища - вроде тебя  (прости  мне  мои  слова),  -  которые
считают, что  мужчина  должен  хоть  раз  посидеть  в  тюрьме,  однако  если
заточение не дало желаемого результата,  то  повторять  это  весьма  опасно.
Такое мнение ошибочно,  сеньор  Кирос.  Рассуждать  следует  так:  тюрьма  -
единственное наказание, известное во Франции, поэтому  от  тюрьмы  не  может
быть ничего, кроме пользы, а раз тюрьма полезна, к ней следует прибегать  во
всех случаях. И если вы не достигнете успеха в первый раз,  пробуйте  еще  и
еще... Кровопускание помогает против лихорадки, лучшего средства во  Франции
не знают, оно единственное в своем роде. Но,  Кирос,  больному,  у  которого
плохие нервы или жидкая кровь,  кровопускание  не  поможет,  в  этом  случае
необходимо найти другой способ лечения. "Вовсе  нет,  -  фыркает  доктор.  -
Кровопускание - прекрасное средство, это  известно  всем.  И  если  у  месье
Кироса лихорадка, ему,  несмотря  ни  на  что,  нужно  пустить  кровь".  Вот
общепринятый ход мыслей.
   О, мой сын Кирос, все мы, живущие в нынешнем столетии, слишком умны!"

   Во всем этом звучит злая ирония. Маркиз сидит в  тюрьме  за  свой  способ
любить, но, безусловно, в Париже разгуливают на свободе сотни ужасных типов,
которые совершают преступления куда более тяжкие. Маркиз болен и  несчастен.
Мне хочется плакать.
   Думаю, мне следует пойти в полицию и признаться в своих преступлениях.  А
перед казнью я обращусь к Богу и  попрошу  послать  мне  наказание,  которое
позволит мне испытать боль. В аду  боль  освободит  меня  от  той  личности,
которую зовут Латуром, от его  мыслей  и  воспоминаний.  Забытье  -  это  же
великолепно. Все мысли потонут в боли. Но вдруг мне приходит в  голову,  что
наказание Божие может оказаться гораздо тяжелее.  Я  попаду  в  рай  и  буду
покоиться там на облачных подушках вместе с другими  ангелами,  не  чувствуя
никакой боли. Каждую минуту я буду молить о боли, но так никогда и не познаю
ее.
   Готон вернулась из Орлеана от своей кузины, и несколько  ночей  я  провел
под ее присмотром. Когда она узнала, что в ее отсутствие я получил письмо от
маркиза, ее глаза стали такими грустными. Я  тогда  понял,  что  преданность
Готон господину заразила и меня, что Готон любит его ласки, а вовсе не  мои.
Но меня это не огорчает. Мне нравится смотреть, как она садится на кровать и
поднимает на меня взгляд, уже затуманенный той  легкой  болью,  которую  она
вот-вот испытает. Тревога и кошмары больше не мучат меня.

***

   Осенью ко мне вернулась старая тревога. Все было ужасно.  Цены  на  хлеб.
Трудности, связанные с войной  против  Англии.  Письма  маркиза  были  полны
сарказма и болезненной привязанности к цифрам. Мадам Рене и мадам де Монтрёй
ссорились чаще, чем обычно. Королевский приказ о тюремном заточении  маркиза
остается в силе. Мадам Рене несчастна. Готон  тоже  перестала  быть  ангелом
доброты. Она мрачна, упряма, начала молиться вместе с мадам Рене, теперь она
сопровождает ее в церковь. Мне противна вся эта  словно  ненастоящая  жизнь;
как будто живешь в тени времени, которое уже прошло.  Я  раздражен.  Чего-то
жду. Но не знаю чего.
   Читаю свои записи по  анатомии.  Кажется,  где-то  я  допустил  серьезную
ошибку... но не могу ее обнаружить.
   В одной газете я прочитал, что молодой воздухоплаватель Пилатр  де  Розье
 вылетел из Булони, чтобы перелететь через Ла-Манш. Толпы людей стояли
на берегу и смотрели, как его  шар  поднялся  в  воздух  на  полторы  тысячи
метров, но там он  с  немыслимым  грохотом  взорвался,  вспыхнув  фиолетовым
пламенем. Розье и его спутник  разбились,  их  останки  разлетелись  во  все
стороны, говорили, будто им оторвало  головы.  В  статье  Розье  был  назван
"мучеником науки". Мне тяжело думать о  нем.  Я  следил  за  его  сказочными
открытиями. Розье был человеком нового времени,  и  этот  несчастный  случай
отбросил назад всю нацию.

***

   Когда мадам Рене после четырехлетнего запрета получила наконец разрешение
посетить мужа в  Венсенской  тюрьме,  маркиз  разбранил  бедную  женщину  за
неверность. Он был в таком гневе, что полицмейстер немедленно запретил мадам
Рене навещать его. Она так  тяжело  переживала  эти  обвинения,  что  решила
покинуть дом и уйти в монастырь Сент-Ор, чтобы доказать мужу свою  верность.
Теперь мы с Готон остались одни в этом большом ветхом доме.
   Я продолжаю переписывать рукописи маркиза, но работать мне стало тяжелее.
   Маркиз тиранит меня, это несомненно. Даже находясь  в  тюрьме,  он  имеет
надо мной власть. Он хочет, чтобы его мысли стали  моими,  его  сочинения  -
моими. Маркиз страдает в тюрьме и пытается жить моей жизнью. Но я  этого  не
хочу.
   Я решаю отложить его рукописи. Иду к Готон и ложусь  в  постель  рядом  с
ней, прижимаюсь к ее теплу, как всегда. Но  она  не  шевелится.  Она  просто
спит. Готон начала стареть. Мы с ней родились в один год. Ее седые волосы  и
живот в складках напоминают мне о собственном возрасте. Я щиплю ее.  (Обычно
она любила,  чтобы  ее  будили,  причиняя  легкую  боль.)  Теперь  она  лишь
переворачивается на другой бок.
   И вдруг я понимаю то, о чем догадывался уже давно. Готон больна. Об  этом
свидетельствуют ее мутный  взгляд  и  постоянная  отрыжка.  Она  больна,  но
пытается скрыть это от меня. Чем я перед ней провинился?
   - Ты плохо себя чувствуешь? - спросил  я.  Но  она,  не  отвечая,  отвела
глаза. Уголки ее губ болезненно дрогнули. Молчание. Я рассердился.
   Я пошел в Сент-Ор и спросил у мадам Рене, что ей об этом известно.
   Она ответила:
   - Готон не выносит сострадания. Думаю, ей хочется страдать в одиночестве.
Не забывайте, большую часть жизни она грешила с мужчинами. Теперь ей хочется
остаться одной.
   Я словно во сне шел по улицам. Меня мучила слабость. Почему Готон  ничего
мне не сказала? Она умирает, и все знают об этом, даже маркиз, хотя он сидит
в заточении  за  высокими  стенами,  только  мне  ничего  не  известно.  Она
страдает, но мне не положено знать об этом. Я открыл  дверь  в  ее  комнату.
Готон лежала в постели, она глянула, чуть приоткрыв глаза.  Почему  она  так
странно на меня посмотрела? Я не хотел сердиться на нее. Но во  мне  вскипел
гнев.
   - Ты больна?
   Не  сводя  с  меня  глаз,  она  отрицательно  покачала  головой.  Я  едва
сдержался.
   - Ты лжешь!
   Готон села в кровати.
   - Что хочу, то и говорю.
   - Почему ты делаешь вид, будто не видишь меня?
   - Оставь меня в покое.
   - Ты думаешь, что уже  умерла?  И  поэтому  не  разговариваешь  со  мной?
Думаешь, твой язык уже обратился в прах? И мозг тоже?
   Она сильно изменилась. В ней не осталось ничего от прежней Готон.  Почему
она не желает меня видеть? Ведь я всегда был так добр  к  ней.  Я  шагнул  к
кровати и ударил Готон. В уголке рта у  нее  показалась  кровь.  Но  она  не
склонила головы. Не извинилась. Не сказала того, что я надеялся услышать. Не
притронулась теплой рукой к моему лбу. Она сжала кулак  и  в  ответ  ударила
меня.
   - Теперь я никогда ничего тебе не скажу.
   - Видно, ты очень счастлива.
   - Оставь меня в покое. Ты мне никогда не нравился. Меня от тебя  тошнило.
Оставь меня в покое!
   Я ушел из дома.
   Париж - негостеприимный город. Холодный. Грязный. Люди  здесь  бледные  и
изможденные. Я снял комнату у какого-то виноторговца  на  Фобур-Сен-Марсель.
Комната стоила дешево, но располагалась на четвертом этаже, и  состояние  ее
оставляло желать лучшего. Я лежал на омерзительной кровати, и сны  мои  тоже
были омерзительные. Соседнюю комнату занимала целая семья,  и  сквозь  стену
непрерывно сочился поток брани. Этажом выше жили две тощие проститутки. Днем
и ночью они сновали вверх и вниз по  лестнице.  Я  видел  их  в  приоткрытую
дверь, они награждали  меня  презрительными  взглядами.  Я  закрыл  глаза  и
отдался во власть воображения. Проснулся я от  холодного  ветра,  дующего  в
окно.
   Дом дубильщика прятался в темноте. Я чувствовал себя прекрасно. Легко нес
свои инструменты и без труда заставил замолчать сторожевую собаку. В  дом  я
вошел с черного хода. Внутри было  темно,  кисло  пахло  сыром  и  вином.  Я
разулся и прокрался в спальню. Дубильщик громко храпел во сне.  Я  склонился
над его мощным торсом, изо рта у него воняло.  Большие  ноздри  подрагивали.
Лишь достав скальпель, натянув перчатку  и  приготовив  все  инструменты,  я
почувствовал слабость. Скальпель показался непривычно  тяжелым.  Я  вспотел.
Непонятная тяжесть тянула руку к земле. Мне пришлось  встать  на  колени,  а
потом даже сесть на пол.  Дубильщик  хмыкнул  во  сне,  это  прозвучало  как
оскорбление.
   Он умер от легкого укола в горло. Я ученый, но патетика мне не чужда.
   Наконец  я  покинул  его  грязную  комнату.  Сижу  в  парке.  В   воздухе
чувствуется изморозь. Мне холодно, я раскачиваюсь взад и вперед  на  твердой
скамейке. Изо рта у меня идет пар.  Я  пытаюсь  прогнать  грязные  фантазии.
Пытаюсь думать о Готон. О ее теплых руках и нежном  рте.  Говорю  себе,  что
надо встать, пройти через парк к дому мадам Рене и повидать Готон  до  того,
как она умрет. Но продолжаю сидеть на месте,  мне  холодно,  хочется  спать,
глаза смыкаются, меня одолевают видения, передо мной встает кровавый  город,
в руках у меня ножи, двери домов превратились в  человеческие  тела,  и  мне
приходится рассекать их, чтобы они  раскрылись  и  впустили  меня  в  тепло.
Проснулся я, когда уже светало. Было полнолуние. Перед рассветом ветер стих.
Я встаю и иду к дому мадам Рене. Но там никого нет. Сосед говорит, что Готон
вместе с мадам ушла в монастырь. В Сент-Ор я пришел слишком поздно.
   Через открытую дверь я вижу лицо Готон.  Она  лежит  на  кровати,  одеяло
натянуто до морщинистой шеи. Глаза закрыты, рот приоткрыт. Мадам Рене сидит,
прислонившись головой к каменной стене, и  молится.  Между  ними  на  ночном
столике горит восковая свеча. Мадам Рене оборачивается и  смотрит  на  меня.
Кротким просветленным взглядом. Я плачу.
   Всю ночь я просидел в комнате мадам Рене. Глядя в  стену.  Ни  о  чем  не
думая. Перед рассветом меня сморил сон. Когда я проснулся, у меня был жар  и
я не  мог  пошевелиться.  Ноги  потеряли  всякую  чувствительность.  Ко  мне
заглянула какая-то монахиня. Потом меня перенесли в комнату  для  гостей.  Я
попытался встать, но ноги были так слабы, что идти я не мог.  Настоятельница
встревожилась. Она опасалась, что у меня воспалилась культя. Они поили  меня
настоем из трав.
   В комнате пахло, как на монастырском огороде.

***

   Постепенно к  ногам  вернулась  чувствительность.  Мадам  Рене  уговорила
настоятельницу разрешить мне поселиться в пустующем доме садовника, стоявшем
в углу монастырского  сада.  Пока  я  не  поправлюсь.  Это  время  благодаря
настойчивости мадам Рене  растянулось  на  несколько  лет.  Монахини  хорошо
относились ко мне.
   Я лежал и дремал в маленьком каменном  домишке,  здесь  не  было  ничего,
кроме узкой  кровати,  стола  со  стеариновой  свечой,  распятия  и  Библии.
Просыпался я только затем, чтобы выпить немного воды и съесть  кусок  хлеба,
потом засыпал опять. Мне ничего не снилось, от долгого сна я чувствовал себя
вялым  и  словно  пьяным.  Стоило  мне   подумать   о   моих   анатомических
экспериментах, как на меня нападала  сонливость.  Я  все  время  пребывал  в
полусне.
   Когда ноги отошли, я начал выполнять обязанности садовника. И  работал  с
большой о