у
священника на шее. Наконец могильщик говорит разочарованно:
   - Парень жив.
   Ночью я ложусь в ее постель.
   Я не хотел, чтобы они ее уносили. Я не плакал. Но священник утешал  меня.
Я заставил себя сказать, что они должны забрать ее. К вечеру ее  увезли.  Не
так-то легко было вынести из дома тяжелое  тело  Бу-Бу  и  положить  его  на
телегу. Она такая толстая. Могильщик жаловался и  требовал  за  свои  услуги
дополнительной платы. На поворотах телега кренилась то в одну, то  в  другую
сторону, я смотрел и думал, что они непременно уронят ее.
   Я  лежал  в  ее  постели.  Голова  была  полна  странных   видений.   Все
остановилось. В гавани остановились суда. С  неба  исчезли  облака.  Пропали
краски. И у людей выпали волосы. Камни на пашне перевернулись.  Земля  стала
желтой. Дома как  будто  сжались.  Все  уменьшилось.  Изменилось,  ничто  не
осталось прежним. Только желтая песчаная равнина. Ураган.  В  лицо  мне  дул
ветер и летел песок. Не было видно ни животных, ни деревьев, ни людей.  Даже
небо слилось с ураганом. Больше ничего не осталось. Я стоял в  центре  этого
урагана и думал: ее отравили. Бу-Бу отравили. Она ездила в Париж, и  там  ее
отравили.
   От мыслей об урагане мне захотелось  есть,  и  во  мне  проснулась  жажда
мести.

***

   Грязный, худой, я спустился в Онфлёр, чтобы купить рыбы. Люди не узнавали
меня. Но это не имело значения. Мне было все равно. Онфлёр провонял  тухлыми
осьминогами  и  щелочью  кожевенных  фабрик.  Отовсюду  шел   отвратительный
сладковатый запах. Я стоял в очереди к торговке, смотрел  голодными  глазами
на блестящих  рыбин,  но  думал  почему-то  только  об  этом  отвратительном
сладковатом  запахе.  Очередь  петляла  между  лавками,   между   щупальцами
осьминогов и розовыми брюшками трески, я повернулся и увидел женщину легкого
поведения. У нее были высокие скулы и выдающаяся вперед нижняя челюсть.  Она
была  некрасива,  очень  некрасива.  Женщина  смерила   меня   презрительным
взглядом. Смахнула с носа пудру, словно хотела  дать  понять,  что  от  меня
дурно пахнет, и хрипло произнесла что-то похожее на "да?"
   Я не отступил. Не сдвинулся с места, пытаясь прочесть, что написано у нее
на лице. Оно несомненно что-то таило. Но что? Я уже видел раньше эту  шлюху,
уже видел. Она стояла  возле  трактира  на  улице  От,  окруженная  молодыми
людьми. Видел, как она с дерзким выражением лица  гуляла  вокруг  городского
пруда. Смотрел на ее высокие башмаки. Одета она была лучше многих  почтенных
женщин Онфлёра: шляпки, парики, кружева, серебряная пряжка на заду. Звали ее
Валери.
   Теперь она стояла так близко, что я чувствовал запах  греха  и  распутной
жизни, о которой столько говорил отец Мартен.  Она  наморщила  нос,  крупные
губы вытянулись трубочкой. Отвратительная гримаса. В зеркальце на ее шляпной
булавке я был похож на нищего. Я засмеялся и почему-то не мог  остановиться,
смех щекотал меня, я весь сжался, стоя в грязи, и  смеялся,  как  никогда  в
жизни.
   Торговля остановилась. Шлюха убежала.
   Месье Леопольд был сердит, когда я вернулся к нему. Он выбранил  меня  за
то, что я не приходил раньше, спросил, где я пропадал, почему перестал вдруг
помогать ему, мне захотелось, чтобы он прибил меня. Но он не прибил.
   Я никогда не рассказывал месье Леопольду о Бу-Бу и потому не было  смысла
говорить ему, что она умерла. Я промолчал.  И  помог  ему  набить  несколько
маленьких птичьих чучел. Работал точно и быстро.
   - Очень хорошо, -  бормотал  месье  Леопольд,  сшивая  чучело.  Потом  он
повысил голос:
   - Взгляни на эту красавицу, парень, разве не удивительно, что еще сто лет
она будет все так же прекрасна?
   Маленькое туловище птицы напомнило мне, как лежала в гробу  моя  мать,  я
даже подумал, что, наверное, из нее тоже следовало сделать  чучело,  ведь  в
земле, в гробу, она станет безобразной, тело распадется  на  части,  сгниет,
превратится в прах. Я встал, чтобы идти. Мастер снова немного побранил  меня
и велел вернуться к нему на другой день.
   Но утром я заболел. Я лежал на камнях возле дома, и  меня  рвало.  Больно
мне не было, лицо приятно холодил ветер, я вспотел, и силы покинули меня.  У
меня вообще не осталось сил.
   Я закрыл глаза.
   Я летел над лесом. Сквозь листья я  увидел  внизу  лачугу  чучельника.  И
опустился на дворе перед домом. Долго смотрел на улыбающегося в  окне  месье
Леопольда. Он хлопнул в ладоши и открыл мне дверь.  Махнул  рукой,  чтобы  я
вошел в дом.
   - Видишь чайку, что стоит на нижней полке? - спросил он.
   Сегодня глаза у него были не зеленые, а синие, как мои.
   - Я хочу подарить ее тебе. В знак благодарности.
   Я подошел к чайке. Снял ее. Улыбнулся мастеру.  Его  лицо  витало  высоко
надо мной. Я все еще был очень слаб, хотя и сумел прилететь  сюда.  Он  взял
меня за плечо и провел через комнату к спальне.
   - Сегодня мне приятно делать подарки, - сказал он и открыл дверь.
   В темноте спальни я разглядел книги. Они стояли  на  полках  от  пола  до
потолка, валялись на полу, на подоконнике. Даже единственный имевшийся здесь
стул и кровать были завалены книгами.
   - Ну-ка, посмотрим.  -  Месье  Леопольд  причмокнул  губами.  Он  оглядел
спальню, и глаза  его  словно  осветились  внутренней  радостью.  Подойдя  к
книжной полке, он потянулся и достал толстую книгу. - Эту книгу я получил  в
Париже от королевского лейб-медика.
   Он повертел книгу в руках, словно  лаская  ее.  Потом  погладил  меня  по
голове, и тяжелая книга скользнула в мои  руки.  Я  тоже  повертел  ее,  как
вертел месье Леопольд, и посмотрел на переплет. Андреас Везалий. "De  humani
corporis fabrica" .
   - Это тебе, мой мальчик.
   Его лицо светилось в темноте.
   - И эта тоже, мой сын.
   Раймон  де  Вьессан.  "Neurographia  universalis"  . Я взял книги
под мышку. Некоторое время мы стояли среди книг  в  царящей  здесь  странной
тишине. Потом вернулись в мастерскую, и  наконец  я  покинул  домишко  месье
Леопольда с книгами в одной руке и чайкой - в другой.
   У меня за спиной мастер спал глубоким сном на своей узкой кровати.
   По дороге домой я остановился в густых зарослях леса и посмотрел в  глаза
чайки. Она была как живая, просто не двигалась,  навеки  заточенная  в  этом
птичьем теле.
   Я знал, что больше никогда не вернусь к месье Леопольду.

***

   Всю весну я пролежал в постели, глядя на чайку, которую окрестил Цезарем.
Я то смеялся про себя, то умолкал. Так я провел всю весну. Все, что говорили
люди, и все, что я помнил, мелькало в моей голове. Но тут же  улетучивалось.
И все казалось неважным. Мне не было грустно. Но  и  весело  тоже  не  было.
Может, это странно, но мне казалось, что я умер.
   Я смотрел на Цезаря. Теперь выражение  глаз  чайки  изменилось.  Она  как
будто высматривала сельдь, летя над морем. Я подолгу глядел в  ее  маленькие
глазки и видел в  них  угрозу.  Может,  Цезаря  убили,  когда  он  собирался
выхватить из воды рыбу? Я без конца думал над этим. Часто я засыпал,  прижав
Цезаря к груди.  Однажды  мне  приснилось,  что  я  проснулся,  но  не  могу
шевельнуться. Почему-то я знал, что не смогу пошевелиться, пока не произнесу
какое-то неизвестное мне слово. Только это слово было способно спасти  меня,
но я не нашел его.
   В книге Везалия было много  удивительных  рисунков.  Как  будто  смотришь
сквозь кожу. Я видел все мышцы и артерии, какие есть в человеке. Они  сложно
переплетались друг с другом. Я как зачарованный смотрел на эти рисунки. Люди
без кожи. Под красивой кожей все люди были созданы  по  единому  сложнейшему
образцу, этакие сказочные механизмы. Рисунки  пугали  своими  подробностями.
Смогу ли я снова смотреть на людей, не вспоминая эти  рисунки,  не  думая  о
строении тела под кожей? Теперь от  Бу-Бу  только  это  и  осталось.  Кости,
мышцы, сосуды, нервы и внутренние органы. Везалий описал их все. Он ссылался
на анатомию прежних времен.  Но  самым  интересным  в  его  книге  были  эти
рисунки.
   Мозг для Везалия был загадкой. Он знал строение тела. Но когда писал  про
мозг, только и  делал,  что  ставил  вопросительные  знаки.  Везалий  считал
ошибочной старую теорию о полостях мозга. Он отрицал, что  в  них  находится
душа и что чувства, разум и память связаны с  этими  наполненными  жидкостью
полостями. Однако больше он ничего не писал об этом. Может, он просто больше
ничего не знал о мозге? В книге был помещен первый рисунок основания мозга -
причудливые плетения извилин и нервных волокон. Странно, чтобы  нечто  столь
сложное было вместилищем души.
   Относится ли боль к чувствам? Как человек чувствует боль?
   Всю весну я лежал и читал эту толстую книгу, написанную великим Везалием.
Ночью мне снились его рисунки.
   Когда я наконец вышел из дома, я боялся встречаться с людьми, боялся, что
они заговорят о Бу-Бу. Как вести себя с  ними?  Вдруг  они  начнут  выражать
соболезнования по поводу ее смерти или что-нибудь в этом роде? Ведь я  знаю,
что их слова неискренние, неужели я должен что-то отвечать  им?  Или  начнут
требовать денег? Бу-Бу никому не была должна ни единого су, но я был уверен,
что многие захотят воспользоваться случаем. Может, сказать им, что она вовсе
не умерла? Хотя бы потому, что я ничего не  почувствовал  после  ее  смерти?
Поймут ли они меня?
   Гупиль сам пришел ко мне. Он не смотрел мне  в  глаза,  когда  говорил  о
делах, поэтому я перестал слушать, что он говорит.  Просто  прислушивался  к
его голосу, как к любому постороннему звуку, будь то скрип проезжающей  мимо
телеги или шум моря по утрам. Но кое-что я все-таки  уловил.  Дело  обстояло
примерно так: завещания она не оставила. И по условиям договора, который  он
подписал с Бу-Бу, все ее дело и все состояние переходили теперь  Гупилю.  Он
показал мне белый лист с подписью, но я не стал  читать,  лишь  взглянул  на
него. Буквы больше не были похожи на буквы. Они  наползали  друг  на  друга.
Лист представлял собой покрытую  точками  поверхность  -  узор,  оставленный
дождем на песке.
   - Но я чувствую ответственность за тебя, Латур, и не собираюсь  проявлять
жестокость.
   И он обещал не претендовать на имущество, которое находилось  в  доме.  Я
криво улыбнулся. После того как нас пытались убить, Бу-Бу  не  хранила  дома
ничего ценного, и Гупиль не хуже моего знал, что единственной дорогой  вещью
в доме был старый ларец, унаследованный ею от родителей.
   Я стоял и смотрел вслед Гупилю, спускавшемуся по извилистой  дорожке.  На
опушке леса он обернулся и взглянул на дом. Не думаю, чтобы он заметил меня,
потому что он стоял долго и как будто что-то высматривал.  Я  вспомнил,  как
однажды он в наказание привязал меня к  дереву  в  саду  и  что  когда-то  я
чувствовал его власть над собой. Теперь, наблюдая за Гупилем, я вдруг понял,
что его больше не существует.
   Однажды я видел, как  перед  церковью  Святой  Екатерины  пороли  молодую
служанку, которая украла что-то съестное, ее пороли так жестоко, что спина у
нее превратилась в кровавое месиво. Она ужасно кричала. Я  отвернулся,  меня
мутило, но зрелище взволновало меня.
   Неужели мне хотелось бы так же кричать от боли? Наступило лето, и я снова
стал наблюдать за бабочками. Поймал несколько красивых экземпляров и положил
их в банку, чтобы они умерли. В  лесу  я  наткнулся  на  месье  Леопольда  и
попытался спрятаться от него, однако он успел заметить меня. Мне  захотелось
убежать, но он позвал меня, и я не смог скрыться. Остановился.  Он  подошел,
положил руку мне на затылок, и я почувствовал его  грубую  ладонь  на  своих
волосах. Он не сердился. Да и за что бы ему сердиться? Не знаю. Он  погладил
меня по голове. Спросил о бабочках. Мы пошли к его дому. Я  не  мог  отвести
глаз от пустого места на полке, где некогда  стоял  Цезарь,  и  от  закрытой
двери, ведущей в спальню. Украдкой я поглядел на месье Леопольда, неужели он
не заметил отсутствия чайки? Я думал, что все должно измениться, но  он  был
прежним.
   Он помог мне каталогизировать бабочек и прикрепить их булавками к доскам.
Однажды утром я нашел спящего на коре дерева адмирала. Крылья  у  него  были
сложены. Нижняя сторона крыльев и кора были одного цвета, я только  случайно
заметил его. Несколько  минут  я,  не  дыша,  смотрел,  как  крылья  бабочки
сливаются с корой дерева. Это было так странно. Поймав бабочку, я  решил  не
убивать ее. Месье Леопольд дал мне клетку для колибри. Я выпустил адмирала в
клетку, и он порхал в ней на  своих  красивых  крылышках.  Я  с  восхищением
наблюдал за бабочкой, которая  постепенно  привыкала  к  своему  плену.  Она
устроилась на гнилом яблоке, лежавшем на дне клетки. Я наблюдал за ней.  Мне
показалось, что ее маленькие, с булавочную головку, глаза с мольбой  смотрят
на меня, словно она понимает, что я ее господин и повелитель.
   Однажды вечером месье Леопольд, попивая кальвадос  с  сахаром,  рассказал
мне о проститутках Онфлёра и о Валери. Той некрасивой шлюхе, над  которой  я
смеялся. Из-за которой так странно вел себя. Месье Леопольд  долго  описывал
ее, строение ее  тела,  бедра,  локти,  пупок,  скулы.  Изгиб  позвоночника.
Говорил о подъеме стопы и сосках.  О  длине  мышц,  голени,  сухожилиях.  Он
оживленно жестикулировал.
   - Клянусь Богом, мой сын, таких бедер, как у нее, нет больше ни у кого! А
какие у нее ягодицы! А груди, а живот! Ее тело совершенно!
   Месье Леопольд сжал губы. Мне хотелось, чтобы он продолжал,  и  я  подлил
ему кальвадоса.
   - Но красивый ландшафт быстро надоедает, - с раздражением в голосе сказал
он  и  отодвинул  кружку.  -  После  долгого  созерцания  лугов  и  деревьев
становится грустно, и только  память  говорит,  что  некогда  этот  ландшафт
возбуждал тебя.  И  всякий  раз,  встречая  постороннего,  который  с  явным
восхищением расхваливает тот же ландшафт, ты с удивлением смотришь на  него,
недоуменно пожимаешь плечами, бормочешь "да",  "неужели"  и  угрюмо  бредешь
домой. Но стоит молнии ударить в деревья и оставить на ландшафте свои черные
отметины, как в тебе оживает прежнее восхищение и тебя охватывает гнев.  Как
смело нечто столь безобразное вторгнуться сюда?  -  думаешь  ты.  Однако  на
самом деле втайне ты восхищаешься этими  безобразными  отметинами,  ибо  они
научили тебя ценить надоевший было ландшафт. То же  самое  и  с  Валери.  Ты
можешь любоваться ее овальным  животом  и  золотистыми  волосами  на  лобке,
можешь скользить взглядом по ее упругим бедрам и, задыхаясь от  наслаждения,
восхищаться голенью и щиколотками. Но проходит время, ты  устаешь  и  хочешь
уйти. Ну что в этом такого? - думаешь ты. Зеваешь, потягиваешься и мечтаешь,
чтобы все поскорей кончилось. Тогда она наклоняется к тебе,  ты  чувствуешь,
как пахнут ее груди, а она приближает к твоему лицу свою безобразную рожу  и
шепчет что-то, что раздражает тебя и в то же время возбуждает. И ты  встаешь
и ведешь ее к постели. И когда, обезумев от страсти, ты овладеваешь  ею,  то
понимаешь, что она снова обхитрила тебя и что ты раб ее двойного очарования.
   Пока он говорил, проснулась моя фантазия. Я увидел  перед  собой  Валери,
закрыл глаза и воображал, будто я подвесил ее в углу на крюк и  рисую  пером
на ее теле. Она всхлипывает: перо царапает нежную кожу живота. Валери  висит
там совершенно беспомощная. Открыв глаза,  я  замечаю,  что  месье  Леопольд
перестал говорить и смотрит на меня.
   Ночью мне снова пригрезилась подвешенная к потолку женщина.  Я  проснулся
от головокружения. Больной и счастливый. Такого желания  я  еще  никогда  не
испытывал, оно напугало меня, но доставило несказанное наслаждение.
   Я стоял, прижавшись щекой к дереву, и смотрел на  трактир  на  улице  От.
Туда вошла она, потаскуха Валери. У нее и впрямь было самое безобразное лицо
во всем Онфлёре. Но фигура ее  была  безупречна  -  высокая,  стройная.  Мне
захотелось перебежать через дорогу, получше рассмотреть ее и потом  поймать,
как бабочку. Но я не мог пошевелиться. Словно  перестал  быть  самим  собой.
Снова превратился  в  ребенка,  еще  не  научившегося  ходить.  Я  продолжал
смотреть на нее, пытаясь забыть, что чувствую себя ребенком.
   Я видел, как проститутки прогуливались  по  улице  дю  Дафн.  Видел,  как
молодые парни открыто целовали их и пели  им  серенады,  а  женатые  мужчины
украдкой, пряча лица, покидали их на рассвете. Но только  сейчас  мне  стало
ясно, что там происходило на самом деле. В книгах Бу-Бу  я  читал  о  падших
женщинах, но мне казалось невероятным, что они есть  даже  здесь,  в  центре
Онфлёра.
   Меня преследовал запах Валери. Запах жженого сахара. Я подумал, что  надо
повернуться и уйти, что страстное томление в груди вредно и что отец  Мартен
рассердился бы, узнай он о том, что  я  подглядываю  за  шлюхой.  Но  я  все
смотрел и  смотрел,  пока  у  меня  не  начали  слезиться  глаза.  Валери  с
безразличным видом стояла у ворот, глядя на улицу. Наконец подъехала карета.
Она села в нее и укатила. Я чувствовал себя сосунком. Притаился за  деревом.
И ждал.

***

   Я постучал костяшками  пальцев  в  дверь  -  раздался  глухой  звук.  Нас
разделяли лишь несколько сантиметров темного  дерева.  За  дверью  застучали
каблуки.  В  приоткрытую  щель  выглянуло  недовольное,  заспанное  лицо.  Я
старался держаться как можно прямее. (На мне  был  старый  сюртук  Гупиля  с
разрезом сзади, его панталоны до  колен  и  туфли  с  серебряными  пряжками,
которые были мне велики.) Кашлянув, я показал ей кожаный кошелек с  золотыми
монетами из старого ларца Бу-Бу. И с нетерпением вглядывался в усталое лицо.
Серые глаза. Часы пробили полдень, но она  смотрела  на  меня,  словно  была
середина ночи. Потом медленно приоткрыла дверь  и  пропустила  меня  внутрь.
Комната была пуста. Пахло мылом и мужским потом.
   Мы стояли друг против друга  в  этой  пустой  комнате.  На  стене  висели
рисунки животных и людей. Неужели она рисует? На пуфе в углу спали три кота.
Валери смотрела на меня, пеньюар  на  ней  колыхнулся.  Оборки  взметнулись,
словно  беспокойные  облачка.  Обнажилась  часть   груди.   Круглое   бедро,
напрягшиеся мышцы. Валери выглядела грустной. Она улыбнулась, но  улыбка  не
прогнала грусти.
   Кому предназначалась эта улыбка?
   Она погладила меня по руке, ее ногти щекотно царапнули  кожу.  Потом  она
посадила меня на стул возле кровати, я сидел и смотрел, как ее  тонкие  руки
развязывают завязки пеньюара,  и  мне  казалось,  что  я  узнаю  похожий  на
карамель запах ее плоти, мой взгляд скользнул по  ее  телу,  по  животу,  по
коричневатым соскам, по шее, я вспомнил взволнованный голос месье  Леопольда
и почувствовал, как мой не по возрасту  развитый  детородный  орган,  словно
мокрый червь, пополз вверх по ляжке. Изучающий взгляд  остановился  на  лице
Валери. Ее круглые щеки были того особого цвета, какой бывает у гнилой рыбы,
что-то среднее между розовым и синим. Голос оказался неожиданно низким:
   - Как тебя зовут?
   Не отвечая, я смотрел на нее.
   - Меня зовут Валери Севран, - сказала она, словно доверила  мне  какую-то
тайну.
   Медленными движениями она продолжала распутывать завязки.
   - Меня прислал месье Леопольд, - пробормотал я, не отрывая от нее глаз  и
сознавая, что слова мои маловразумительны и она меня не понимает. -  Он  уже
слишком стар, чтобы прийти самому, а  ему  нужно  измерить  фигуру  красивой
женщины  в  связи  с  его  занятиями  анатомией.  Вам  надо  только   лежать
неподвижно, словно вы мертвая. Получите за это два золотых.
   Она фыркнула. Презрительно или с одобрением?  Потом  повернулась  ко  мне
спиной, спустила с плеч пеньюар и медленно  разделась,  -  наверное,  тянуть
время, смущать мужчин и  заставлять  их  переминаться  с  ноги  на  ногу  от
нетерпения было частью ее ремесла, может, только в  этом  и  заключается  ее
власть над мужчинами, подумал я.
   Я увидел ее сзади - темную борозду между безупречными полукружиями, - она
легла на кровать. Я смотрел на пальцы  ее  ног,  на  изогнутый  мизинец,  на
тонкую полоску