и ненависть  к  ней,  любопытство  к  ее
внешности перешли в равнодушие. Онфлёр как будто забыл о Бу-Бу, и постепенно
она тоже забыла о нем. Однако никто из горожан, или приезжих торговцев,  или
моряков, напивавшихся в стельку в трактирах, - ни одна живая душа ни разу не
сказала ей доброго слова. Только тот  мужчина,  что  пришел  к  ней  однажды
ночью, и Латур. Онфлёр перестал тревожить Бу-Бу, и она  больше  не  боялась,
что она плохая мать. В одной  книге  она  вычитала  фразу,  которая  ей  так
понравилась, что она могла часами сидеть и перечитывать  ее.  "И  тогда  она
достигла эквилибриума своей жизни".  Эквилибриум  -  равновесие.  Это  слово
вызывало почтительность, требовало соблюдения  дистанции,  и  Бу-Бу  убедила
себя, что именно этого она и достигла. Эквилибриума своей жизни. Ее занимало
это слово и мысль о том, что  она  обрела  гармонию.  Однако,  вопреки  этой
недавно обретенной гармонии, случалось, что былой страх пробуждался  в  ней,
как призрак тех забытых времен. Она убеждала себя, что это лишь случайность.
Ведь она "эквилибристка". Каждый раз, когда страх выгонял  ее  из  дома  или
заставлял запирать двери и прятаться в укромные углы, она  воспринимала  это
как измену самой себе. Тогда она раздражалась и бросала в мальчика все,  что
попадало под руку. В сумерках она доставала книгу и при  колеблющемся  свете
лампы читала приносящие покой изречения.
   Прошло несколько лет, прежде чем Бу-Бу  наконец  поняла,  что  Латуру  не
чужда злоба. Она пыталась терпеливо говорить  с  ним,  ибо  разделяла  точку
зрения своих приемных родителей,  что  от  природы  все  люди  добры,  и  не
сомневалась в этом. Латур был любознательный мальчик. В  саду  под  засохшей
яблоней он устраивал театральные представления, ампутируя  насекомым  крылья
или конечности. Он любил гулять в яблоневом  саду  и  смотреть  на  бабочек,
которые  прилетали  туда  откладывать  в  цветах  яйца.  Громким  криком  он
подбадривал тучи непарного шелкопряда, к  вящему  раздражению  управляющего,
который безуспешно пытался уничтожать вредителей. Латур бегал  в  темноте  и
кидал камнями в звезды.
   - В другой раз я попаду в тебя!
   Он гонял кошку вокруг дома, и однажды утром Бу-Бу  нашла  ее  висящей  на
дереве. Латур упрямо отрицал, что имеет к этому отношение, в сумерках  возле
дома слонялись какие-то парни, говорил он и сам верил  своим  словам.  Бу-Бу
видела, что он лжет, но и на сей раз лишь сказала ему, что убивать  животных
- грех, он не должен этого делать. Если бранить его с любовью в голосе, он в
конце концов поймет разницу между правильным и не правильным, думала  она  и
заставляла себя забывать о его проступках.
   Латур только улыбался и с отсутствующим видом смотрел мимо нее. А  иногда
разражался  смехом,  слушая  ее  наставления.  Ему  были  неведомы  чувства,
которых, по-видимому, от него ждали и которые он легко мог бы изобразить, но
он уже давно считал их смешными и бессмысленными. В чем ему раскаиваться? Он
убил кошку. И что с того? Ведь кошка убивает птиц. Птицы пожирают насекомых.
Почему  он  должен  притворяться,  будто  раскаивается?  Латур  не   понимал
огорчений Бу-Бу.
   Он испытывал особое чувство власти и наслаждения всякий раз, когда держал
в руках маленького зверька и раздумывал, что с ним сделать. Животное  лежало
перед ним и не могло пошевелиться.  Глубокая  тишина  заполняла  Латура.  Он
сидел неподвижно и почти чувствовал, как боль пронизывает животное. В  груди
у него покалывали  ледяные  иголки.  Голова  казалась  легкой.  Глубоко  под
ложечкой посасывало. Одурманенный, он словно впадал в опьянение. Этот  обряд
давал выход его чувствам. Когда животное  наконец  умирало,  Латур  закрывал
глаза. На минуту ему становилось грустно. Но потом он испытывал облегчение.
   Латур понимал, что в отличие от остальных  людей  ему  незнакомо  чувство
боли. Он с удивлением смотрел на мать, когда ей случалось порезаться  или  у
нее что-то болело. Она часто стирала себе ноги,  и  он  любил  промывать  ей
раны,  накладывать  мазь  и  при  этом  с  любопытством  поглядывал  на   ее
морщившееся от боли лицо.
   Может быть, у мальчика есть потребность проникнуться чужой болью,  думала
Бу-Бу, стараясь прогнать  неприятное  чувство,  возникавшее  в  ней  от  его
любопытного взгляда.
   У Латура было богатое воображение, он  с  таким  воодушевлением  играл  в
разбойников, истории про которых ему рассказывала  на  ночь  Бу-Бу,  что  ей
становилось страшно. Он любил пугать ее, кутаясь в  темные  плащи  и  говоря
разными голосами. Исключительно  для  забавы,  чтобы  посмотреть,  насколько
хватит  ее  терпения,  которое,  по-видимому,  было  бесконечным.  Но  Латур
понимал, что где-то все-таки есть предел, и твердо решил добраться до  него.
Что она сделает, когда ее терпение лопнет? Ударит, хотя знает, что боли  ему
это не причинит? Накажет, оставив без  обеда,  хотя  знает,  что  он  только
ослабеет, но не почувствует голода, как все люди?  Что  она  сделает?  Латур
дразнил, подзуживал, грозил. Он был мастер находить уязвимые места матери  и
точно знал, что сказать, чтобы вывести ее из себя.  Но  Бу-Бу  сдерживалась,
сдерживалась. В конце концов он, конечно, достиг предела,  и  реакция  Бу-Бу
повергла его в отчаяние. Она перестала с ним разговаривать. Делала вид,  что
не замечает его. В этом и состояло наказание: она делала вид, будто  его  не
существует.  Латур  и  не  предполагал,  что  наказание  может  быть   столь
неприятным, больше того,  столь  нестерпимым.  Он  кружил  вокруг  матери  с
жалостливыми словами,  предлагал  ей  разные  услуги.  Но  лицо  Бу-Бу  было
неподвижным, как маска.  Пока  длилось  наказание,  Латур  не  мог  спать  и
поклялся себе никогда больше не дразнить  мать.  Однако  после  того  случая
Бу-Бу стала легче терять терпение. Иногда ее ярость  прорывалась  наружу,  и
тогда их кухня напоминала руины, хотя причина материнского гнева была Латуру
непонятна. И она снова по несколько дней  не  разговаривала  с  ним.  От  ее
молчания Латур ожесточался. Он сидел, прислушиваясь, как мать что-то  угрюмо
бормочет на кухне, смотрел на небо, на море и ни о чем не думал. Он был  как
чистый лист бумаги. Как еще не проведенная линия. Лишь  когда  мать  прощала
его и они снова обретали друг друга, он чувствовал себя настоящим.
   - У меня есть все, что нужно, - говорила себе Бу-Бу. Лучше уже не бывает,
думала она. Бу-Бу  достигла  эквилибриума  своей  жизни.  Впервые  она  была
удовлетворена всем. Эта мысль напугала ее. Она  вспомнила,  что  когда-то  в
прошлом была так же беспечна и довольна  и  тут  же  оказалась  на  пепелище
всего, что имела. Однако вскоре ее  дела  пошли  хуже,  и  это  принесло  ей
облегчение. Один крестьянин заупрямился и отказался платить проценты. Гупиль
и Бу-Бу несколько вечеров встречались и держали совет, как быть.  Наконец-то
ей понадобились его поддержка, изобретательность, связи. Бу-Бу предпочла  бы
пренебречь этим отказом, но она понимала неоспоримость логики  Гупиля:  если
позволить не платить одному, то в  конце  концов  откажутся  платить  и  все
остальные. За ее спиной Гупиль связался с одним безработным кузнецом и двумя
работниками из Лизьё. И они ночью  перебили  крестьянину  коленные  чашечки.
Люди с оскорбленным видом продолжали молча выплачивать проценты.
   Однажды вечером Гупиль принес ей пистолет. До него дошли кое-какие  слухи
о недовольстве, лучше обезопасить себя. Удивленная неожиданной заботливостью
Гупиля, Бу-Бу поблагодарила его. Первый раз за все время, и его мальчишеская
улыбка смутила ее.
   Как-то ночью к дому Бу-Бу пришли-таки два взбешенных парня.
   - Эта кровопийца отнимает у нас последний кусок хлеба!
   Они напились сидра, кричали, перебивая друг друга, и размахивали ножами:
   - Пойдем к ней и накрошим из нее трюфелей!
   Алкоголь подогрел их ненависть. Они взломали дверь и  с  ножами  в  руках
взбежали по лестнице к спальне. Бу-Бу уже стояла там с пистолетом  наготове.
Она попыталась криком остановить парня, который  взбежал  первым.  Это  было
недвусмысленное предупреждение. Но тот не остановился  и  с  поднятым  ножом
бросился на нее. Тогда она прострелила  ему  голову.  Это  был  превосходный
выстрел.  Парня  швырнуло  назад,  он  рухнул  на  товарища,  и  они  вместе
покатились вниз. Бу-Бу не сомневалась, что они угрожали жизни ее  и  Латура,
поэтому она сбежала вниз и направила пистолет на парня, дрожавшего от страха
под своим уже мертвым товарищем.
   - Иисусе... Мария... Матерь Божия... Защити меня...
   Бу-Бу убила его выстрелом в грудь.
   Дрожа от страха, Латур стоял на площадке лестницы. Он не сомневался,  что
долетевший до него крик принадлежал Бу-Бу и что она мертва. Его  трясло,  не
помогло даже то, что мать тут же взбежала наверх и прижала его  к  себе.  Он
так уверовал в ее смерть, что даже тепло ее тела  не  могло  убедить  его  в
обратном. В те минуты, пока он считал, что потерял мать, стены и  крыша  как
будто обрушились на него и все заволокла тьма. Он  еще  долго  ходил  словно
окутанный той внезапной тьмой. И даже через много  лет,  уже  в  Париже,  он
проснулся однажды, крича от ужаса, потому что ему приснилась та ночь.  Когда
же до него дошло, что мать жива, - он лежал, уткнувшись лицом ей под  мышку,
и слушал, как она успокаивает его, - ему захотелось взглянуть на мертвых.
   Наконец она заснула, он выбрался  из  ее  объятий  и  спустился  вниз,  в
коридор. Один парень лежал на другом, словно они упали во время борьбы и  не
могли встать. Латур осторожно подошел и  склонился  над  застывшими  лицами.
Парни были  высокие,  светлоглазые,  рыжеватые.  Должно  быть,  они  братья,
подумал Латур и наклонился еще  ниже.  Он  слышал,  что  покойникам  принято
закрывать глаза, чтобы  они  могли  покинуть  землю,  обратив  свой  взор  к
вечности. Означает ли это, что мертвые  все  еще  видят,  думал  он,  может,
именно поэтому их глаза кажутся такими грустными? Латур закрыл глаза  парню,
лежавшему снизу, и хотел закрыть глаза тому, который был  застрелен  первым.
Все его лицо было залито кровью. Латур положил было пальцы на его  веки,  но
тут парень повернул голову на другой бок.  Он  посмотрел  на  Латура  мутным
взглядом, в нем еще теплилась жизнь. Латур не шевелился. Парень открыл рот и
попытался что-то сказать. Но не смог. Латур  долго  смотрел  на  него.  Лицо
парня было такое спокойное, умиротворенное. Может быть, это боль сделала его
таким умиротворенным? Латуру хотелось испытать хоть каплю его  боли,  может,
тогда они стали бы друзьями.  Наконец  парню  удалось  произнести  несколько
слов. Но Латур не слушал его. Говорить что-либо было  уже  поздно.  По  лицу
Латура скользнула улыбка, и в ту же минуту парень закрыл глаза. Вскоре Латур
понял, что тот умер. Тем не менее продолжал смотреть  на  спокойное  бледное
лицо и испытал то же облегчение, что при виде скрывшегося в траве кузнечика.
   Этот эпизод не принес Бу-Бу популярности в  Онфлёре.  Однако  восстановил
уважение и к ней, и к Гупилю. Их сотрудничество перешло в новую фазу. Гупиль
отказался от своей роли непрактичного посредника, а Бу-Бу  признала  за  ним
право на тридцать пять процентов общего дохода. Они стали  злыми  близнецами
Онфлёра и гребли деньги лопатой. Гупиль  все  чаще  приходил  в  дом  Бу-Бу,
иногда  он  засиживался  у  нее  далеко  за  полночь,  обсуждая  проценты  и
надежность должников.  Бу-Бу  обнаружила,  что  ей  нравится  его  общество,
вежливое внимание, которое он ей оказывал, и талант к расчетам.  Наконец,  к
собственному удивлению, она поняла,  что  ждет  его  посещений.  Она  начала
прихорашиваться,  причесывать   волосы   и   пудрить   щеки.   Хотя   приход
злоумышленников и "убийство в целях самообороны"  (как  лаконично  выразился
лейтенант полиции) не изменили жизни Бу-Бу, она все-таки была напугана.  Она
убедила Гупиля снизить проценты, и он согласился с ней,  рассудив,  что  это
улучшит их отношения с горожанами.
   Гупиль быстро объявил всем эту новость. "У нас самые низкие  проценты  во
всей Нормандии!" - хвастался он  в  трактире.  Но  канатчики,  дубильщики  и
местные лодочные мастера не слишком обрадовались. Это  попахивало  подкупом.
Горожан оскорбляла сама мысль, что их расположение можно  купить  за  их  же
кровные деньги. Люди поговаривали о том, чтобы исключительно из  принципа  и
гордости перейти к более дорогим ростовщикам в  Лизьё.  И  хотя  большинство
продолжали ходить в контору Гупиля и  платить  сниженные  проценты,  кое-кто
распрощался с ним и больше к нему не  возвращался.  Гордость  бедняков.  Для
Гупиля это было равносильно пощечине, он  понимал,  что  ему  следовало  это
предвидеть. С тех пор он  меньше  показывался  в  городе  и  больше  времени
проводил в доме Бу-Бу. Там деньги и будущее, думал он, признаваясь себе, что
тоскует по ее крупным формам. Гупиль не понимал, была ли то жажда денег  или
любви, но не видел причин задаваться столь неприятным вопросом.
   Для Бу-Бу эта новая неприязнь  со  стороны  жителей  Онфлёра  не  значила
вообще ничего. Она была уверена, что снижение процентов ослабило ненависть к
ней, независимо от того, воспринималось это как жест доброй воли или нет. Ее
расчет оказался верным. Непрошеные гости больше не являлись  в  дом.  Теперь
она снова спокойно спала по ночам. У Латура была отдельная спальня, и  Бу-Бу
осмелилась пригласить Гупиля остаться у нее на ночь. Она наслаждалась  видом
его улыбающегося лица  между  своими  грудями,  и  его  прерывистое  дыхание
заставляло ее чувствовать себя совершенной.
   Латур понимал: по вине Гупиля мать перестала думать о нем.  Бу-Бу  совсем
потеряла голову от захвативших ее чувств.  Она  гордилась  тем,  что  Гупиль
принюхивается к ее юбкам, как дворовый пес  в  поисках  суки.  Объяснить  ей
что-либо  было  невозможно.  Латур  знал,  что  она  рассердится,  если   он
попытается открыть ей глаза на недостатки Гупиля, на его жадность, трусость,
бесчестность и лживость, не говоря уже о его бесстыдстве и мелочности.  Если
бы Латур сказал это  матери,  она,  несомненно,  решила  бы,  что  он  хочет
испортить ей жизнь. А это было опасно.
   По  ночам  Латур  лежал  и  придумывал  план  действий.   Он   не   спал,
прислушиваясь к звукам этой отвратительной любви, которые проникали  к  нему
сквозь стену из соседней комнаты. Он  думал  о  счастливом  лице  Гупиля.  О
способах, какими можно его убить. А их было множество. Что  лучше,  отравить
эту скользкую тварь или устроить ему смертельную ловушку? Можно, к  примеру,
залезть на дерево у тропинки и уронить  на  голову  Гупиля  большой  камень,
когда тот поедет под деревом на лошади, которую, ухмыляясь,  окрестил  Бу  в
честь матери. Латур мог  бы  притащить  труп  адвоката  к  дому,  плакать  и
говорить о камне, сорвавшемся с вершины. Какое несчастье! Он зажмурил  глаза
и попытался занять свои мысли чем-нибудь другим, что помогло бы ему заснуть.
К утру ненависть так переполнила его, что он не заметил,  как  провалился  в
сон.
   Проснувшись, Латур разработал план.  Пока  Гупиль  еще  спал  в  объятиях
Бу-Бу, он выскользнул из дома,  прихватив  с  собой  лопату.  У  каменистого
обрыва, где тропинка сворачивала к Онфлёру, он вырыл на склоне яму и прикрыл
ее сверху ветками и листьями. Потом залез на ближайшее дерево и стал  ждать.
Он сидел на вершине дерева, и в лицо ему дул соленый морской ветер, тело его
налилось тяжестью от недостатка сна, ему казалось, что он видит эту тропинку
с какой-нибудь далекой звезды. Все было таким отдаленным,  даже  дерево,  за
ветки которого он цеплялся.  Он  глядел  на  свои  руки  и  думал,  что  они
принадлежат не ему. Они нисколько не походили на его руки. Думать  так  было
приятно. В нем больше не осталось ненависти, и, когда он смотрел на тропинку
и представлял себе, что вот-вот на ней  должно  случиться,  мысли  его  были
совершенно ясными. Гупиль всегда ездил в Онфлёр  по  этой  дороге  и  обычно
рассказывал Бу-Бу, как прошла его поездка.  В  то  утро  его  ждал  сюрприз.
Выглядеть все должно было так: Бу выйдет из-за  поворота  и  рухнет  в  яму,
Гупиль упадет с лошади и покатится по обрыву. Латур будет  безмолвно  сидеть
на дереве и следить за его схваткой со смертью. Оставалось только придумать,
что делать потом и какую историю рассказать матери.  Но  как  только  Гупиль
выехал из леса и направился к яме, Латур понял,  что  его  план  провалился.
Гупиль ехал слишком медленно.  Лошадь  едва  переставляла  ноги,  и  Гупиль,
по-видимому, не спешил. Он улыбался, и  его  лицо  излучало  удовольствие  и
покой. Латур прижался лбом к стволу дерева. В  его  груди  словно  затянулся
узел, голова кружилась. Когда лошадь ступила на листья и скользнула в яму  с
Гупилем в седле, причем ни один острый камень не  повредил  его,  Латур  так
испугался, что его  сжимавшие  дерево  руки  разжались  сами  собой,  и  он,
чертыхаясь, полетел вниз. Гупиль вылез из ямы без единой царапины и спокойно
подошел к нему. Латур посмотрел на мыски адвокатских сапог и закрыл глаза  в
ожидании побоев. Но их не последовало. Гупиль подошел к  яме,  вытащил  свой
пистолет, прицелился и пристрелил лошадь. Потом вернулся к  Латуру  и  повел
его домой. Они шли молча, и Латур пытался убедить себя, что  Гупиль  изобьет
его. Небось радуется: теперь этот мальчишка узнает, что такое боль! Латур не
боялся палки. Гораздо страшнее было думать  о  том,  сколько  пройдет  дней,
прежде чем мать снова заговорит с ним.
   Гупиль привел его на задний двор и вожжами привязал к яблоне. Потом вошел
в дом, и Латур услыхал голоса, его и Бу-Бу, но слов разобрать  не  мог.  Они
говорили очень тихо. Латур утешался тем, что  наказание  уже  близко  и  что
Гупиль будет бить его так сильно, что он наконец почувствует боль,  а  мать,
увидев, как он страдает, простит его. Но прошло несколько часов, и ничего не
случилось. Латур простоял привязанный к яблоне весь день, весь вечер  и  всю
ночь. Он прислушивался к тихим  голосам,  долетавшим  из  дома,  смотрел  на
слабый свет лампы и в конце концов стал желать лишь одного: чтобы кто-нибудь
вышел из дома и избил его. Гупиль отвязал его только на другой  день.  Латур
упал на колени перед адвокатом. Он плакал и просил, чтобы его  наказали.  Но
Гупиль просто повернулся и ушел. Через несколько дней он приехал на  лошади,
как две капли воды похожей на ту, что он пристрелил. Ее тоже звали Бу.

***

   "Что такое боль?" Латур полагал, что есть четыре вида боли. Обычная боль.
Душевная боль. Боль в животе или  в  сердце.  И  боль,  вызванная  тем,  что
человек слишком много думает. Он не переставал  удивляться  гримасам  Бу-Бу,
когда стертые ноги причиняли ей боль. Сам Латур не чувствовал боли, порой он
даже не верил, что он живой человек. Душевная  боль  была  для  него  чем-то
загадочным. Он думал, что в нее можно вглядываться,  отчего  она  становится
еще сильнее. Можно уступить ей, влюбиться  в  нее.  Душевная  боль,  которую
Латур  испытал,  когда  Гупиль  привязал  его  к  дереву  и  заставил  ждать
наказания, которое так  и  не  последовало,  была  для  него  ненастоящей  и
отвратительной. Ее нельзя было контролировать, и она заставила Латура желать
смерти. Теперь он,  думая  о  том,  что  адвокат  заключил  с  ним  договор,
расторгнуть который было уже невозможно, не смел поднять  на  Гупиля  глаза:
адвокат рассчитался с Латуром, даже не наказав его,  и  тем  самым  заставил
того жаждать наказания и боли. Это сделало Гупиля  всемогущим,  а  Латура  -
слабым и жалким. Другой вид душевной боли Латур испытывал,  сидя  в  лесу  и
размышляя об Онфлёре, горожанках и странной ненависти  читавшейся  на  лицах
незнакомых людей. О власти над ними священника и планах Гупиля.  Такую  боль
человек испытывает, когда чувствует свою зависимость от чего-то непонятного.
   Латур, окруженный безграничной  материнской  любовью,  продолжал  жить  в
кухонном чаду родного дома с Бу-Бу и Гупилем,  занятыми  своими  делами,  но
считал, что на самом деле все